7-23. Б.Л. Пастернаку

Мокропсы, 11 нов<ого> февраля 1923 г.

Дорогой Пастернак,

Это письмо будет о Ваших писаниях и — если хватит места и охота не пропадет! — немножко и о своих. Ваша книга ожог [1135]. Та ливень [1136], а эта ожог: мне было больно, и я не дула. (Другие — кольдкрэмом мажут, картофельной мукой присыпают! — Под-ле-цы!) — Ну, вот, обожглась и загорелась, — и сна нет, и дня нет. Только Вы. Вы один. Я сама — собиратель, сама не от себя, сама всю жизнь от себя (рвусь!) и успокаиваюсь только, когда уж ни одной зги моей — во мне. Милый Пастернак, — разрешите перескок: Вы — явление природы. — Сейчас объясню, почему. Проверяю на себе: никогда ничего не беру из вторых рук, а люди — это вторые руки, поэты — третьи. Стало быть, Вы не человек и не поэт, а явление природы. Чистейшие первые руки. Бог по ошибке создал Вас человеком, оттого Вы так и не вжились — ни во что! И — конечно — Ваши стихи не человеческие: ни приметы. Бог задумал Вас дубом, а сделал человеком, и в Вас ударяют все молнии (есть — такие дубы!), а Вы должны жить. (— На дубе не настаиваю: сама сейчас в роли дуба и сама должна жить, но — мимо!)

Пастернак, чтобы не было ни ошибки, ни лжи: люди — вторые руки, но: народы, некоторые, в очень раннем детстве, дети и поэты — без стихов, это первые руки! Вы — поэт без стихов, т.е. так любят, так горят и так жгут — только не пишущие, пишущие раз, — восьмистишие за жизнь, не ремесленники (пусть гении!) пера.

— Почему каждые Ваши стихи звучат, как последние? «После этого он больше не писал».

Начинаю догадываться о какой-то Вашей тайне. Тайнах. Первая: Ваша страсть к словам — только доказательство, насколько они для Вас средство. Страсть эта — отчаяние сказать. Звук Вы любите больше слова, и шум (пустой) больше звука, — потому что в нем всё. А Вы обречены на слова, и как каторжник изнемогая… Вы хотите невозможного, из области слов выходящего. То, что Вы поэт — промах. (Божий — и божественный!)

Вторая: Вы не созерцатель, а вершитель, — только дел таких нет здесь. Не мыслю Вас: ни воином, ни царем. (Но все ослепительнее встает Ваша католическая сущность, — проповедника-монаха. Клянусь: не внешние приметы!) И оттого, что дел нет, — вся бешеная действенность в стихи: ничто на месте не стоит.

А знаете, Пастернак. Вам нужно писать большую вещь. Это будет Ваша вторая жизнь, первая жизнь, единственная жизнь. Вам никого и ничего станет не нужно. Вы ни одного человека не заметите. Вы будете страшно свободны. Ведь Ваше «тяжело» — только оттого, что Вы пытаетесь: вместить в людей, втиснуть в стихи. Разве Вы не понимаете, что это безнадежно, что Вы не протратитесь. (Ваша тайная страсть: протратиться до нитки!) — Слушайте, Пастернак, здраво и трезво: в этом веке Вам дана только одна жизнь, столько-то лет, — хоть восемьдесят, но мало. (Не для накопления, а для протраты.) Вы не израсходуетесь, но Вы задохнетесь. Пена вдохновения превратится в пену бешенства, Вам надо отвод: ежедневный, чуть ли не ежечасный. И очень простой: тетрадь.

Лирические стихи (то?, что называют) — отдельные мгновения одного движения: движение в прерывности. Помните, в детстве вертящиеся калейдоскопы? Или у Вас такого не было? Тот же жест, но чуть продвинутый: скажем — рука. Вправо, чуть правей, еще чуть и т.д. Когда вертишь — движется. Лирика — это линия пунктиром, издалека — целая, черная, а вглядись: сплошь прерывности между …… точками — безвоздушное пространство: смерть. И Вы от стиха до стиха умираете. (Оттого «последнесть» каждого стиха!)

В книге (роман ли, поэма, даже статья!) этого нет, там свои законы. Книга пишущего не бросает, люди — судьбы — души, о которых пишешь, хотят жить, хотят дальше жить, с каждым днем пуще, кончать не хотят! (Расставание с героем — всегда разрыв!) А ведь у Вас есть книга прозы, и я ее не знаю [1137]. Чье-то детство. Не приснилось же? Но глазами ее не видела. Не Вы ли сами обмолвились в Москве? Вроде Лилит [1138]. Кажется, и Геликон говорил. Не забудьте написать.

Теперь о книге вплотную. Сначала наилюбимейшие цельные стихи. До страсти: Маргарита. «Облако. Звезды. И сбоку…», «Я их мог позабыть» (сплошь) [1139], — и последнее [1140]. Жар (ожог) — от них.

Вы вторую часть книги называете «второразрядной». — Дружочек, в людях я загораюсь и от шестого сорта, здесь я не судья, но — стихи! «Я их мог позабыть» — ведь это вторая часть!

