14 марта 1991 года

Дорогой Юрочка!

Я, кажется, уже давно тебе не писала, во всяком случае – больше обещанных двух недель. Так как-то получается. То настроения нет, и не хочется огорчать тебя, то время неизвестно куда уходит. Да и особенно не о чем писать… Весна здесь уже полная: небо все только голубое, и голубизна какая-то особенная. Птицы поют, снег сошел, и все какой-то свежий-свежий ветер. Все моментально переоделись во все светлое, а уж без шапок и в морозы ходят всю зиму. Я все хлопочу по хозяйству, всех обхаживаю, кормлю – вообще выступаю в каком-то новом качестве, все еще непривычном для сознания. <…> А еще на днях у меня был истинный «культурный шок», как здесь любят говорить. Но не от магазинов, а от визита к зубному врачу. <…> И когда врач в четыре руки с сестрой в полчаса сменил мне четыре пломбы без всякой боли – вот уж это меня просто потрясло.

Марина меня посылает все на разные фильмы, которых никогда нельзя было увидеть у нас.

Сейчас это Феллини. И я запоем гляжу все старое, начиная с «Ла Страда». А еще здесь по радио есть такая волна, по которой все время прекрасная классическая музыка. Это всегда было для меня большой радостью, то же и сейчас.

Хотелось бы, чтобы Марина была в лучшей форме, не нравятся мне ее разговоры о том, что она человек сломленный, что живет через силу и прочее. Но я мало что могу сделать. Здесь только жизнь сама.

Я все равно часто вспоминаю прошлое. И все-таки не могу смириться с волей Воланда, унесшего без времени Зару, забросившего меня за тридевять земель от тебя. <…> Я могу думать, что настанет время, когда станет легче, я могу надеяться прижиться. Но я не могу смириться с тем, что, когда я так была бы нужна тебе, я варю обеды здесь и служу вовсе не тебе. Впрочем, это бесполезные мысли.

Лекарства у нас пока бесплатные – это большое облегчение. Наладили мне здесь давление, благодаря каким-то новым их лекарствам. Виль чувствует себя прилично, а морально много лучше моего. Нашли ему занятия на очень хороших тренажерах и за не очень высокую плату. Все – стараниями Марины.

Я часто мысленно играю здесь в игру, какую ты некогда предлагал мне в Риге: вот мы попали в полностью незнакомый нам мир и не понимаем ничего, что происходит, не знаем предметов, действий разных «существ» и т. д. То же, только с другим знаком, я испытываю здесь: все то же, что и везде, все вроде бы знакомо, только все чужое и все не так. Почему это так, понять не могу.

Встречаются главным образом очень приятные интеллигентные лица, очень славные молодые физиономии; ни грубости, ни окриков, а – все другое.

Юрочка, значит Миша не переехал со всей семьей, и ты живешь один?

Я бы очень хотела знать, печатаешь ли ты сам письма ко мне или кто-то это делает по твоей просьбе. Это важно для меня. Читать-то мои ты сам читаешь, я думаю, а вот пишешь ли сам?

Как я понимаю твою боль оттого, что на лекциях в связи с памятью ты испытываешь трудности. Но, слава Богу, главное, что ты можешь писать и думать.

Милый мой, как ты себя чувствуешь после операции и вообще? Не повышается ли давление? На всякий случай скажу тебе, что и мне и Вилю его понижают здесь лекарством, которое все время было и у нас. Оно называется КОРИНФАР (здесь – иначе, нефедепин), если тебе нужно. Но назначают его помногу: по шесть таблеток в день. Ляля должна это знать. (Если сердце твое это позволяет.)

Вот, дорогой, и все, привет тебе от всех моих домочадцев, все шлют тебе самые сердечные пожелания здоровья и сил.

Не забывай мне писать все, что можешь и хочешь: это так важно для меня.

Будь здоров, будь здоров,

Всегда твоя Фрина

P.S. Не нужно так много марок: письма идут месяц, невзирая на их количество. Хватит и одной в 50 копеек. Опускай в ящик для облегчения – все едино.

14/III-91