2

2

Прямо скажу, что из запасного полка — школы «особого назначения», который готовил радистов-разведчиков, звало на фронт не только чувство патриотизма, желание скорей сразиться с проклятым врагом, соединенное в большой мере с мальчишеской отвагой и любопытством, но и непроходящее чувство голода.

600 граммов ржаного хлеба на весь день. Утром в жидкую похлебку крошили ломтик, и казалось, больше варева, сытнее. К чаю — пару квадратиков сахара. Масла — не припоминаю. В обед разносили щи на костном бульоне, не на одной же воде, что подтверждали мясные паутинки — два бачка на шестнадцать ртов. И полбачка каши из пшеничной крупы-сечки, «бронебойной», поверху жалкой кучкой — по пол-ложки на рыло — тушенка. На десерт — в полное распоряжение титан с кипятком. Ужин — полное повторение завтрака. Миски можно было не мыть, вылизывали до блеска. Жрать хотелось дико и постоянно. А на фронте, рассказывали, не только гонят на убой, но и кормят на убой. Особенно разведчиков, для которых было, рассказывали, много всяческих привилегий и льгот. Не отличавшийся примерной учебой в средней школе, здесь я был отличником и окончил школу на месяц раньше. Соответственно и на фронт отбыл с первой группой, и не жалел.

Выход за территорию полка, стоявшего в Нижнем Сормове, пригороде Горького, разрешался в исключительных случаях. Если не считать походов строем ночным городом в баню. Один раз был отпущен к зубному врачу. Так что разжиться съестным вне школы возможности не представлялось. А и представилось, так что? Денег не было, менять нечего. Посылки приходили избранным. В нашей 2-й роте, из москвичей, их нередко получал Митирев, сын директора московского молокозавода. Бруски масла, сгущенку, сухое молоко, колбасу. Высокий, худой, наглый, он оделял кормом своих «шестерок». Остальная молодь была нацелена на казенную пищу, таившуюся на территории части. И при любой возможности ее крали.

Редко, но удавалось зачерпнуть консервной банкой из котла топленого масла, стибрить яркую баночку с американскими сосисками и тушонкой. По-умному, ибо на больших банищах попадались, особенно из 3-й, 4-й рот, деревенские ребята, к хитрым кражам непривычные. Неофициально разрешалось варить по ночам картошку, которую чистил наряд почти до рассвета на весь полк.

Высшим шиком на дежурстве считалось умыкнуть бачок не со щами, а с кашей. Бачкам велся счет, как на золотом прииске, но как-то мне с напарником пофартило свиснуть и спрятать.

Слопали мы его вдвоем. Не бог весть какие порции, но по восьми на брата досталось. Наелись от пуза. И все же повар учинил расправу над нами на свой лад. Он с улыбочкой доброжелательной предложил нам по полной миске каши, чтобы посмотреть, как мы будем есть. Что ж, съели с благодарностью, изображая оголодавших, и не вырвало, хотя и тянуло. Никогда не забудется этот случай.

Однажды, тоже в наряде, шеф-повар приказал мне вычистить котел из-под каши. Не в наказание, но и не без хитрости. Сожру ли прижарки к котлу? «Голоден — слопает, а не станет, значит, что-то спер на кухне», — думал жадюга.

Я счищал их острым широким ножом и укладывал стопочкой, как моя бабуся блины. На потом. Котел был широк и глубок, словно воронка от хорошего снаряда. До дна не доскребешься, да и голова кровью наливается, когда свесишься.

— Разуйся и влезай, чего ждешь? — сказал шеф.

— Как это влезать? С ногами? — удивился я.

— И с ногами и с ж… — заржал повар. — Сними ботинки, портянки, штаны, вымой ноги, вон мыло, — показал на серый кусок хозяйственного, — и скреби на здоровье.

С нашими-то ногами! Но я вспомнил, как виноделы давят кисти виноградные в чанах тоже голыми ногами, и — ничего, пьем. Сполоснул ноги, вытер тряпицей, влез. И уже стоя на склизлом дне, отдирал прижарки, но не складывал блинами, а валил в кучку. Тут в открытое окно кухни всунулись стриженые головы и стали канючить:

— Земляк, подкинь кусочек!

— Из-под ног?

— И что такого? Жрать хотца, переварим. Кидай!

Отдирал и кидал, они подхватывали. И смешно и жалко. Горьковские ребята, из деревень, но из грамотных; неграмотных в разведшколу не посылали, минимум семь-восемь классов. И на латинском алфавите нас учили морзянку записывать. Привыкли ребята к сытости, деревня все же не город, своим кормились. Поначалу они «сидорами» спасались, крохоборили, не делились. А известно, кто к голоду непривычен, тому хуже, сильней донимает…