Валентин Мясников. Великая Мать

Валентин Мясников. Великая Мать

Говорят, Земля слухом полнится. Недаром, видно, говорят…

Казалось бы, люди, чьи сердца разъела ржавчина, предприняли все для того, чтобы память о Великой Матери навсегда была предана забвению. Трудно поверить, но на протяжении почти полувека им это удавалось. Ничто в поселке Алексеевке города Кинеля даже не намекало на то, что здесь когда-то жила Прасковья Еремеевна Володичкина, что отсюда одного за другим, одного за другим провожала она на фронт своих сыновой, чтобы потом уже не увидеть их никогда. Нет в поселке ни улицы, названной ее именем, ни школы, а их тут две, ни, наконец, хотя бы деревца на крутояре за околицей, куда тайком от других выходила она по утрам на заре выплакать горючие слезы…

Страшно помыслить, но, наверное, так и канула бы Еремеевна бесследно в вечность, если бы в Самаре не приступили к сбору материалов для областной Книги Памяти, куда надлежало внести поименные списки бывших воинов-земляков, в годы Великой Отечественной павших при защите Родины. Тут-то и просочилась скупая информация о том, что в Алексеевке вроде бы жила семья, из которой ушло на фронт девятеро сыновей.

Докатился слух и до меня. Реакция на него была естественной: недоверчиво пожал плечами. Девятеро единокровных братьев-ратников?! Что-то уж слишком невероятное. Информация требовала проверки и подтверждения. В Кинель ушел запрос. Спустя полмесяца поступил ответ.

«Самарскому областному военному комиссару

Копия: председателю рабочей группы областной Книги Памяти

29 декабря 1992 г.

На № 4/2881 от 1.12.92 г. Докладываю, что сведения о женщине, потерявшей на фронтах Великой Отечественной войны девять сыновей, подтвердились…»

Дальше читать я был не в состоянии: глаза, словно в них попали колючки, резало, перехватило дыхание… Поверить в такое я долгое время не мог. Мне казалось это просто невозможным. Какое же воистину вселенское горе пало на долю родителей погибших. Я знаю отцов и матерей, которые, получив похоронку на одного сына или дочь, не выдерживали, сходили в могилу. А тут де-вя-те-ро!

Потрясенный, не сразу пришел в себя. Теперь понимаю: мне было бы, вероятно, чуточку легче, если бы не фраза: «…сведения о женщине, потерявшей на фронтах Великой Отечественной…» Кто, какой бездушный человек мог сказать так? Посмотрел на подписавшего бумагу, прочитал: «Кинельский горвоенком подполковник…»

Признаюсь, захотелось немедленно в Кинель, чтобы высказать все, что думаю об этом казенном службисте. Увы, укатали сивку крутые горки. За несколько дней до того мне сделали операцию на сердце. А еще изуродованный позвоночник, простреленная грудь, тяжелейшая контузия и другие недобрые фронтовые отметины дело свое сделали: инвалид. К тому же, слегка успокоившись, решил: подполковник, конечно же, непременно спохватится, встретится, если она жива, с Прасковьей Еремеевной, отвесит ей земной поклон, а если неизбывной страдалицы уже нет, хотя бы мысленно попросит у нее запоздалое прощение. Очень хотелось верить в подобное, тем более что письмо кинельского горвоенкома заканчивалось заверением: «Поиск и сбор сведений о службе братьев Володичкиных продолжается».

Стал с нетерпением ждать: чем завершится поиск, какие новые подробности поступят в рабочую группу двадцатитомной Книги Памяти, редактировать которую было доверено мне. Прошел январь. Молчание. Миновал февраль. То же самое. На исходе март. Ни слова. И тогда я отправился в Алексеевку, благо автомашину военный комиссариат предоставил…

О господи! В Алексеевке выяснилось: подполковник не одинок. У главы администрации поселка, у начальника военно-учетного стола, у директора средней школы (там создан отличный музей боевой славы), то есть у тех, кто по моему разумению должен бы ответить на интересующий меня вопрос, допытывался:

— Как зовут мать и отца братьев Володичкиных?

Не знают.

— Тогда, — продолжал я, — скажите, пожалуйста, что сделано в Алексеевке для увековечения их памяти?

