7-20. Вяч. И. Иванову

20-го русск<ого> мая 1920 г.

Большой роман — на несколько лет. Vous en parlez ? Votre aise, ami.

— Moi qui'n ai demand? ? l'universe que quelques p?moisons ^{79}.

И — кроме того — разве я верю в эти несколько лет? И — кроме того — если они даже и будут — разве это не несколько лет из моей жизни, и разве женщина может рассматривать время под углом какой бы то ни было задачи?

Иоанна д'Арк [739] могла, но она жила, не писала.

Можно так жить нечаянно — ничего не видя и не слыша, но знать наперед, что несколько лет ничего не будешь видеть и слышать, кроме скрипа пера и листов бумаги, голосов и лиц тобой же выдуманных героев, — нет, лучше повеситься!

Эх, Вячеслав Иванович, Вы немножко забыли, что я не только дочь проф<ессора> Цветаева, сильная к истории, филологии и труду (всё это есть!), не только острый ум, не только дарование, к<отор>ое надо осуществить в большом — в наибольшем — но еще женщина, к<отор>ой каждый встречный может выбить перо из рук, дух из ребер!

Впервые — НЗК-2. стр. 172–173. Печ. по тексту первой публикации.

В НЗК-2 письму предшествует запись Цветаевой о визите к ней Вяч. Иванова и разговоре с ним (стр. 165–172).

19^го русск<ого> мая 1920 г., среда

Сейчас у меня три радости: Вячеслав Иванов — Худолеев [740] и НН.

Вячеслав Иванов — Царьград Мысли, Худолеев — моя блаженная Вена (династии Штрауссов!), — НН — моя старая Англия и мой английский home ^{80}, где нельзя не дозволено! — вести себя плохо.

Сегодня чудесный день. <…> Я целый день спала —

<…>

— …стук в дверь — (парадную) — легчайший.

Снимаю засов (спинка стула, работа М<илио>ти) — Вячеслав! — В черной широкополой шляпе, седые кудри, сюртук, что-то от бескрылой птицы.

— «А вот и я к Вам пришел, Марина Ивановна! К Вам можно? Вы не заняты?»

— «Я страшно счастлива.»

(До задыхания! Единственное, что во мне перебарывает смущение, — это Восторг.)

— «Только у меня очень плохо, такой разгром, всё поломано. Вы не бойтесь, там у меня лучше…»

— «Это мы здесь будем сидеть?»

(Беспомощно и подозрительно озирается: столы, половины диванов, отовсюду ноги и локти стульев и кресел, кувшины, разбитый хрусталь, пыль, темнота…)

— «Нне-ет! Мы ко мне пройдем. Слава Богу, что Вы не видите, иначе бы Вы…»

— «Иначе бы я сказал, что у Вас то же, что у меня. Я ведь тоже ужасно живу, — неуютно, всё поломано, столько людей…»

Входим.

— «А где Ваша дочь?» — «Она с Миррой Бальмонт в д<оме> Соллогуба». — «Во Дворце Искусств?» — «Да.»

— «Как у Вас неуютно: темно, такое маленькое окошечко. Скучно жить?»

— «Нет, всё — только не это.»

— «Но ведь Вам же трудно, денег нет. Вы не служите?»

— «Нет, т.е. я служила 5? мес. — в Интернациональном К<омите>те. Я была русский стол. Но я никогда больше служить не буду.»

— «Чем же Вы живете? Откуда Вы достаете деньги?» — «А так, — продаю иногда, т.е. мне продают, иногда просто дают, теперь паёк, так, — не знаю. Мы с Алей так мало едим… Мне не очень нужны деньги…»

— «Но вещи же тоже когда-нибудь истощатся?»

— «Да.»

— «Вы беззаботны?»

— «Да.»

— «Но ведь можно взять какую-нибудь другую службу…»

— «Я совсем не хочу служить, — не могу служить. Я могу только писать и делать черную работу — таскать тяжести и т.д. И потом столько радостей: вот Коринна M^me de Sta?l напр<имер>»…

— «Да, идеальных утешений много. — А Вы одна живете?»

— «С Алей. — Впрочем, здесь наверху еще какие-то люди, очень много, постоянно новые…»

— «И это всё Ваши вещи?»

— «Да, обломки, остатки. Я чувствую, что Вы меня презираете, — только — ради Бога! — я до последней минуты старалась отстоять, — но не могу же я вечно ходить следом и смотреть: крадут или не крадут'? И кроме того я ничего не вижу…»

— «Ах, это Вы о сохранении вещей говорите? Нет, — разве можно уберечь! И при виде такого истинно-философского отношения к жизни, у меня не только не презрение, но — admiration ^{81}»…

— «Это не философское отношение, это просто инстинкт самосохранения души. — Как я рада, что Вы меня не презираете!»

— «Я тогда сказал глупость — о вакантности — это со мной часто бывает.»

— «Нет, это была не глупость, я просто обиделась, но теперь это прошло, я так счастлива!»

— «Надо что-нибудь для Вас придумать. Почему бы Вам не заняться переводом?»

