Евсей Десятник. Совесть

Евсей Десятник. Совесть

В сумерках наша батарея подошла к железнодорожной станции и стала окапываться. В пятом часу утра, когда позиция была готова, меня позвал наш повар Андрей Васильевич Холохоленко. Он просил разрешить ему готовить пищу не у самой позиции, а в ближайшей от нас избе, которую облюбовал у реки. Я пошел за ним в ту избу.

— Вы на стены поглядите, — с какой-то болью произнес повар.

Я глянул — и оторопел. Вместо обоев со стен смотрели на нас приклеенные друг к другу сотни розовых билетов Государственного банка Союза СССР.

— Все тридцатки. Вот гады! И придумают такое. Наверное, жил здесь какой-то начфин ихний, — заключил Холохоленко.

Я испытующе заглянул в глаза нашему повару. И решил, что именно из-за этих денег потянул он меня сюда. Были на то определенные основания. Еще в самом начале войны все на батарее сдавали в Фонд обороны свои денежные сбережения, а он не сдал. Сказал, что семья его сильно нуждается. Я ничего не сказал ему тогда. Стыдился упрекать человека, что был значительно старше меня годами, да еще и отцом двоих сыновей. Но в душе был недоволен расчетливостью ефрейтора.

Он, видимо, и теперь понял, что я не восторгаюсь находкой, однако решительно попросил разрешения снять со стен все деньги.

— Клеил, гадюка, мукой. Я их поснимаю вместе со штукатуркой…

На следующий день я спросил старшину батареи, спит ли по ночам повар.

— Мучается, — ответил тот с хитринкой. — Деньги спасает.

А у меня шевельнулась недобрая мысль, — стыдно теперь в этом признаться.

Еще через день к вечеру, уже в темень, появился на позиции сам Холохоленко. В первое мгновение я не узнал его: побрился, одел все новенькое, что так тщательно берег долгие месяцы.

— Вы можете пойти со мной? — спросил он.

Мы пошли. Я понимал, куда он зовет меня. Только вот эта торжественность во всем его внешнем облике была непонятна мне.

Мы вошли в избу. Я глянул на стены: ни одной тридцатки не было на них.

— Дело сделано, — произнес я, констатируя факт.

Он поглядел на меня с каким-то сожалением, как глядит отец на взрослого сына, которому все же не дано проникнуться пониманием отцовской души, ее боли и силы. И этот взгляд смутил меня.

— Сидайте. Хочу поговорити з вами, — вдруг произнес он на своем родном певучем языке. На столе я увидел несколько толстых пачек с деньгами.

— Тут все, — сказал он. — Я и свои добавил. Помогите мне отдать эти деньги на полное освобождение батькивщины.

Я сердечно обнял его впервые за многие тяжкие военные годы совместной службы.