14-20. <В.Д. Милиоти>

Москва, август 1920 г.

Милый друг!

Перебрав сейчас мысленно, чего я хочу (из сущего) — воблы, яблоко, чаю, папирос, — я поняла, что ни первого, ни второго, ни третьего, ни четвертого, — а пятого: а именно — писать Вам.

И вот, — уже пыталась было настроить себя на сонный лад, — сразу ожила, развеселилась, — ночь ведь втрое длиннее дня! — всё успею!

— Я хочу сказать Вам о себе и Вас всю правду. (Простите, что «о себе» на первом месте, но так оно сейчас и есть). — Всю правду. — Это не должно Вас страшить. Во-первых, Вы это письмо получите только после моего отъезда — ответ исключается, — во-вторых: правда, когда человек умен, всегда ценнее вымысла, (а может быть: вымысел в руках умного человека не может не <пропуск слова> правдой. Но я уклоняюсь!)

Дружочек, я ничего не знаю — и я всё знаю.

Вы любите кого-то другого.

Началось это так: после тех двух недель, когда мы с Вами не виделись, у Вас и у меня пропало одно и то же чувство: вечности, неразрывности, невозможности друг без друга.

(Верьте на слово, я права).

Тогда, при встрече, я — отчасти от радости, что Вы со мной, — больше из природной сдержанности во всем для себя тяжелом — тогда я совсем Вам не рассказала, чем были для меня эти две недели: как я сидела ждала, лежала ждала, ходила ждала, как грызла себе сердце на подоконнике и залечивала его у письменного стола. — Милый друг, когда с Вами так будет, Вы вспомните и поймете. —

Думаю, что Вы не поняли легкости моей протянутой руки, — истолковали вообще легкостью — равнодушием.

Классическая сцена ревности больше бы убедила Вас в моей любви. (Простонародное: «не ревнует — не любит».) Ревность. — Не знаю. —

Если ревность — боль оттого, что человек уходит, у меня, конечно, была ревность. Я только не направляю ножа на другого. Поэтому и нет сцены. Но нож все-таки есть.

И сейчас есть.

— Дорогой! — Сейчас, в настоящую минуту, я Вам совсем не нужна. Я ведь знаю Вас, Вы идолопоклонник. Записочки, колечки, «зверски скучал», — Tout va de son Drain ^{93}, — y Вас для меня нет ни секунды времени, ни мысли, Вы весь поглощены, Вы и себя не помните. Я люблю Ваш Пафос — и — пересиливая себя — говорю Вам: «Лучше так — чем никак!».

Мое письмо Вы получите только через месяц. Не знаю, равняется ли душевный диапазон Вашей героини — диапазону творческому, поэтому не знаю, что? в Вашем отношении — месяц, не думаю — руку на сердце положа — чтобы таких месяцев набралось — слишком много!

Впрочем, я Вас мало знаю, знаю только с собой, других Вы ведь, кажется, любили — годы?

Но не об этом я хочу говорить. Я хочу только объяснить Вам, что не из забывчивости, не из равнодушия так легко отпустила Вас, — а оттого, что умна — и — хорошо воспитана.

— Видите, когда человек перестает любить меня, (замечаю это всегда раньше, чем он!) — я сразу перестаю верить, что он когда-либо любил меня, просто не помню, всё истолковываю иначе, — откуда же взять даже мысленный упрек, — раз ничего не было?! — Это не неблагодарность, — просто смущенность всего существа.

Эти два месяца с Вами для меня сейчас как сон — не потому что так прекрасны — (хотя они и были прекрасны!) — но потому что я не понимаю как они могли быть. Я справедлива: не преувеличиваю и не приуменьшаю ни Вас, ни себя: Вы стоите меня, а я — Вас, — но — очевидно: коса на камень. Вы еще более жадны на любовь, чем я.

Печ. впервые. Письмо (черновик) хранится в архиве М. Цветаевой в РГАЛИ (Ф. 1190, оп. З).

Адресат установлен предположительно.