55-23. К.Б. Родзевичу

Моравская Тшебова, 12 bis сентября 1923 г. [1360]

Дорогой Радзевич,

Это — деловое письмо.

Буду в Праге в понедельник, 17-го, в 4 ч<аса> дня с чем-то (не минус что-то!), на Массариковом вокзале, и была бы рада, если бы Вы, оторвавшись от Ваших обычных заседаний и лицемерий, оказались на том же вокзале и в тот же час. Я бы, конечно, могла попросить Катю [1361] или Оболенского [1362], но не скрою, что мне еще раз хочется испытать степень Вашего… нну… благоволения ко мне. (Бедный Радзевич! Благоволение — вещь пространная, степеней и объектов — много, вокзалов в Праге — пять, Ваша жизнь, при счастливом стечении обстоятельств, может обратиться в сплошное расписание поездов!)

_____

С делами кончено.

_____

Радзевич, у меня новая сумка, — рраз, новая зажигалка — два, новое платье — три (будете в ужасе, в нем приеду), новая душа в теле — четыре, но тут точка, ибо задумываюсь: не новое ли тело — в душе? У нас с Сергеем Михайловичем Волконским одна страсть: перевертывать слова и правды, — мир — навыворот, это и есть революционный темперамент.

_____

Это — приобретения. А потери следующие: моя чудная палка [1363], Радзевич, моя чудная палка: плохая, кривая, мокропсинская, преданная, купленная за три копейки у покойника (русского консула), мой верный сподвижник и вожатый, жезл поэта, собака слепца, — словом, моя палка потеряна в лесу, за грибами, и я в отчаянии и никогда не заведу другой.

(Страшит меня немножко и символика: палка — опора, потеря опоры, по ночам просыпаюсь и думаю.)

Вам смешно, потому что Вы не понимаете реликвий (особенно — уродливых!), Вы не понимаете, что вещь создается нашим чувством к ней, а не чувства — вещью. Каждая вещь в свой час должна просиять, это тот час, когда на нее глядят настоящие глаза. Впрочем, это уже перерастает палку.

Но о палке я тоскую и — главное! — в отчаянии, что не хочу другой. Придется мне, из чистой преданности, всю эту зиму тонуть в грязи. Вспомните наши холмы и овраги!

А грибы, из-за которых она потеряна, я ненавижу, смотреть не хочу.

_____

А может, это Бог хочет сделать меня женщиной? Ведь палка — мужественность. («Сам обойдусь!») Палку может заменить и рука. Не верю в руку.

_____

Простите за вздор. А теперь расскажу Вам одну умилительность. Вчера, выходя от Сережиных друзей [1364], мне пришлось пройти мальчишеским (младшим) дортуаром. Было одиннадцать. Они уже спали. Их много в бараке — человек сорок. Возраст: от семи — до десяти. Сорок стриженых голов: белых, темных, русых, (есть и рыжие!), сорок стриженых спящих голов, — со снами, без снов, под одинаковыми серыми одеялами, на одинаковых плоских подушках, — русские мальчики без России и, что больнее! — маленькие мальчики — без матерей! — и завтра вставать и учиться, и все дни — расти, и после-завтра может быть — воевать!

Радзевич, это было странное чувство: весь жар жалости (может быть, это и есть материнство?!), огромная горячая волна, подступающая к груди, мне не хотелось уходить, я не видела их лиц и не знала их имен, будь я их воспитателем я бы их м<ожет> б<ыть> ненавидела, но здесь, в этот сонный час, лицом к лицу с их сном, — Господи, как легко бы мне было умереть за любого из них!

_____

Тоскую по большой вещи, которую хочу писать. Боюсь, что жизнь не даст. А от стихов — усталость, это — раздробленный мир, мир — в розницу, каждый стих — законченный круг, это тысячи жизней, которые живешь, устала дробить. А в большую вещь вовлечься — не то страшно, не то рано. Для большой вещи нужен покой или отчаяние. У меня сейчас ни того, ни другого, смута: разлука с Алей, новый дом, много еще. И отчаянное невежество в греческом быту (как вообще — в быту!)

В Царь-Девице [1365] я выкрутилась, быт дан, но если бы Вы знали, какое это было отчаяние: когда посевы? то же ли самое — филин и сыч? Были ли во времена сказочных царей бутылки? (Или прямо — из бочки?)

То же самое ждет меня с Грецией. Зелинский [1366] (профессор! один из лучших знатоков Греции!) пишет свои мифы, как русскую сказку, я не хочу так, — мне нужны деревья, одежды, здания, всё греческое, кроме души, которая будет моя!

Когда я вернусь в Прагу, милый Радзевич, я взмолюсь к Вам: отыщите мне книгу про Грецию, названия у меня есть. Нужно всё знать, хотя бы для того, чтобы потом — всё отбросить!

_____

Кончаю. Ах, еще одно дело, я уже Вам писала: денег пока не пересылайте, если Сереже понадобятся, вышлю потом.

Погода у нас чудная, вчера лазили на какой-то шведский камень, вроде развалин храма, я вспоминала весь свой чудный созерцательный прошедший год, улучив минутку спала на скользкой хвое, под соснами, у Вас душа — Вольтера, у меня — Руссо, этим всё сказано.

(Кстати, вот Вам одна реплика Вольтера. Он всю жизнь пил черный кофе, и вот, когда ему было уже 75 лет, — кто-то из почитателей: «Mais, Monseigneur, c'est un poison!» ^{227} И он, с тончайшей из своих улыбок: «Au moins — с 'est un poison lent!» ^{228}

<На полях:>

Шлю Вам привет и благодарность. Поцелуйте за меня Казанову [1367], — на любой из страниц!

МЦ

Впервые — Письма к Константину Родзевичу. стр. 31–37. Печ. по тексту первой публикации.