Борис Леонов. Наука любви и ненависти
Борис Леонов. Наука любви и ненависти
Фашистские войска подошли к самой Волге, и мир настороженно замер в ожидании вести о судьбе Сталинграда. И в эту напряженнейшую историческую минуту ожидания спокойствием и верой в конечную нашу победу прозвучали слова Леонида Леонова: «Когда стихнет военная непогода, и громадная победа озарит дымные развалины мира, и восстановится биение жизни в его перебитых артериях, лучшие площади наших городов будут украшены памятниками бессмертным. И дети будут играть среди цветов у их гранитных подножий и грамоте учиться по великой заповеди, начертанной на камне:
— Любите родину свою, как мы ее любили!..»
Памятником нерукотворным, по которому и по сей день все новые и новые поколения учатся этой любви, стали книги о жестоких днях и ночах Великой Отечественной, о ратном подвиге советского человека, поднявшегося на защиту своей земли, своего Отечества.
Сегодняшний читатель, конечно же, не так обостренно воспринимает произведения военных лет. Но и его не оставят равнодушными картины жизни соотечественника в огне войны. И дело тут не только в самом жизненном материале, положенном в основу каждого произведения, но и в художественном уровне, на каком выполнены они. Именно этот высокий идейно-художественный уровень не позволил времени покрыть их пылью забвения. Труд каждого из писателей нес в себе искреннее желание сохранить в памяти людской живые черты современника, в меру сил своих передать то, что потрясло сердце правдой подвига героя. В этом художники были едины. И те, что уже были старейшинами русской литературы, и те, что только вступали в нее.
Алексей Новиков-Прибой в годы Великой Отечественной написал серию очерков и статей о героическом противостоянии врагу наших бойцов и командиров. Среди них такие, как «Снайперы», «Морские орлы», «Сила ненависти», «Нравственная сила», «Русский матрос». В них наш соотечественник представал в минуты наивысшего духовного подъема, какие бывают в жизни человека, причастного к судьбе Родины. Война и стала таким причастием для каждого истинного патриота. Она выявляла в человеке ту нравственную силу, о которой говорил писатель как об истоке нашей непобедимости: «Никогда не удавалось сломить нравственную силу русского народа, притупить ее или обезличить. Победит эта нравственная сила и теперь».
В годы войны активно обратился к героико-патриотической теме Сергей Сергеев-Ценский. Он развивал ее на историческом материале. Написав несколько публицистических статей, обращенных к современнику, он вдохновлял юных примерами подвигов предков. Такими были его повести «Флот и крепость», «Синайский бой».
В боевую писательскую работу включился и Николай Никитин. Эвакуированный из Ленинграда по состоянию здоровья в Вятку, в 1942 году он стал постоянным корреспондентом «Гудка» и «Комсомольской правды». В своих материалах прозаик рассказывал о современнике, одолевающем тяготы жестоких испытаний. Писал и рассказы о тружениках тыла, такие как «Дед и внук», «Тридцать два ветра» и др.
Не могу быть категоричным, но смею предположить, что известный приказ № 227 в своем эмоциональном наполнении был подсказан и литературой. И прежде всего высокой публицистикой Алексея Толстого. Его статья 1941 года «Москве угрожает враг» так и начиналась: «Ни шагу дальше!», а летом 1942 года, когда наши войска оставили Ростов и отступили за Дон, он требовал, чтобы каждый воин строго взыскал со своей совести: «Стой! Ни шагу назад! Стой, русский человек, врасти ногами в родную землю».
Этими же требованиями полны статьи Бориса Горбатова, Александра Довженко, Ильи Эренбурга и других писателей, словом своим вдохновлявших бойцов и командиров на подвиг. Почти совпадали их слова в обращенности к лучшему в душах современников. Но это не мешало каждому оставаться самим собой, неповторимой творческой индивидуальностью.
Философичен по-прежнему был Леонид Леонов. Но в его спокойный философский слог вошла страсть, чувственная заостренность. Словно юношеский заряд нашел свое выражение в художественной зрелости мастера.
«Набатный колокол бьет на Руси. Свирепое лихо ползет по родной стране. Безмолвная пустыня остается позади него. Там кружит ворон да скулит ветер, пропахший горечью пожарищ, да шарит по развалинам многорукий иноземный вор». Так начинается очерк Леонова «Твой брат Володя Куриленко», один из наиболее ярких его очерков времени Великой Отечественной войны.
