Петр Савельев. Картошка

Петр Савельев. Картошка

Иногда мне хочется картошки «в мундире». Ее запах и вкус напоминают один из эпизодов войны.

…Марш до передовой запомнился надолго. В редкие деревни, через которые мы проходили, зима нагрянула внезапно. На крохотных приусадебных участках под снегом очутились грядки с морковью, свеклой. Кое-где не выкопана еще картошка.

Усталые, невыспавшиеся солдаты давно не пополнявшегося взвода шагали по избитой дороге. Проходим мимо огородов. Слышу реплики:

— Эх! Картошечки бы «в мундире»!

— Я бы целый чугун съел…

Да-а-а! Неплохо бы! Но строго-настрого запрещено сходить с дороги, тем более брать что-либо с грядок. И это понятно. Нас проходит много. Приближается зима. А овощи с огородов — это все, что имеют жители деревушек: женщины, дети, старики. Скотины никакой во дворах нет, с ней давно управились фашисты.

Солдаты понимают это и, проходя мимо, косятся на огороды, на нехитрую зелень, торчащую из-под снега, вздыхают.

Привал. Мы заходим в избу с полатями и большой русской печью. На полатях ребятишки — мал мала меньше. У печи хозяйка. Солдаты садятся на лавки, развязывают вещмешки. Накануне получили сухой паек — сахар, сухари, банка тушенки на четверых, спички и… махорка.

Но что это? Не сон ли? Хозяйка вынимает из печи большой чугун с картошкой «в мундирах». Из чугуна идет пар — пахнет по-домашнему вареной картошкой. Солдаты молча переглядываются. С полатей на них смотрят пять пар детских глаз.

Хозяйка настойчиво угощает, и я уступаю ее просьбе. Солдаты быстро разбирают картошку.

Аппетитно пахнет горячей картошкой. Положенная на ладонь, она приятно обжигает, ее тепло проникает внутрь, и солдаты почему-то грустнеют. Может, вспоминают дом, оставленные семьи. Ведь картошку «в мундире» они не ели кто год, а кто и больше. На столе появляется вместительный чайник с кипятком. Заварки нет ни у солдат, ни у хозяйки. Солдаты прихлебывают кипяток не спеша.

Быстро проходит усталость. Но вот подана команда: выходи строиться!

Будто сговорившись, солдаты вынимают из вещмешков сахар и отдают хозяйке. К сахару добавляют толстые ржаные сухари. Хозяйка отказывается, но солдаты настаивают: бери, бери!

На полатях слышен шепот, возня. Наконец, не выдержав искушения, с полатей ловко спрыгивает на пол пятилетний карапуз. Прячась за юбку матери, он молча смотрит на солдат, на сахар. Он знает, что это такое, и терпеливо ждет и смотрит, как мать откалывает ему кусочек сахара, подсаживает на полати, не забыв оделить гостинцем и других своих детей.

На полатях за занавеской слышен хруст разгрызаемых сухарей, хруп сахара и счастливый детский смех. Поглядывая на полати, солдаты благодарят хозяйку за угощение, выходят во двор. Неизвестно, кто из них оставляет в углу лавки две банки тушенки, кусок сала и пять коробок спичек.

Провожая солдат, вся семья выстроилась у порога. На глазах хозяйки слезы, она вытирает их концом фартука.

Последним из хаты выхожу я.

За час привала ликвидирован суточный паек. Кухня будет только завтра. У солдат осталась лишь махорка. А раз есть курево — значит, все в порядке!

Я взглядом окидываю свой небольшой взвод. Вроде бы те же солдаты, но только сегодня, вот сейчас я понял: те и не те. Что-то очень важное, новое открылось для меня в них за минуты, что проведены ими в этой хате.

Солдаты идут к передовой. Впереди тяжелые, упорные бои.