8–9 августа 1991 года

Мой милый, мой дорогой друг!

Наконец сегодня – 8/VIII – получил твое письмо от 20 июля. Все с нами нечистый шутки шутит! Письма по почте теряет почта или еще кто-то. Я не получаю твоих писем, волнуюсь, схожу с ума, стараюсь себя уверить, что ты здорова и просто уехала в какойнибудь летний круиз «вокруг света на парусном судне», а ты просто сидишь дома под кондиционером (кстати, выяснилось ли, сколько он пожирает?).

Но с письмами явно какая-то ерунда. Ты пишешь, что в прошлом письме ошибочно назвала какого-то соседа Феди пуэртоамериканцем, когда он вовсе пуэрториканец. Но, друг мой, я такого письма вовсе не получал и почему Федя сотрудничает (или соседствует) с каким-то пуэрто-мексико-африко-американцем, представления не имею[451].

Тут был перерыв на 3 часа. Не переписка, а скачки с препятствиями.

Книжка, которую я посылал тебе, видимо, пропала бесследно. Вообще какая-то доколумбовская ситуация.

Я кончил книгу[452]. Она состоит из двух частей: первая теоретическая, посвященная внутренним механизмам культуры. В некоторых кардинальных вопросах пересматривает самые основы структурного подхода, но не так, как это делают французы, и – уж не так, как это делают доморощенные критики, а по-тартуски. Вторая часть – историко-культурная, охватывающая суммарно русский материал XVIII века. Задача – слепить эти два куска органично. В конце августа я с Наташей (племянницей) должен на 5 дней поехать в Венецию на конференцию. Очень не хочется никуда, а в Италию, в нескольких часах от Бергамо – места смерти Зары, – тем более. Но надо хоть немного взбодрить Наташу – она совсем в унынии, а если меня не будет, то ее уж никто не повезет.

В середине писания этого письма у меня была большая радость – прибежали Сильвия, Элен и Мартик и весело слопали весь пирог с вареньем, который приготовила милая лаборантка, которой я диктую. Как писал Пушкин, «а нам то и любо!»[453] (что слопали). Сейчас у тебя ночь (пока писал – верно, утро) и, наверное, не так жарко. Хочется верить, что ты здорова и что в эту минуту у тебя все благополучно. Бедная Марина все еще возится со своими подопечными? Как ее кинопланы? Я получил ее милое письмо, когда от тебя исчезли все вести. Это совершенно как на войне, когда нет связи, все провода перебиты и не знаешь, есть ли на том конце живой человек: «Брест, Брест, я Береза!» Так вот: «Монреаль, Монреаль, я Морковка[454], тебя слышу с перебоями, проверь связь!»

Я понимаю, что и тебе, и Марине грустно, что Федя делается, становится взрослым и самостоятельным. Не огорчайтесь – он, конечно, хочет почувствовать себя взрослым. Но очень мало кто из мужчин в глубине действительно к этому стремится – очень многие, как только им делается хуже, возвращаются душой в родное гнездо. Если Федю тянет из дома, то, следовательно, ему хорошо, он не чувствует себя слабым, и этому надо, хоть и жаль, что он вырос, радоваться.

Пока были всякие перерывы в писании этого письма, стемнело. Я совсем один в большой квартире, и так каждую ночь. Миша на своей даче, Леша на конференции. Вообще он нашел себе работу по вкусу – зам. директора по науке в зоостанции на берегу моря и почти в 9 часах езды от Тарту. Сейчас он переезжает туда, Кая и дети еще зиму будут в Тарту, а потом тоже уедут. Видишь, и у меня разлуки, но ведь нельзя же мешать молодым жить, как хотят. Всем сердцем обнимаю тебя и твоих.

Юра

Р.S. Тебе со мной было бы сейчас скучно – я совсем разучился быть веселым. А ведь умел…

9. VIII.91.

Тарту.