29б-22. <Б.Л. Пастернаку>

…Мой любимый вид общения — потусторонний: сон. Я на полной свободе.

…Письмо не слова, а голос. (Слова мы подставляем.)

Я не люблю встреч в жизни: сшибаются лбами. Две глухие стены. (Брандмауэра, а за ними — Brand! ^{146} Та?к не проникнешь. Встреча должна быть аркой, еще лучше — радугой, где под каждым концом — клад. (O? l'are en ciel a pose? son pied…) ^{147}

Но тем не менее — захудалое, Богом заброшенное (вспомянутое!) — кафэ, — лучше в порту (хотите? Nordsee!) ^{148}, с деревянными залитыми столами, в дыму, — локти и лоб —

Но я свои соблазны оставляю тоже в духе.

_____

Сейчас расстаются на слишком долго, поэтому хочу — ясными и трезвыми словами — знать: на сколько — и когда. Потому что я — так или иначе — приеду. Теперь признаюсь Вам в одной своей дурной страсти: искушать людей (испытывать) непомерностью своей правдивости. Давать вещь та?к, как она во мне и во вне ^{149} — есть. Испытание правдой. — Кто вынесет? — Особенно если эта правда в данный час, — Осанна! Моя Осанна! Осанна моего данного (вечного) часа. Я не умеряю своей души (только — жизнь!). А так как душа — это никогда: я, всегда: ты (верней — то) — то у другого или руки опускаются (трусливое, хотя тоже правдивое: «да ведь я не такой») или земля ходит под ногами, а на земле — я? и ноги по мне. Принимаю и это.

Я знаю, что в жизни надо лгать (скрывать, кроить, кривить). Что без кройки платья не выйдет. Что только устрашишь другого потоком ткани. Что в таком виде это не носко — и даже невыносимо. Но мои встречи не в жизни, вне жизни, и — горький опыт с первого дня сознания — в них я одна (как в детстве «играю одна»).

Потому что ни другому, ни жизни резать не даю. Моя вина — ошибка — грех, что средства-то я беру из жизни. Так ведя встречу нужно просто молчать: ВСЁ внутри. Ведь человек не может вынести. (Я бы могла, но я единственный из всех кого встретила — кто бы могла! Я всему большому о себе верю. Только ему. Нет — слишком большого!)

А потом меня обвиняют в жестокости. Это не жестокость. Свет перестал брезжиться (пробиваться) через тебя, через эту стену — тебя, ты темный, плотный, свет ушел — и я ушла.

К чему сейчас всё говорю? А вот. (Соблазн правдой!) — Вы сейчас мой любимый русский поэт, и мне нисколько не стыдно сказать Вам, что только для Вас и именно для Вас сяду в вагон и приеду. — Ездят же, чтобы купить себе пальто.

Никогда не поверю, что Вы есть. Вы есть временами, потом Вас нет (Ваше исчезновение на кладбище.)

То, что Вы пишете о себе (русло, наклон, плоскость) правильно. Вы — слушайте внимательно — как сон, в который возвращаешься (возвратные, повторные сны). Не сон, действующее лицо сна. — Или как город: уезжаешь — и его нет, он будет, когда ты вернешься.

Та?к, в жизни я Вас наверное не пойму, не соберу, буду ошибаться, нужен другой подход — разряд — сонный. Разрешите вести встречу та?к: поверьте! Разрешите и отрешитесь.

Не думайте: мне всё важно в Вашей жизни: вплоть до нового костюма и денежных дел — я ведь насквозь-сочувственна! и в житейских делах проще простого (родней родного!), быт — это ведь общий враг, в каждом костюмном деле мы — союзники! Я не занимаюсь лизанием сливок (с меня их всегда лизали: оставляя мне обездушенную сыворотку быта, топя меня в ней! Подыхай, т.е. живи как хочешь, будь прохвостом — только пиши хорошие стихи, а мы послушаем (полижем!)) но — пока я Вам (о чем очень, глубже, чем Вы думаете, горюю) в бытовой жизни не нужна — будем жить в внебытовой. Но если бы Вам — предположение — почему-либо понадобилось приехать в Прагу, я бы узнала нынешнюю валюту, и гостиницу — и всё чего не знаю.

Вариант письма 29а-22: HCT стр. 148–150.

Письму здесь предшествует запись: «Из письма к Б.П.

(NB! Обе черновые Мо?лодца приходятся посредине зеленой с черным тетради, т.е. тогда Б.П. еще не уехал.)»