Ничего!

Нет, я ни в коей мере не хочу в чем-либо винить опрошенных. Люди они сравнительно молодые, воздать должное семье Володичкиных обязаны были давным-давно их предшественники. И все же, все же… После победных салютов в мае сорок пятого минуло без малого пять десятилетий, и сколько раз ровесники моих собеседников, да, несомненно, и они сами, торжественно провозглашали: «Никто не забыт, ничто не забыто!»

А что в действительности? Вопиющая пустота. Будто братьев Володичкиных и не существовало. И будто не было у них матери. И не рожала их в муках. И не ставила родимых кровинушек на ноги. И не отрывала частицу своего сердца, благословляя на смертный бой с лютым врагом

Александра

Андрея

Федора

Петра

Ивана

Василия

Михаила

Константина

Николая.

Отправлять детей на войну родителям всегда тяжело и больно. Но как же было больно Прасковье Еремеевне! Воспитывала-то сыновей в последние годы одна. Мужа, Павла Васильевича, не стало в тридцать пятом. За два лета до смерти записался он в только что образованный колхоз. Отвел на общий скотный двор лошадь, отдал сбрую, сани с телегами, плуги с веялкой, лишился земельного надела. И затосковал. Умирая, наказывал:

— Пособляйте, ребятки, матери-то. Тяжко ей будет. Бросите в беде, Бог вас покарает.

— Что ты, отец, — на девять разных голосов отвечали сыновья, — что ты?!

Росли парни крепкими, здоровыми, работящими, старших почитали, младших не обижали, свято блюли долг, честь, совесть. А как же иначе? Прасковья Еремеевна была для них не только кровною, но и духовной матерью. Щедро одаривая сердечным теплом и лаской, помогала детям стать настоящими людьми.

— Такими они и были, — поведала мне Анастасия Степановна — вдова среднего сына, Ивана. Несмотря на свой преклонный возраст (за восьмой десяток перешагнула), она сохранила удивительно ясную память. — Руки у парней, — рассказывала, — были по-настоящему золотые. Выпивать выпивали, не без того, но меру знали, дело не забывали. За что, бывалоча, ни возьмутся, пахать или сеять, жать или молотить, — любо-дорого глядеть.

— Жили сплоченно, дружно, — вступает в разговор Александр Иванович, сын Степановны, а Прасковье Еремеевне, стало быть, внук, — во всем помогали друг другу.

— Еще бы, еще бы, — подтверждает старушка, и каждую морщинку на ее лице теплит улыбка. — Без согласия нельзя. Хозяйство-то до коллективизации было какое? Лошади, две коровы, жеребята и телята, свиньи, овцы, куры… Тут вразнобой не управиться, потому работали сообща, до пота. Зато и едоки были-и. — Улыбка старушки становится светлее, шире. — Сядут сыновья с нами, женушками, за стол — трех караваев едва хватало. Целая же артель! Ну, у свекрови что ни день — квашня, на Пасху же, на Рождество, на другие праздники — две. Во второй квашне тесто замешивала специально для пирогов.

— И вдруг все праздники оборвались, — снова говорит Александр Иванович. — Война! Мне тогда четырнадцать стукнуло, хорошо помню.

— Война, — словно далекое эхо, сдавленно и глухо отозвалась Анастасия Степановна. — Война…

В упомянутом выше школьном музее, созданном благодаря неиссякаемому энтузиазму учительницы Н. А. Косыревой и посвященном бывшим фронтовикам Алексеевки, сказано: все девятеро братьев Володичкиных ушли на фронт в июне 1941-го. Ради уточнения замечу, что призывались они в разные сроки с некоторыми интервалами, причем Ивану из-за инвалидности все пути на передовую вообще были заказаны, но суть остается верной: ни один из них не уклонился от смертельной схватки, наоборот, каждый рвался на передовую, чтобы защитить свое Отечество.

Как они воевали? Так, как истинные россияне: не щадя жизни, не жалея крови. Скажем, тот же Иван. В конце первого месяца войны он не выдержал, пришел в военкомат.

— Брательники бьют фашистов, а я? Отправьте и меня в действующую армию. Очень, очень прошу!

