38–23. В.А. Богенгардту

Мокропсы, 3-го авг<уста> 1923 г.

Милый Всеволод Александрович,

Как печально, что первое письмо — с просьбой! Но раз просьба есть, давайте и начнем с нее, чтобы скорей с нею покончить.

Просьба следующая: поспособствовать Алиному устроению в гимназию [1301]. При Сережиной и моей занятости домашнее образование ее — невозможно. Иждивение ее в этом месяце кончается, содержать ее не на что, не говоря уже об учении! В пражскую гимназию я ее отдать не могу: здесь только приходящие, а, при нашей жизни за городом, отпускать я ее одну в Прагу боюсь. Ей осенью (через месяц) будет 10 лет, она читает, пишет и с грехом пополам знает четыре правила арифметики. Развитие — не всё, а при отсутствии краеугольных знаний — немного больше, чем ничто. Кроме того, она всю жизнь растет вне колеи, ей нужен устав и закон. — Да она и сама рвется! Ее счастливейшие часы — в гимнастическом обществе «Сокол» [1302], где она, к моему удивлению, ведет себя образцово, чего не могу сказать о доме.

(NB! Не пугайтесь и не думайте, что я Вам подсовываю змеёныша: она как все дети, а я может быть — не как все матери, т.е. от ребенка хочу, жду и требую как от большого. Это часто дает обратные результаты.)

Сережа с самого нашего приезда уговаривал меня отдать ее в гимназии, я упиралась, ибо несмотря на вполне осознанную разницу между Западом и Востоком, память об «учебных заведениях», т.е. яслях, приютах, колониях и гимназиях последнего все-таки была еще во мне слишком свежа.

Но теперь это необходимо. Сама жизнь указывает.

_____

Будьте милы, ответьте мне по возможности скорее, есть ли надежда на принятие ее в I кл<асс>. Если она чего-нибудь не знает — догонит. Она способная.

Сережа в большом восторге от Тшебова (?) — да не он один, со всех сторон лучшие отзывы. Но каюсь, что никакие отзывы не подвигнули бы меня на такой шаг, если бы не Ваше непосредственное участие в жизни гимназии. Живой человек (т.е. человек, которого знаешь) — это важнее всего. Всё остальное — Икс.

Пока о просьбе кончила. Продолжаю о другом.

_____

Теперь, после такого корыстного вступления в переписку, Вы конечно не поверите (а может быть — поверите?), что с самого дня моего приезда думала о Вас (с большой нежностью) и хотела вам написать. Но когда между людьми 4 г<ода> — а то и больше? — разлуки, это не легче, чем сдвинуть гору. Говоришь с одним, а слушает тебя — уже другой. Возобновлять труднее, чем начинать, — согласны? Словом, дня не проходило, чтобы я о Вас не думала. Хотелось послать Вам книжки (целый ряд, что?, впрочем, сделаю с Сережей) — рассказать Вам о Москве и о себе — поблагодарить Вас за Сережу, много чего хотелось! Но помыслы оставались помыслами. (Вот оно, отсутствие дисциплины! Воспитывалась, впрочем, в семи учебн<ых> заведениях, из коих пять интернатов! Но, меня переделывать уже поздно!)

Милый Всеволод, у Вас теперь борода? Как странно. Я к Вам чувствую почтительную робость, как к чужому деду. Когда мы оба были молоды, Вы были бриты, а у меня не было седых волос. (Полные виски!)

Про Вашу милую жену я еще в Москве слышала от Екатерины Васильевны Кудашевой, Тарасевичей и Майи [1303]. — Как всё сплетается! —

Передайте ей мой привет и надежду (клянусь, что бескорыстную!) скоро с ней встретиться. Надежду, которую распространяю и на Вас. — Привет, также, и Вашей маме.

Сережа к Вам скоро собирается.

Шлю Вам самый сердечный привет.

М. Цветаева

P.S. Очень и очень прошу Вас ответить насчет Али возможно скорей. С<ережа> уже обращался в Министерство, там требуют соглашения директора на прием.

Я сейчас ничего не зарабатываю (на марки!) — франц<узские> издательства переполнены, Аля снята с иждивения и положение катастрофическое.

Кроме того, мне к 1-му сент<ября> необходимо быть в Берлине, и Алю некуда девать.

Очень, очень прошу 1) исполнения просьбы — и 2) за нее — прощения.

Печ. впервые по копии с оригинала, хранящейся в архиве составителя.