Пафос борьбы, которую ведет с врагом наш воин, рождает вдохновенное слово о Родине, народе, о людях ратного подвига, когда самый слух о них вдохновляет на подвиги все новых и новых героев. «Там, в аду несмолкающего боя, стоят они плотным строем, один к одному, как звенья на стальной кольчуге Невского Александра. Весь свет дивится ныне закалке и прочности этой брони, о которую разбиваются свирепые валы вражеского нашествия. Нет такой человеческой стали нигде на Западе. И в мире нет такой. Она изготовляется только у нас».
Одним из этих «стальных звеньев» был и отважный юный сын России, партизан Володя Куриленко. И чтобы вскрыть истоки рождения этой «стали» характера, писатель прибегает к биографии героя, которая во многом была похожа на биографии Зои Космодемьянской и Александра Матросова, Лизы Чайкиной и Юрия Смирнова, многих известных и безызвестных героев, ставших бессмертными образами величия народа.
Рассказав о короткой, но яркой жизни Володи, Леонид Леонов слагает вдохновенное слово о молодости нашей страны: «Наши юноши и девушки хотели прокладывать дороги, воздвигать заводы и театры, проникать в тайны мироздания… Они стремились обогатить и расширить великое культурное наследство, подаренное нам предками. Они мечтали о золотом веке мира… Их мечта разбилась под дубиной дикаря. Военная непогода заволокла безоблачное небо нашей Родины. В самое пекло войны была поставлена наша молодежь, и даже там не утратила гордой и прекрасной веры в Человека.
Они-то крепко знают, что в этой схватке победит правда и добро. Орлиная русская слава парит над молодежью моей страны. Какими великими оказались наши, вчера еще незаметные люди! Они возмужали за эти годы, страдания умножают мудрость. Они постигли необъятное значение этой воистину Народной войны. Они дерутся за Родину так, как никто, нигде и никогда не дрался: вспомните черную осень 1941 года!.. Они ненавидят врага ненавистью, которой можно плавить сталь, — ненавистью, когда уже не чувствуются ни боль, ни лишенья…»
Кажется, все проникнуто голой публицистикой, как и многие статьи Л. Леонова этих лет, такие, например, как «Наша Москва», «Неизвестному американскому другу», «Слава России». И в то же время даже сегодня ощущаешь живое, рвущееся из самого сердца чувство автора, которое согревает фактологию, переплавляет ее в художественное творчество. В чем тут секрет, где скрыты те невидимые сразу, но постоянно действующие родники большого чувства, которые заставляют волноваться сердца и тех, кто пришел в этот мир после войны? Собственно, в этом секрет не только леоновского очерка или его статей.
Простота перечислений анкетных данных, упоминаний о склонностях, мечте подростка или человека вообще — лишь кажущаяся. Ее индивидуальность лишь назывная, а отношение к событиям, происходящим с героем, далеко не безразличное. В самом деле, в частной судьбе Володи Куриленко человек узнавал свою судьбу, судьбу близкого себе. И это не было чисто арифметическим сопоставлением, а являло собой типичную жизнь каждого. И потому индивидуальность героя вдруг представала обобщенным характером вчерашних пареньков и девушек, перед которыми жизнь вдруг выдвинула такой сложный экзамен, не выдержав который никто не мог считать себя настоящим человеком. Не называя это собственным именем, писатель сумел запечатлеть всю серьезность экзамена в судьбе Володи и его товарищей. Запечатлеть с той предельной доверительностью и откровением, которые свойственны юности. Вот почему и по сей день очерк Леонида Леонова, как и другие его публицистические выступления, не оставляют читателя равнодушным, волнуют, тревожным набатом звучат в сердцах.
А вот у Алексея Толстого, как правило, в основе каждого выступления в периодике был факт, осмысление которого поднимало этот факт до художественного открытия, как то произошло в одном из его знаменитых «Рассказов Ивана Сударева» — рассказе о русском характере.
В записных книжках Петра Павленко есть свидетельство, что основой рассказов Алексея Толстого «Русский характер» и Константина Тренева «В семье» послужила история военного летчика. Будучи корреспондентом «Красной звезды», Павленко познакомился с ним на одном из аэродромов Подмосковья. Его лицо было «пестрым по окраске кожи, как-то неоднородно окрашенным, точно сшито из лоскутков». И неестественным был его голос. Товарищи рассказали, что был он тяжело ранен. Особенно сильно пострадали лицо и горло. Сложная операция изменила и облик его, и голос до неузнаваемости. Вернувшись в полк, летчик отказался от отпуска домой, поскольку не желал нанести удар больной и старой матери. Сколько ни уговаривали его товарищи, не смогли развеять в нем страх быть не узнанным матерью. Стал поговаривать, что ищет смерти. Это тревожило и друзей и командование.