— Да ведь сам знаешь, призыву не подлежишь. Куда тебя такого? Не разглядишь толком откормленного фрица, — хмыкнул комиссар, — он тебя и щелкнет пальцем, и нет тебя.

Шутку Иван не принял, вспыхнул от негодования.

— Меня пальцем, меня? — Стиснул кулаки, посмотрел на них одним глазом (второй из-за производственной травмы еле видел) и неожиданно сник. — Тогда… тогда как жить дальше?

Военком потер ладонями виски, сказал то, что неоднократно приходилось говорить другим:

— Бить, товарищ Володичкин, подлых оккупантов здесь! Железной дисциплиной! Ударной работой!

— Это я знаю, это я уже слышал. Даже песня такая есть. По радио недавно передавали:

Вода не течет из колодца,

Еда не приходит к столу.

Победа на фронте куется,

Победа куется в тылу…

Иван помолчал, повысив голос, повторил:

— Это я знаю. Но я к ним хочу, к брательникам!..

Дома сказал:

— Не могу быть, мама, белой вороной, не могу! Не обижайся на меня и прости: сам на фронт подамся!

По интонации голоса сына Прасковья Еремеевна поняла: увещевать, отговаривать его бесполезно — решил твердо и окончательно. Беззвучно творя молитву, перекрестила, стала собирать снедь в дорогу…

С передовой ли вернули Ивана в Алексеевку или еще раньше, впоследствии он никому не рассказывал, зато сразу дал знать, что от мысли попасть в армию не отказался. Как ему это удалось, теперь вряд ли установишь, но был-таки мобилизован и для прохождения воинской службы направлен в Самару, где получил назначение в часть на должность автослесаря по ремонту двигателей. Радовался, что помогал бить фашистов. Восстановленные его руками покореженные на фронте грузовики снова вступали в строй. По ночам видел, как, натужно гудя, машины тянули на огневые позиции противотанковые пушки и тяжелые минометы, везли снаряды, гранаты, патроны, спешили с ранеными в медсанбаты…

Прасковье Еремеевне, в один из воскресных дней приехавшей в областной центр проведать сына, Иван отрапортовал:

— Все в порядке, мама, бью фашистов!

— Слава богу! А то совсем было заела тебя кручина, — облегченно перевела дыхание Еремеевна.

Увы, ненадолго перевела. Наступили черные дни. Редкая неделя проходила, чтобы в Алексеевке кто-то не получил похоронку. Триста тридцать шесть человек остались лежать на полях сражений. По всему поселку голосили жены, невесты и дочери, матери и сестры. Слушала Еремеевна — сердце закатывалось, стукнет калитка — губы посинеют, окаменеет: не почтальон ли со страшной вестью? По ночам, стоя на коленях, страстно призывала:

— Пощади, господи, моих детушек! Спаси их!..

А чтобы Бог знал, о ком именно она просит, называла всех по имени, начиная со старшего, Александра, и кончая младшим, Николаем.

Младший вызывал у нее повышенную тревогу. Старших, провожая на смертный бой с фашистами, осеняла крестным знамением, а с Николаем получилось иначе. Призванный в Красную Армию еще до войны, он заканчивал действительную службу в Забайкалье, его уже ждали домой, а вместо этого промчался в воинском эшелоне мимо Алексеевки — скорые и транзитные поезда здесь не останавливались. Из Читы на Запад, в кровавое пекло. Весточку о себе все-таки дал: выкинул из теплушки свернутую в трубочку записку.

«Мама, родная мама! Не тужи. Не горюй. Не переживай. Едем на фронт. Разобьем оккупантов и все вернемся к тебе. Жди. Твой Колька».

Не дождалась Прасковья Еремеевна своих сыновей. Ни одного. Первым меньшой и погиб: при подъезде к передовой угодил под вражескую бомбежку. Летом сорок второго года пали Андрей, Федор, Михаил. Несколько счастливее оказался Александр: дотянул до ноября сорок третьего. Ему шел уже пятый десяток, накопленный жизненный опыт подсказывал: чтобы наверняка уничтожать сильного, жестокого, коварного врага, нужно быть не только смелым, отважным, но и хитрым, смекалистым, осмотрительным.

— Истинная храбрость, — говорил он побратимам, — не имеет с безрассудной бравадой ничего общего. Бить врага надо мудростью и силой.

