5
5
Привели пленных. Человек десять. И они, паршивцы, почему-то подвинулись к кухне. Сидели, опустив головы, светлые, рыжие, темные. На опущенных плечах погоны такого же мышино-зеленоватого цвета, как мундиры, с серебряной каймой, у двух ефрейторов нашивки на левом рукаве углом, на правой стороне груди еще не спороты длиннокрылые орлы со свастикой в когтях.
Мы уже пообедали, но кое-что осталось. В разговоре с немцами узнали, что среди них есть и югослав. О! Югославия! Она же наша союзница! Отчего-то добро к этой мужественной стране обернулось на пленного югослава, хотя «своих», власовцев, когда попадались, не щадили. Помню, в Польше наши солдаты привели большую колонну пленных с желтыми лицами. Пригляделись — не поверили, переспросили конвоиров — казахи. Да, служили в немецком стройотряде. Спасло их, скорее всего, то, что много пленили.
— Югослава надо накормить, — сказал Гусак и, взяв у него котелок, налил супу. Тот стал молча есть, а немцы завидовали. Глядели на него зло. Не утерпев, один из пленных сказал:
— Так он не серб, а хорват.
— А какая разница? — спросил кто-то из нас.
— Есть разница, — спокойно произнес немец. — Сербы за вас, а хорваты за нас.
Гусак уже накладывал хорвату картошку с сальцем, но не прервался, а лишь сказал: «Вот сука!» Подумал чуток и велел всем немцам подать ему свои котелки и всем налил горячего. Хорват покраснел, то ли от жратвы вкусной и горячей, то ли от стыда. «Но ведь не доброволец?» — спросил из наших у немцев с надеждой, что кормят не предателя, а мобилизованного.
— Не доброволец, — сказал тот же немец, видимо, все-то он знал, ушлый. — Добровольцы шли в эсэс. — И выругался.
Гусак за точные сведения наложил немцу доверху в крышку котелка той же духмяной картошки, его камрадам раскидал остатки. Пленные заметно приободрились; разговорчивый стал чуть ли не своим среди нас. Достал эрзац-сигареты, стал предлагать, но наши курили их в крайнем случае, потому что из пропитанной никотином бумаги, отказались. Протянули немцу огонек на фитиле самодельной зажигалки. Беседа оживала.
Немец сказал, что если бы знал, что у нас такой замечательный и добрый повар, сам бы сдался в плен.
Гусак отвернулся и сплюнул: вспомнил Киев.