1 июня 1993 года

Дорогой мой Юрочка!

Оба твоих письма майских шли меньше двух недель, вот сегодняшнее, втoрое, и вовсе 8 дней – прямо фантастика какая-то. Получается, что с одной, определенной, стороны, граница закрыта на замок, а с этой – пожалуйста… Дай-то Бог! И Марина ее пересечет в августе, я надеюсь, если ты позволишь к тебе приехать на денек… Она гражданка Канады, у нее канадский паспорт, с которым все и везде открыто. <…>…Я очень ее люблю, ты знаешь, она да ты – весь свет в моем окне. И я очень ее жалею. <…> Мы с ней по-прежнему очень близки, но ведь возрастной рубеж никому не перейти, поэтому иногда мне все-таки очень одиноко, бывают тяжелые дни. Но в письмах к тебе я говорю тебе правду о себе, а если пишу невнятно, так потому, что писать не умею, это во-первых, вовторых, время и пространство делают свое дело, в-третьих, и это главное: твои редкие письма минувшей зимы и осени так мало сообщали о тебе, что, не зная твоего истинного самочувствия и настроения, я не отваживалась писать, как бы мне хотелось.

Спасибо тебе, мой дорогой, что печешься о нас обеих, волнуешься за нас. Ты знаешь, что дороже любви на свете ничего нет. Это еще апостол Павел нам сказал. Пока я ничего не могу придумать в помощь Марине, кроме любви и понимания. Да и ты сделал, что мог: прислал, что они просили, а им и не понадобилось. Здесь такие бумажные души, не хуже чем в родном отечестве. Я очень жду поездки Марины в Россию. Во-первых, нужно повидаться с Юрой в Москве, во-вторых, для меня это важно, – увидеть тебя, привезти мне живой привет от тебя, наконец, может быть, привезти пленку, которую ты «наговоришь» мне – письмо от тебя (Марина привезет диктофон).

Если бы ты знал, как я по тебе тоскую, как страдаю, что ничем не могу тебе помочь, как чувствую твое одиночество. Даже продукты в Эстонию не берут здесь. Говорят, что в Торонто, вокруг какой-то эстонской газеты, группируются люди, которые берут посылки в Эстонию. Но мне это недоступно, увы.

Ты просишь меня описать тебе какой-нибудь день моей жизни. Юрочка, дни похожи один на другой, в целом, как и в Москве, я придумываю себе занятия сама. А что делать, если нет работы. Была бы – было бы, может быть, интереснее. Но… насчет работы – это старая песня. Надо было бы жизнь свою с молодости строить иначе, но поезд этот давно ушел, не воротишь. Может быть, я была слишком самонадеянна, переменив круто свою жизнь здесь, ибо временами бывает очень тяжело. Но кто не одинок в старости? А о своем решении[541] я ни минуты не жалею, потому что живу хорошо, покойно и, чаще всего, в добром настроении.

5 июня, через пять дней, мне исполняется 65 лет. Какая долгая жизнь! Но как много в ней было светлого и прекрасного. Вот в мои бессонные ночи, когда я вспоминаю нас с тобою, как много, сколько всего было. И «скажем спасибо и этой судьбе». Глаза еще глядят, видят Божий свет. Я люблю физические упражнения, плаванье, они держат меня физически, я люблю здесь все, что цветет в Монреале, все, что утешает душу; когда слушаю музыку, я живу. Я радуюсь самым маленьким успехам Марины, радости Феди, когда у него хорошо в университете, письмам от тебя.

Но вот что я так хочу просить тебя: для меня, пожалуйста, жалей себя. Ты не жалел себя никогда (война, дети росли), но сейчас! Жалей сердце, это самое изношенное, что у тебя внутри, жалей его. Ты должен много, много отдыхать, тогда и работать сможешь. Я прошу тебя всем, что тебе дорого: жалей себя. Еще, Бог даст, и лекции будешь читать, может быть, если окрепнешь летом. Я прошу сегодня Марину звонить тебе, вдруг удастся, я стала бы часто звонить тебе. Может быть, теперь в Эстонию, как и письма, ведут другие пути? Не беспокойся о нас, ни обо мне, ни о Марине. Вот в мае пришло от тебя три письма, и я ломаю голову, что случилось, почему ты так часто пишешь? Что тебя так волнует? Нам проще, чем тебе: есть еда, есть лекарства, мы с Мариной вместе. «Проблемы» у тебя. Марина прорвется через ваши дурацкие заслоны, еще привезет мне книги твои, что вышли или выйдут к моменту ее приезда к тебе, привезет мне последние твои фотографии (сама тебя наснимает).

Юрочка, неужели мы с тобой уж никогда в этой жизни не увидимся?

Вот об этом мне думать просто невыносимо, и я себе не позволяю. Только иногда ночами, когда мысли так тягучи и безрадостны, я не могу не думать, что больше никогда, никогда…

Но все-таки, может быть, еще когда-нибудь…

Друг мой, у нас какое-то балтийское лето: дождь, холод, совсем не похоже на Монреаль. Вроде бы я сижу в этой трущобе у Скайдры[542], а тучи все плывут и плывут, дождь все идет и идет. Помнишь Кемери, ты все помнишь? <…>

Юрочка, милый, спасибо за частые письма, я вроде бы побыла с тобою снова. Хотя что-то в этих письмах есть ужасно тревожное, что это – не могу сформулировать, только беспокоюсь о тебе ужасно. Милый мой, дорогой, будь здоров, только здоров, береги себя ради себя, ради меня, ради всех твоих детей и внуков, пожалуйста.

Обнимаю тебя и нежно целую, мой дорогой друг,

Твоя Фрина

P.S. Еще есть время: пожалуйста, напиши мне, может ли Марина к тебе приехать на денечек. И обязательно напиши: что тебе привезти. Подумай об этом и не беспокойся, если просишь то, что может показаться тебе странным. Нет и не может быть ничего неудобного, что бы ты ни попросил.