Рассказ об этом летчике глубоко взволновал Павленко. «Возвращаясь в редакцию, — вспоминал писатель, — я пришел к заключению, что не справлюсь со сложной, психологически тонкой темой этого незаурядного жизненного случая, и, докладывая о выполнении задания… заместителю редактора „Красной звезды“ полковнику Карпову, так и сказал об этом.
Несколькими днями позже историю этого летчика рассказал я Константину Андреевичу Треневу, который чрезвычайно заинтересовался темой, а полковник Карпов, не зная, что за нее берется К. А. Тренев, в свою очередь заинтересовал темой Алексея Николаевича Толстого».
Тем любопытнее, что писатели, не зная и не ведая, что работают над одним материалом, очень похоже осмыслили его художественно. Пользуясь одним источником, они рассказали о том, чего не совершалось еще в жизни с самим героем — о встрече его с родными. Помимо матери, в каждом из рассказов есть любимая. У Толстого — невеста Егора Дремова, у Тренева — жена Алексея Скворцова. Оба героя, не желая того, тем не менее оказываются в родных домах. Писатели «заставляют» их встретиться с матерями, чтобы угадать правду поведения каждого. При этом и Толстой, и Тренев использовали один и тот же сюжетный ход: герой выдает себя за другого человека, за своего однополчанина. Как то происходит в каждом из рассказов, можно узнать, прочитав их. И при этом обнаружить разность художественных доказательств придуманного, которая выдаст не только индивидуальность мастерства Толстого и Тренева, но и различие их дарований. Одухотворенные единством темы и высокой идеи, рассказы эти неравнозначны. «В семье» стал событием в творческой биографии Тренева, а «Русский характер» — явлением в отечественной литературе. И не только потому, что произведение Толстого было тоньше и художественно убедительнее. Толстому в силу природы таланта оказалась доступной эпическая глубина частного факта, на которой ощутима органическая связь судьбы человека с судьбой народной. Художнически тема была подчинена раскрытию этой связи и осмыслению сущности национального характера в трагических обстоятельствах. Все это проявлено в самом слове художника о русском характере, с которого начинается рассказ.
Борису Горбатову свойственно было стремление к душевному контакту с читателем. И потому писателю чаще всего удавались интимные, задушевные беседы с товарищами по оружию. Таковы его «Письма к товарищу», цикл очерков «Алексей Куликов, боец», публиковавшиеся в «Правде» в октябре 1942 года. Писатель одним из первых в литературе показал сам процесс созревания в миролюбивом русском человеке жажды мести, замешенной на гневе, рождавшемся при виде фашистских изуверств. «Он (Алексей Куликов. — Б. Л.) был честный и мудрый, справедливый мужик, простой души и чистой совести. Он привык во всем разбираться медленно и осторожно, любил всех выслушать, чтоб всех понять и не обидеть. И когда он видел пожары и трупы, он понимал — это война, про это и деды рассказывали. Но детей, детей за что?..» И постепенно возникает в нем чувство ненависти. В его душе в конце концов не осталось «ни сомнений, ни жалости, ни страха — только ненависть. Ненависть душу жгла».
Но, пожалуй, с наибольшей художественной силой, предельной откровенностью этот процесс зарождения в человеке священного чувства ненависти, удесятеренного любовью к Родине, запечатлен был в рассказе Михаила Шолохова «Наука ненависти», написанном в 1942 году. В нем выявилась эпическая масштабность таланта писателя в осмыслении реального факта. Одна из многочисленных фронтовых встреч потрясла писателя и потому выросла в повествование о трагедии народа.
Лейтенант Герасимов поведал историю своей жизни. Как и многие другие, он оказался на фронте. Ему нужно было стрелять и убивать тех, кто представлял народ, подаривший миру замечательных писателей. Именно их книги возбудили в нем чувство уважения к немецкому народу. Правда, иной раз обидно становилось за то, что такой трудолюбивый и талантливый народ «терпит у себя самый паскудный гитлеровский режим, но это было в конце концов их дело».
