6 апреля 1992 года

Юрочка, мой дорогой!

Получила сегодня твое письмо из Ленинграда. Как всегда теперь, и радость, и печаль. Но главное все-таки радость: слава Богу, что сделали тебе всякие исследования и нашли только камень (хотя и это так плохо), что лекции прошли хорошо, что повидался с приятными тебе людьми. Спасибо, что вспоминал о нас в моем любимом городе. Грустно оттого, что Левка, Вовка Гельман[497] тебя слышат, я – нет, что ничего твоего не читаю, ничего из того, что тебе так важно, что продумано тобой в последние два года, – я не знаю и не могу узнать. Одна надежда, что напечатают что-то и тогда.

Приезжие рассказывают о Питере всякие ужасы[498], вот и Женька[499] написала мне, что «рыдала на Невском». Разруха, видно, всегда одно и то же. Но вот как ты будешь ездить в Питер, если Вам меняют паспорта и будут визы? Какие же это будут деньги?

Я же живу себе припеваючи, свободна, как птица, от забот, от нянчания, еще бы Марине работать… Увы, как я тебе уже писала, твой «великий семиотик»[500] год будет жить в Мюнхене, так что для Марины он ничего сделать не может. Жалко ее, бедную, ужасно. Целый год бьется, ни одного дня отдыха, а все без толку. Надо бы переучиваться, что здесь вполне возможно, да и французский у нее уже вполне хороший, но ведь работать все равно надо, а учиться тоже не меньше трех лет. Но – будем надеяться на лучшее.

Сегодня день твоего Ангела – Святого Георгия. Была в церкви, да что-то и не очень успокоилась. <…>, вообще же я жду теперь только разнообразных чудес, как мне в мои 14 лет, в войну, в Саратове, нагадала гадалка. Во-первых, что буду жить за границей – это исполнено. Во-вторых, что разойдусь с мужем, что, как ни удивительно, тоже свершилось. Осталось последнее: выйти второй раз замуж за моряка, по предсказанию. Вот только неизвестно, на каком морском дне обитает сейчас этот мой суженый? <…>

Одному тебе служила бы я с радостью и любовью, да не судьба. Но ты был, ты есть в моей жизни, и никто-никто не отнимет этой моей главной радости. С нею тоже можно и должно жить.

Я вспоминаю твои рассказы о мае 45 года в Потсдаме, когда было так же холодно, шли дожди и как тебе было там, после войны. И твой театр, и все-все я помню[501].

Дай Бог тебе сил и здоровья, чтобы все, что ты делаешь и будешь делать, доставляло тебе радость. Как ни одиноко, но все же, пока есть университет, может быть не так уж страшно. Жутко думать, как с едой, как с дровами, каков вообще твой быт сейчас. Может, все-таки мои посылки необходимы, хоть раз в три-четыре месяца? Ты мне напиши откровенно, все-таки я же могу как-то сберечь тебе на самое необходимое.

Сестра вот собирается сажать картошку и прочее, как мы в войну в Саратове. В первый год, когда после жуткой зимы мы ждали этого первого урожая, как манны небесной, у нас ее ночью всю вырыли, украли, и мы с мамой сели на землю и горько плакали. А все равно, я помню, что хоть и тяжко было, но часто и весело. Юрочка, я помню, тебя волновала судьба моих дневников (где все только о тебе) и твоих ко мне писем. Так вот: я договорилась с Мариной, если я тяжело заболею или внезапно умру, она все уничтожит[502]. Не беспокойся. Как мне ни грустно, но я понимаю, что оставлять это некому. Ни моим внукам, ни твоим сыновьям все это не нужно. Так что будет все, как я решила.

Прощаюсь, хочу побыстрее опустить письмо. Письма пропадают жутко. Получаешь ли ты их? Я все равно пишу каждые две недели.

Целую тебя нежно и обнимаю.

Твоя Фрина