— «У меня сейчас есть заказ — на Мюссэ, но…»

— «Стихи?»

— «Нет, проза, маленькая комедия, — но…»

— «Надо переводить стихи, и не Мюссэ — м<ожет> б<ыть> это и не так нужно — а кого-нибудь большого, любимого…»

— «Но мне так хочется писать свое!!! — Это, конечно, очень смешно, что я говорю, я знаю, что это никому не нужно…»

— «А это уже плохо, — как никому не нужно?»

— «Так — никому, я не в ту полосу, не в ту волну попала, но это нужно — мне, нужно же чем-н<и>б<удь>, утешаться, не могу же я только стирать, только варить…»

— «Что же Вы пишете? Стихи?»

— «Нет, стихов мне мало, пишу их только, когда мне надо к человеку и нельзя подойти иначе. Я страстно увлекаюсь сейчас записными книжками: всё, что слышу на улице, всё, что говорят другие, всё, что думаю я…»

— «Записные книжки — это хорошо, но это только материал. Вернемся к переводу. Разве не хорошо — Бальмонт, переведший Шелли? — Как он его перевел, — другой вопрос. — Перевел, как мог. — Но взять стихи на чужом яз<ыке> и пережить, почувствовать их на своем, — это не меньше, чем писать свое. Это некий таинственный брак, если — действительно — любишь. Выберите себе такого поэта и переводите — часа по 3 в день. — Это будет Ваше послушание, нельзя же без послушания!»

— «Я Вас прекрасно понимаю, особенно последнее, о послушании. Но у меня никогда не хватит времени. Встаю: надо принести воды — готовить накормить Алю — отвести ее к Соллогубу — потом привести опять накормить… Вы понимаете?

И читать еще хочется, — столько прекрасных книг! — А главное — записные книжки, это моя страсть, п<отому> ч<то> — самое живое.»

— «Аля, я за нее очень боюсь. Как ее имя: Александра?»

— «Нет, Ариадна.»

— «Ариадна…»

— «Вы любите?..»

— «О, я очень люблю Ариадну… — Вы давно разошлись с мужем?»

— «Скоро три года, — Революция разлучила.»

— «Т.е.?»

— «А так:»…

(Рассказываю.)

— «А я думал, что Вы с ним разошлись.»

— «О, нет! — Господи!!! — Вся мечта моя: с ним встретиться!»

Говорю о своей неприспособленности к жизни, о страсти к Жизни:

— «Mais c'est tout comme moi, alors! ^{82} Я ведь тоже ничего не умею.»

(Неизъяснимое обаяние его иностранного: франц<узского> и немец<кого> — говора, чуть-чуть ирония над собой и что-то — чуть-чуть — от Степана Трофимовича.)

— «А Вы пишете прозу?»

— «Да, записные книжки…»

— «Не как Ваша сестра?» — «Нет, короче и резче…» — «Она же хотела быть вторым Ницше, кончить Заратустру.» — «Ей было 17 лет.» — «А знаете, кто раньше Ницше написал Заратустру?» — «?» — «Беттина, Беттина Брентано, Вы знаете Беттину?» — «Беттина гениальна, и я люблю ее, п<отому-что она принадлежала к числу „танцующих душ“». — «Это Вы чудесно сказали!» — «Моя жена — Лидия Петровна <Дмитриевна> Зиновьева-Аннибал…» — «Обожаю ее „Трагический Зверинец“, — там „Чорт“ — вылитая я!» — «Да, если Вы ее знаете, она должна быть Вам близка… И вот, однажды — будучи совсем молоденькой девушкой, в совершенно неподходящей обстановке — на балу — она сказала какому-то гвардейцу: — „Можно дотанцоваться и до Голгофы“. Вы христианка?»

— «Теперь, когда Бог обижен, я его люблю.»

— «Бог всегда обижен, мы должны помогать быть Богу. В каждой бедной встречной женщине распят Христос. Распятие не кончилось, Христос ежечасно распинается, — раз есть Антихрист. — Словом, Вы христианка?»

— «Думаю, что да. — Во всяком случае, у меня бессонная совесть.»

— «Совесть? Это мне не нравится. Это что-то протестантское совесть.»

(На лице гримаска, как от запаха серной спички.)

— «И кроме того — я больше всего на свете люблю человека, живого человека, человеческую душу, — больше природы, искусства, больше всего»…

— «Вам надо писать Роман, настоящий большой роман. У Вас есть наблюдательность и любовь, и Вы очень умны. После Толстого и Достоевского у нас же не было романа.»

— «Я еще слишком молода, я много об этом думала, мне надо еще откипеть…»

— «Нет, у Вас идут лучшие годы. Роман или автобиографию, что хотите, — можно автобиографию, но не как Ваша сестра, а как „Детство и Отрочество“. Я хочу от Вас — самого большого.»

— «Мне еще рано — я не ошибаюсь — я пока еще вижу только себя и свое в мире, мне надо быть старше, мне еще многое мешает.»

— «Ну, пишите себя, свое, первый роман будет резко-индивидуален, потом придет объективность.»

— «Первый — и последний, ибо я все-таки женщина!»