И на фронте не прошла у него симпатия к немецкому народу. После боя угощали они пленных, комрадами называли, табачком потчевали. Неожиданными были для них, новобранцев, слова бывалого бойца: «Слюни вы распустили с этими „друзьями“. Здесь они все комрады, а вы бы посмотрели, что эти комрады делают там, за линией фронта, и как они с нашими ранеными и мирным населением обращаются».
Все это довелось испить полной чашей самому Герасимову…
Трудно давалась ему фронтовая школа ненависти. Сожженные деревни, растерзанные трупы красноармейцев, изнасилованные и убитые женщины, девушки, девочки-подростки были «наглядными» пособиями в школе ненависти. «Особенно одна у меня осталась в памяти, — с горечью вспоминал лейтенант. — Ей было лет одиннадцать, она, как видно, шла в школу; немцы поймали ее, затащили в огород, изнасиловали и убили. Она лежала в помятой картофельной ботве, маленькая девочка, почти ребенок, а кругом валялись залитые кровью ученические тетради и учебники… Лицо ее было страшно изрублено тесаком, в руке она сжимала раскрытую школьную сумку…»
А ведь его дочь тоже, как и эта, училась в пятом. Он узнал по учебнику географии.
Обжигающая душу сцена, до сих пор заставляющая содрогнуться сердца тех, кто не видел подобных зверств. Точно таким же огнем ненависти пышет сцена расправы над пленными красноармейцами, которую видит уже после освобождения населенного пункта лейтенант. И, обращаясь к автору, Герасимов говорит: «Вы понимаете, что мы озверели, насмотревшись на все, что творили фашисты, да иначе и не могло быть. Все мы поняли, что имеем дело не с людьми, а с какими-то осатаневшими от крови собачьими выродками».
Испытанное в гитлеровском плену, увиденное и пережитое в мгновенья фронтового затишья выработало в русском человеке холодное, как сталь, и жгучее, как магма, чувство священной ненависти к фашистам, с каким и сражается на фронте лейтенант Герасимов. На прощанье он сказал: «И воевать мы научились по-настоящему, и ненавидеть, и любить. На таком оселке, как война, все чувства отлично оттачиваются. Казалось бы, любовь и ненависть никак нельзя поставить рядышком: знаете, как это говорится: „В одну телегу впрячь не можно коня и трепетную лань“, а вот у нас они впряжены и здорово тянут! Тяжко я ненавижу фашистов за все, что они причинили моей Родине и мне лично, и в то же время всем сердцем люблю свой народ и не хочу, чтобы ему пришлось страдать под фашистским игом. Вот это-то и заставляет меня, да и всех нас драться с таким ожесточением, именно эти два чувства, воплощенные в действие, и приведут нам победу. И если любовь к Родине хранится у нас в сердцах и будет храниться до тех пор, пока эти сердца бьются, то ненависть к врагу всегда мы носим на кончиках штыков».
Эпическое начало в рассказах многих, вчера еще казавшихся неисправимыми романтиками, сливаясь с задушевностью исповеди о прожитом и изведанном в ходе боев, отступления и прощаний с близкими, снабдили рассказы Соболева, Вишневского, Лавренева и других тональностью доверительности и непосредственности. Именно это обстоятельство обеспечило успех сборнику рассказов Леонида Соболева «Морская душа», рассказам Андрея Платонова «Одухотворенные люди», Бориса Лавренева «Старуха», очерку Константина Симонова «Дни и ночи» — своеобразному эскизу его одноименной повести. По душе читателям пришелся и рассказ «Март — апрель» Вадима Кожевникова, публиковавшийся в августе — сентябре 1942 года в «Комсомольской правде».
Своеобразный цикл «Ленинградских рассказов» создал Николай Тихонов. Среди них такие яркие и неповторимые, как и их герои, рассказы «Поединок», «Старый военный», «Мгновенье».
Эти и многие другие рассказы о подвигах защитников Родины явились как бы «накопителем» героического материала для более крупных произведений. Кстати, в творчестве тех же писателей. Так практика литературы оспорила утверждение Ильи Эренбурга о том, что в блиндаже «некогда писать повесть и обдумывать роман, а воинам некогда читать его. Все это станет возможным только после победы». Но жизнь не терпит ни формул, ни категоричных постулатов.
Известно, например, из воспоминаний Михаила Бубеннова о том, что именно в блиндаже, на переднем крае Калининского фронта он не только обдумывал будущий свой роман «Белая береза», но и писал его.