Боец 93-го стрелкового полка 76-й стрелковой дивизии Александр Володичкин вот так и воевал: расчетливо, умело, соблюдая разумную осторожность. Сволочная пуля настигла его у деревни Устье, что в Дубровенском районе Витебской области. Там и похоронен…

Давно тебя нет, Еремеевна, давно. И мы никогда не узнаем, как терпело, как не разорвалось твое материнское сердце. По нему, на нет испепеленному страданиями, один невыносимый удар следовал за другим. Очередной последовал в сорок пятом году. Когда пропитанная кровью земля государства российского уже была очищена от гитлеровской скверны, не стало Василия. Погиб он на территории Польши в день своего рождения — 14 января. Ему исполнилось тридцать четыре.

Нелегко досталось Петру и Константину. Многократно раненные, контуженные, они дождались салюта Победы, пусть и на какую-то долю секунды приблизив ее светлый час. Не чудо ли? Лишь одно перечисление фронтов, на которых сражался Петр — Северо-Кавказский, 2-й Украинский, 1-й Белорусский — говорит о том, сколько раз его, принявшего последний бой в поверженном Берлине, подкарауливала смерть. Константину воевать довелось в 4-й противотанковой роте стрелковой добровольческой бригады сибиряков. А кому из фронтовиков не ведомо, что истребители вражеских бронированных машин находились на самых ответственных, самых опасных участках переднего края? Потому-то мало кто из противотанкистов остался в живых. Константин остался, вместе с Петром вернулся в родное село, но Прасковьи Еремеевны к тому времени уже не было. И она не видела страданий Константина от неизлечимой раны в голову, не слышала прощальных слов Петра, преждевременно, как и Ивана, сведенного в могилу все той же войной…

Сопровождаемый Александром Ивановичем, я прошел к избе Володичкиных-старших, все еще лелея робкую надежду: ну хотя бы памятная доска на ней имеется? Нет. И тут я оказываюсь в тупике: как же так, как же? Неужто в Алексеевке и впрямь живут поголовно Иваны, не помнящие родства? Или всюду так? Отнюдь! Приведу лишь два примера.

Первый. Пятерых сыновей потеряла в огнях-пожарищах войны жительница Белоруссии Анастасия Фоминична Куприянова. И сейчас по дороге Брест — Москва у городка Жодино высится воздвигнутый ей памятник.

Второй. Шестерых сыновей лишилась кубанская Епистиния Федоровна Степанова, да еще один умер от ран после войны, кроме того, сын Александр погиб в восемнадцатом году, а в тридцать девятом сын Федор на Халкин-Голе. В городе Тимашевске Краснодарского края открыт музей семьи Степановых, куда приезжают люди из разных стран, чтобы поклониться подвигу Епистинии Федоровны, посмертно награжденной орденом Отечественной войны первой степени, чтобы в книге посетителей оставить запись, подобно той, какую оставил польский журналист Ян Цикоцкий:

«Низко кланяюсь священной памяти Русской Матери — Е. Ф. Степановой. Я потрясен услышанным и увиденным здесь».

Но разве, спрашиваю снова и снова, материнский подвиг Прасковьи Еремеевны не потрясает? Разве ее сыновья в смертельный для Отечества час не прикрыли его своей грудью, не отдали свою жизнь ради нашей жизни?..

Снова и снова вспоминаю: вот изба Володичкиных, вот с этого двора провожала Прасковья Еремеевна сыновей на войну, по этой тропке ходила на крутояр, откуда подолгу вглядывалась в синеватую даль широченной поймы реки: не спешит ли на побывку хоть один ее ясный сокол?

Но память о них жива. Администрация Самарской области постановила: к 50-летию Победы над фашистской Германией воздвигнуть семье Володичкиных монумент, для начала работы над которым, не мешкая, выделила сто двадцать миллионов рублей. Поднимется он на том самом крутояре, где, вглядываясь в безмолвные дали, Прасковья Еремеевна поджидала своих детей.

Вечная слава тебе, Прасковья Еремеевна, и твоим сыновьям!

_{Фотографии П. Е. Володичкиной и ее сыновей см. в иллюстрированной вкладке.}