— «После Толстого и Достоевского что дано? Чехов — шаг назад.»

— «А Вы любите Чехова?»

Некоторое молчание и — неуверенно:

— «Нне… очень…»

— «Слава Богу!!!»

— «Что?»

— «Что Вы не любите Чехова!»

— «Терпеть не могу!»

— «А я так привык ко всяким возмущениям и укоризнам в ответ, что невольно замедлился…»

— «Господи! Можно же, наконец, не любить чего-нибудь на свете!»

— «Оставим Чехова в стороне, как ту или иную ценность — в романе он, во всяком случае, ничего не дал. И после Достоевского — кто?»

— «Розанов, пожалуй, но он не писал романов.»

— «Нет, если писать, то писать большое. Я призываю Вас не к маленьким холмикам, а к снеговым вершинам.»

— «Я боюсь произвола, слишком большой свободы. Вот в пьесах например: там стих — пусть самый податливый! Самый гнущийся! — он все равно — каким-то образом — ведет. А тут: полная свобода, что хочешь то и делай, я не могу, я боюсь свободы!»

— «Здесь нет произвола. Вспомните Goethe, так невинно и сердечно сказанное:

Die Lust zum Fabulieren ^{83}.

Вот лист белой бумаги — fabuliere! ^{84} — Это сложней, чем Вы думаете, здесь есть свои законы, через несколько страниц Вы уж будете связаны, из нескольких положений — <слово не вписано> — выходов! — а их могут быть сотни — и все прекрасны! — надо будет выбрать одно, м<ожет> б<ыть> найти одно — 101-ое. Вы уже почувствуете над собой закон необходимости. Вот Вам — для примера — всем известный анекдот про Толстого и Анну Каренину.»

— «Не знаю.»

— «Это был действительный случай. Редакция ждет — типография ждет — посыльный за посыльным — рукописи нет. Оказывается, что Толстой не знал, что первым сделала Анна Каренина, вернувшись к себе домой. — То? — Это? — Другое? — Нет. — И вот, ищет, не находит, ищет, — вся книга стоит, посыльный за посыльным.

Наконец, подходит к столу и пишет: „Как только А<нна> К<аренина> взошла в залу, она подошла к зеркалу и оправила вуалетку…“ Или что-то в этом роде. — Вот.»

— «Железный закон необходимости. Ослепительно понимаю.»

— «Не бойтесь свободы — повторяю: свободы нет! — Кроме того, настоящим прозаиком можно сделаться только, пройдя школу стиха.»

— «О, не бойтесь! Длиннот у меня не будет, у меня наоборот стремление к сжатости, к формуле…»

— «Но чтоб и сухо не было, — может получиться схема. Проза Пушкина и то уже суха, хотелось бы подробностей. — и нету. Для прозаика нужно: умение видеть других, как себя и себя, как другого — и большой ум — он у Вас есть — и большое сердце…»

— «О! — Это!..»

— «Как Вы относитесь к А. Белому, п<отому > ч<то> tout compris ^{85} — это все-таки единственный прозаик наших дней.»

— «Он мне не близок, не мое, скорей — не люблю.»

— «Не любите Андрея Белого! — Т.е. — Вы меня понимаете? — не лично, не человека не любите, а прозаика, автора! Не хотелось бы, чтобы Вы подпали под его влияние.»

— «Я?! — Я не самомнительна, А. Белый — больше меня, но у меня точный ум и я не из породы одержимых. Он ведь всегда под какими-то обломками… Целый город упал на человека, — вот Петербург…»

— «И город-то призрачный!»

— Восторгаюсь. —

(Речь Вячеслава несравненно плавнее, чем здесь, у меня, но тороплюсь — пора за Алей и боюсь забыть.)

— «Однако, уже 10 часов, Вам пора за Алей.»

— «Еще немножечко!» (Вспоминает не в первый раз.)

— «Но ей спать пора.»

— «Но ее там накормят, она всегда рано ложится, и я так счастлива Вами — и разочек — можно?»

Улыбается.

— «Взял бы я Вас с собой во Флоренцию!..»

(О, Господи, ты, знающий, мое сердце, знаешь, чего мне стоило в эту секунду не поцеловать ему руки!)

— «Итак: мое наследье Вам: пишите Роман. Обещаете?»

— «Попытаюсь.»

— «Только меня беспокоит Аля, Вы ведь, когда начнете писать…»

— «О да!»

— «А что будет с ней?»

— «Ничего, будет гулять, она ведь сама такая же… Она не может без меня…»

— «Я всё думаю, как бы Вам уехать. Если мне не удастся выехать заграницу, я поеду на Кавказ. Едемте со мной?»

— «У меня нет денег и мне надо в Крым.»

— «А пока Вам надо за своей дочерью. Идемте.»

— «Только я Вас немножечко провожу. Вам ничего, что я без шляпы?»

Выходим. Иду в обратную сторону от Соллогуба, — с ним. На углу Собачьей площадки — он:

— «Ну, а теперь идите за Алей!»

— «Еще немножечко!»

<Далее две с половиной страницы не заполнены>