В книге «Жизнь и Слово» он рассказал, как в 1942-м он, наконец-то, добился своего — отправки на фронт. Как белобилетника, его постоянно «браковали». А тут он оказался в газете 88-й дивизии. Практически в редакции его видели только в те моменты, когда он приносил материал в номер. И тут же исчезал: уходил на передовую к солдатам. По пути туда встречался с ранеными, беседовал с ними, а потому знал о том, что происходило на участке, куда он направлялся. «Конечно, — говорил писатель, — я знал, что у каждого солдата во время боя был небольшой обзор, но то, что он успевает запомнить, всегда крепко врезается в его память. И надо сказать, что потом, когда ради проверки спросишь о таком солдате у командиров, — всегда убеждаешься, что он рассказывал тебе правдиво и точно. Мне кажется, что о бое, в котором пролил кровь, солдат никогда не может говорить неправду».
Из таких рассказов, из лично пережитого уже тогда, в ходе боев Михаил Бубеннов начал писать роман «Белая береза». Рукопись постоянно носил с собой в полевой сумке. Но тот, фронтовой вариант романа оказался навсегда утерянным. Во время одного страшного боя, когда думалось, что и выйти живым из него не удастся, он закопал полевую сумку. Место приметил: если выживет, вернется и откопает сумку с рукописью.
И выжил в том бою. А вот когда вернулся на место, где закопал сумку и которое, казалось, хорошо запомнил, — пришлось горько разочароваться: все было до того перекорежено, перерыто, изуродовано взрывами и огнем, что ни о каких поисках и речи быть не могло.
Но память романа жила в нем постоянно. И он, пережив утрату, вновь взялся за повествование о фронтовых буднях кровавого 1942-го. Именно этот год оказался «переломным» в русской литературе: в ней появились первые повести. Одной из первых оказалась повесть Василия Гроссмана «Народ бессмертен». В ней — рассказ о тяжелом начальном этапе войны, о трагедии вражеского нашествия. В центре повести образ рядового Семена Игнатьева.
Бывший тульский колхозник Семен Игнатьев предстает основательным, деловитым и спокойным даже в самые тяжкие часы жестоких боев. Нет, он не железный. Как и все, он глубоко переживает происходящее. Сильно тоскует по дому, по земле. Но не дает волю этим слабинкам души. А они так и рвутся изнутри, в чем признается сам Семен: «Идешь — каждую речку, каждый лесок до того жалко, сердце заходится. А жизнь нелегкая у народа была, да ведь тяжесть своя — наша… Как же это отдавать?..» А чтобы не отдать — надо уметь держать себя, быть спокойным в святом бою, который «идет за жизнь, за дыхание трудового народа».
В повести Гроссман сумел вскрыть общенародный характер войны с фашистским нашествием. Именно эта мысль питала и работу Павленко над «Русской повестью», которую он создавал осенью 1941 года после поездки на Северо-Западный фронт. В центре ее — картины партизанской войны с фашистами, которая воплощается в боевых буднях небольшого отряда, затерявшегося в лесах.
Раскрытию поставленной задачи писатель подчинил весь имевшийся к началу войны багаж знаний. Потому-то в повести мы встречаем и краткий обзор развития партизанского движения в России, отражение его в литературе, и ссылки на героев партизанской войны в далеком прошлом, и суждения о естественном стремлении русского человека отстоять свою землю, свою волю в борьбе с супостатом. Но в партизане Великой Отечественной появилась и новая грань, считает писатель. Он не только мститель, он выполняет и другую задачу: «Не только сражаться, но и воспитывать вокруг себя людей политически».
Война для людей стала их жизнью, их тяжким, но необходимым трудом. И он, русский человек, вечный труженик, потому-то и не дрогнул перед суровым ликом испытаний. Эта мысль воплощена в образах старика Невского и его дочери Натальи. Глубокого смысла полна сцена казни Невского, во время которой заблудившийся в душевных метаниях его сын Павел решает искупить свою вину перед отцом и партизанами. В него стреляют. И он, оседая, силится услышать шепот отца: «Молодец… Вместе умрем… Семья мы…»
«Павел упал к ногам отца и ощупью обнял их мягким, как бы сонным движением. Все, что должен совершить человек, умирая, сегодня совершил он. Недолог и прост был его жизненный подвиг, но ведь и жизнь Павла была не сложна, а скорее пуста. Тело Павла, вздрагивая, остывало, и рука его, незаметно двигаясь, точно гладила, точно ласкала отца.