Я знаю, что можно не любить, ненавидеть книгу — неповинно, как человека. Зато, что написано тогда-то, среди тех-то, там-то. Зато, что это написано, а не то. — В полной чистоте сердца, не осмеливаясь оспаривать, не могу принять. В этой книге несколько вечных стихов, она на глазах выписывается, как змея выпрастывается из всех семи кож. Может быть, за это Вы ее и не любите. Какую книгу свою Вы считаете первой и — сколько — считаете написали?

14 нов<ого> февраля

Письмо залежалось. Мне его трудно писать. Всё, что я хочу сказать Вам — так непомерно! Возвращаясь к первой его части, верней к тому, уже отделанному (письма мои к Вам — перерывы в том непрерывном письме моем к Вам, коим являются все мои дни после получения книги. Как Вы долго звучите, — пробив!)… Возвращаясь к «единственному поэту за жизнь» и страстнейше проверив: да! Один раз только, когда я встретилась с Т. Чурилиным («Весна после смерти»), у меня было это чувство: ручаюсь за завтра, — сорвалось! Безнадежно! Он замучил своего гения, выщипывая ему перья из крыл. (А Вы? — бережны?) Ни от кого: ни от Ахматовой, ни от Мандельштама, ни от Белого, ни от Кузмина я не жду иного, чем он сам. (Ничего, кроме него.) — Любя, может быть, страстно! — (Завершение, довершение: до, за — предел!) Я же знаю, что Ваш предел — Ваша физическая смерть.

Ваша книга. Большой соблазн написать о ней. А знаете, есть что-то у Вас от Lenau [1141]. (Почему в родстве неуклонно встает — германское?) Вы его когда-нибудь читали?

Dunkle Zypressen!

Die Welt ist gar zu lustig, —

Es wird doch alles vergessen! ^{161} [1142]

Не Ваши? — Особенно вторая строка. — И Вы сами похожи на кипарис.

Но мешаете писать — Вы же. Это прорвалось как плотина — стихи к Вам. И я такие странные вещи из них узнаю. Швыряет, как волны. Вы утомительны в моей жизни, голова устает, сколько раз на дню ложусь, валюсь на кровать, опрокинутая всей этой черепной, междуреберной разноголосицей: срок, чувств, озарений, — да и просто шумов! Прочтете — проверьте. Что-то встало, и расплылось, и кончать не хочет, — а я унять не могу. Разве от человека такое бывает?! Я с человеком в себе, как с псом: надоел — на цепь. С ангелами (аггелами!) играть труднее [1143].

Вы сейчас (в феврале этого года) вошли в мою жизнь после большого моего опустошения: только что кончила большую поэму [1144] (надо же как-нибудь назвать!), не поэму, а наваждение, и не я ее кончила, а она меня, — расстались, как разорвались! — и я, освобожденная, уже радовалась: вот буду писать самодержавные стихи и переписывать книгу записей, — исподволь — и всё так хорошо пойдет.

И вдруг — Вы: «дикий, скользящий, растущий»… (олень? тростник?) с Вашими вопросами Пушкину, с Вашим чертовым соловьем, с Вашими чертовыми корпусами и конвоирами! [1145] —

(И вот уже стих: С аггелами — не игрывала!) [1146]

— Смеюсь, это никогда не перейдет в ненависть. Только трудно, трудно и трудно мне будет встретиться с Вами в живых, при моем безукоризненном голосе, столь рыцарски-ревнивом к моему всяческому достоинству.

Пастернак, я в жизни — волей стиха — пропустила большую встречу с Блоком (встретились бы — не умер!), сама — 20-ти лет — легкомысленно наколдовала: «И руками не потянусь» [1147]. И была же секунда. Пастернак, когда я стояла с ним рядом, в толпе, плечо с плечом (семь лет спустя!), глядела на впалый висок, на чуть рыжеватые, такие некрасивые (стриженый, больной) — бедные волосы, на пыльный воротник заношенного пиджака. — Стихи в кармане — ру?ку протянуть — не дрогнула. (Передала через Алю, без адреса, накануне его отъезда.) [1148] Ах, я должна Вам всё это рассказать, возьмите и мой жизненный (?) опыт: опыт опасных — чуть ли не смертных — игр.

Сумейте, наконец, быть тем, кому это нужно слышать, тем бездонным чаном, ничего не задерживающим (читайте ВНИМАТЕЛЬНО!!!), чтобы сквозь Вас — как сквозь Бога — ПРОРВОЙ!

Ведь знаете: И?СКОСА — всё очень просто, мое «в упор» всегда встречало ИСКОСА, робкую людскую кось. Когда нужно было слушать — приглядывались, сбивая меня с голосу.

— Устала. — И лист кончается. — Стихи пришлю, только не сейчас.

М.Ц.

Впервые — Новый мир. 1969. № 4. стр. 194–196 (первая часть); НП (вторая часть). стр. 280–282; СС-6. стр. 233–236. Печ. по кн.: Души начинают видеть. стр. 39–43.