6-20. H.H. Вышеславцеву

16-го мая 1920 г. ^{72} — Воскресенье, — Троицын день

День нашего примирения, дружочек.

Жаль, что я в этот день не могу преподнести Вам — новую любовь! (Не готова еще.)

Мириться с Вами я не пойду, хотя книжка Ваша готова — переписана и надписана [729].

— «Милому Н<иколаю> Н<иколаевичу> В<ышеславцеву>, — с большой грустью — от чистого сердца — в чудесный Троицын день.»

Но у Вас сегодня — вернисаж, Вам не до Троицына дня и не до женских стихов.

Брат Володечки [730], Вы сейчас в роли доктора (дай Бог, чтобы не фельдшера!) — и сами этого не подозреваете…

Вы из породы «уважающих женщину», не смотрящих глубже — не подходящих ближе, чем нужно.

С Вами мы наверное будем хорошо дружить, и, если Вы так умны, как надеюсь, мне с Вами не будет скучно.

— Кончаю Коринну [731]. Освальд уже любит Люсиль, к<отор>ая не поднимает глаз даже, когда одна.

Отвлекаюсь:

Г<оспо>жа де Сталь (Корина) не чувствует природы, — всё для нее важнее, чем природа.

C^tesse de Noailles погибает от каждого листочка.

C^tesse de Noailles — здесь — сродни Беттине [732].

Г<оспожа>жа де Сталь — Марии Башкирцевой [733].

Во первых двух — mon ?me ?motionale ^{73}.

Во вторых двух — mon ?me intellectuelle ^{74}.

Во мне всё перемешано.

M<ada>me de Sta?l — всего наблюдатель и мыслитель, здесь она сродни моим записным книжечкам. В ней моя мужественность.

Так как она живет страстно — le temps presse ^{75} — у нее нет времени для описаний.

Моя разница с ней: из неглавного (ибо главное для нее определенно — мир внутренний) — ее больше влечет искусство. Лаокоон [734] напр<имер> больше, чем просто дерево.

Я же к Лаокоону, как вообще к искусству (кроме музыки и стихов) — как к науке руку на? сердце положа — равнодушна.

Природа на меня действует несравненно сильнее, природа — часть меня, за небо душу отдам.

Поняла: в природу — просто отмечаю — мне дороже то, что наверху: солнце, небо, деревья — tout се qui plane ^{76}. Чего я не люблю в природе, это подробностей: — tout ce qui grouille ^{77}, изобилия ее не люблю, землю мало люблю. (Люблю сухую, как камень, чтобы нога, как копыто.)

В природе, должно быть, я люблю ее Романтизм, ее Высокий Лад. Меня не тянет ни к огороду (подробности), ни к сажанию и выращиванию, — я не Мать — вечернее небо (апофеоз, где все мои боги!) меня опьяняет больше, чем запах весенней земли. — Вспаханная земля! — это не сводит меня с ума — непосредственно — мне надо стать другой — другим! — чтобы это полюбить. Это не родилось со мной. Когда я говорю «на ласковой земле», «на землю нежную» [735] я вижу большие, большие деревья и людей под ними.

Это не искусственность — я же не люблю искусства! — это та моя — во всем — особенность, как в выборе людей, книг, платьев.

Вспаханная земля мне ближе Лаокоона, но оба мне — в общем — не нужны.

Вспаханная земля — это Младенчество и Мать умиляюсь, преклоняюсь и прохожу мимо.

Кроме того, я в природе чувствую обиду, — слишком всему и всем в ней не до меня. Я хочу, мне надо, чтобы меня любили.

Поэтому мои 2 тополя перед крыльцом мне, пожалуй, дороже больших лесов, они — волей неволей за 6 лет [736] успели привыкнуть ко мне, отметить меня, кто так часто на рассвете глядел на них с крыльца? — А слово mes Jardins — Prince Ligne ^{78} [737] заменят мне все сады Северной и другой — Семирамиды! [738]

Впервые — НЗК-2. стр. 156–158 (с указанием точной даты).