Вот жил он, никому не нужный, себялюбивый, робкий парень, и — кто его знает — как сложно, путано думал прожить, а вышло иначе: лежит он у ног отца верным сыном, выполнив все, что следует выполнить честному человеку перед тем, как перестать жить. Умер сам, но не дал жить и предателям».
Прозвучавшая нотка назидательности в последней фразе эпизода гибели Павла была непременной в литературе военных лет. Тем самым она выполняла основную задачу момента: сделать все, чтобы духовно мобилизовать человека в его схватке с жестоким врагом. Так в теме ратного подвига, в подходе к изображению человека на войне литератор не имел права обойти еще одну важную нравственную проблему, связанную с обязанностью убивать врага. Литература и искусство должны были доказать нашему воину, человеку незлобивому, жалостливому, что высшим критерием гуманизма на поле боя за счастье Родины, за улыбки детей, за радостные лица матерей и жен может быть только беспощадное уничтожение захватчиков, выраженное в призыве: «Смерть немецким оккупантам!»
И они, литература и искусство, взяли на себя миссию духовного защитника высоты нравственных идеалов человечности и гневного обвинителя звериного облика фашистов, что точно уловил Пальмиро Тольятти, который писал о советской литературе, имея в виду повесть Александра Бека «Волоколамское шоссе»: «Подлинная тема — это отношение между войной и человеком. Войной, где умирают в любой момент, самым неожиданным и жестоким образом, и человеком, который не хочет умирать, который хочет жить, потому что именно в этом и состоит его назначение…»
Повесть Бека изобилует самыми жестокими страшными эпизодами — и везде чувствуется, что война противна самой природе человеческой. Но отсюда непосредственно вытекает решительная, острая — и вместе с тем естественная и человеческая — постановка проблемы: «Враг идет убить тебя и меня… Я учу тебя, я требую: убей его, сумей убить, потому что и я хочу жить. И ты требуешь от товарища, — обязан требовать, если действительно хочешь жить, — убей! Родина — это ты, родина — это мы, наши семьи, наши жены и дети…»
И писатели, как мы знаем, приходили на помощь воину со своим беспощадным словом правды о зверином облике захватчика. «Помни, что враг еще не уничтожен и что твой долг — нести ему смерть во имя нашей жизни!» — обращался к солдату Константин Федин в очерке «Помни!». «Убей его!» — гневно требовало стихотворение Симонова. «Не горячись, бей с холодком: холодная ярость метче. Закрой навеки тусклое, похабное око зверя!» — повелевал, советуя, как выполнить приказ, очерк Леонова «Слава России». Статья Толстого так и называлась — «Убей зверя». Завершалась она такими словами: «Товарищ, друг, дорогой человек, на фронте и в тылу — если твоя ненависть стала остывать, если ты к ней привык — погладь хотя бы мысленно теплую головку твоего ребенка, он взглянет на тебя ясно и невинно. И ты поймешь, что с ненавистью свыкнуться нельзя, пусть горит она в тебе как неутолимая боль, как видение черной немецкой руки, сжимающей горло твоего ребенка».
Но ненависть к фашистам и фашизму никогда не мыслилась и не пропагандировалась как ненависть к немецкому народу, к его истории, к его культуре. Об этом писал в мае 1942 года Эренбург, писал в те страшные дни, когда фашисты рвались к Сталинграду: «Мы не переносим нашей ненависти к фашизму на расы, на народы, на языки. Никакие злодеяния Гитлера не заставят меня забыть о скромном домике в Веймаре, где жил и работал Гете. Я люблю итальянский народ… И мне обидно, что жалкий комедиант Муссолини говорит на том языке, на котором говорили Петрарка и Гарибальди».
Любовь к Родине и ненависть к врагу были главными движущими силами духовной жизни народа в огне войны, которые в конечном счете не только обусловили перелом в ходе военных действий, но и привели к победе над фашистской Германией. Вот почему, думается, все, что было создано отечественными литераторами в годы войны, предстает ныне перед нами величественной панорамой неистребимой жизни народа. Жизнь всегда полна оптимизма, даже тогда, когда она является в трагическом отсвете огня войны. И потому в прозе писателей, раскрывающих подвиг народный как подвиг лучших его сынов, трагическое представало в ореоле оптимизма, а обыденное возводилось правдой самой жизни в легендарное.