Виктории полтавской юбилей

Три было у меня устных рассказа, которые всё никак не превращались в очерки из цикла «Памятные встречи». О чём они? На это самое «о» в литературе ответить крайне сложно! Ну для простоты, в рабочем, так сказать порядке, темы условно обозначить можно так: о том, как я видел последнего русского царя и его фамилию, о том, как я в годы блокады Ленинграда получил спецзадание написать сценарий и провести всю работу от «А» до «Я» над документальным фильмом о сборе средств ленинградскими верующими на танковую колонну имени Дмитрия Донского и эскадрилью имени Александра Невского и посему имел весьма необычного консультанта и во многом организатора съёмок – митрополита Ленинградского и Новгородского Алексия (Симанского); о том, как я делал по заказу Совета по делам религиозных культов при Совете Министров СССР документальный и одновременно научно-популярный фильм «Буддисты в СССР» и на сей раз в резиденции главы буддизма в СССР в посёлке Иволга под Улан-Удэ встречался с бандидо-хаба-ламой Еши Доржи Шараповым. Всё это такая экзотика (да к тому же всё увидено своими глазами и услышано своими ушами!), что эти устные мои рассказы слушали буквально «взахлёб». Правда, кое-кто сомневался, не верил, многократно переспрашивал, стараясь тщательно выведать, где проходит граница между правдой и вымыслом. Я клялся слушателям, а теперь клянусь и тебе, читатель, что вымысла не было. Но не было, конечно, и протокольного занудства, канцелярской описательности. А вот вдохновение было всегда! Если бы не вдохновение, то я бы вообще не взялся бы за свои «Памятные встречи».

Однако почему же именно эти три устных рассказа так долго не ложились на бумагу?

Об экзотичности я уже сказал. Но это особого рода экзотичность. События, со мною происходившие, все были на грани правдоподобия. Поразительна жизнь и деяние в сфере научной и литературной народовольца академика Николая Александровича Морозова, но моё с ним знакомство носило довольно обычный характер, двери у него, конечно, нараспашку открыты не были, но нелюдимым его назвать тоже нельзя! Представителей знаменитой династии Дуровых я видел на арене, с Юрием Владимировичем дружил, его дочку – дрессировщицу и писательницу Наталью знал с детства. Редкая, разумеется, профессия (даже факультета и отделения такого «дрессировочного» в цирковом училище нет), но я так давно знаю мир цирка (и кулис, и арены), что мне в этом ничего экзотического не видится. С тигроловами Богачёвыми в посёлке под Хабаровском беседовал запросто, как со многими своими героями очерков, творческих портретов, документальных и научно-популярных кинофильмов. Иллариона Певцова видел на театральной сцене и на киноэкране, знакомствовал с ним как театральный критик…

А тут совсем иное дело! Существовало и некое табу на такого рода воспоминания. Высшие лица в православии (ведь Алексий стал патриархом Московским и всея Руси) и в буддизме были очень труднодоступны. Увидеть их ещё удавалось. С большими (если не сказать – с огромными!) трудностями согласие на официальную беседу по делам кинематографическим, в которых они были оба крайне заинтересованы, получить оказалось возможным. Но добиться откровенного, простого, светского (не в смысле утончённости и пиетета, а в плане содержания) разговора? Это уже казалось всем моим слушателям фантастикой.

А где фантастика, там сказки и легенды! Задуманные же мною очерки из цикла «Памятные встречи» должны быть строго документальными. Таков был мой замысел, и я не хотел от него отступать.

И всё-таки я решился написать эти три очерка! Начал с царя. Почему? Меня как читателя очень заинтересовала документальная повесть М. К. Касвинова «Двадцать три ступени вниз», напечатанная в журнале «Звезда»[28]. Бывал я и на встречах писателей с историками, которые часто проходили в залах Центрального дома литераторов. Все наши гости-историки так или иначе касались в своих лекциях и в ответах на вопросы из зала самодержавия в России, династии Романовых, характера и образа последнего самодержца… После таких встреч непременно в писательской среде завязывались бурные споры, дискуссии, особенно, когда мы, после лекций переходили в дубовый зал. Для непосвящённых скажу просто, что это теперь цедеэловское название ресторана. Зал действительно дубовый. На моей памяти он был и конференц-залом, и местом митингов, и горьким местом прощаний с ушедшими навсегда друзьями. И вот дружескими компаниями за столиками мы продолжали вести исторические беседы. Кто-то прикидывал, какие исторические темы могут быть лично ему как автору полезны и интересны, кто-то (как правило, критик, теоретик) уже словно обкатывал будущую статью или главу из монографии об исторической теме в литературе, театре и кино. А я просто и простодушно заявлял, что лично видал царя и катался на велосипедах с его дочерьми!

Теоретические споры и практические прикидки, что и как написать, затухали, и все с открытыми ртами слушали рассказ о том, что мог видеть мальчишка из рабочей семьи в 1909 году в Диканьке близ Полтавы.

Рассказ мой был простым, бесхитростным, не побоюсь сказать – простодушным: ведь я старался поведать о впечатлениях, запавших в душу девятилетнего мальчишки. Однако эффект был поразительным! Как правило, самые заядлые спорщики умолкали и после моего рассказа либо переходили к другим темам, либо наступала долгая пауза.

Думаю, что главную роль играл эффект достоверности. Перед слушателями проходили неизвестные страницы минувшего, от которых не оставалось живого следа. Всё сгорело в пламени. Официальная историография и до революции и после давала информацию иначе: первая рассыпалась в любезности, вторая клеймила, жгла, разила и негодовала.

Я тоже негодую. Меня никак нельзя упрекнуть в монархизме. Подобный упрёк меня бы не разозлил, а рассмешил. Мне хочется показать, как что было, на самом деле, без прикрас. А многое в обыденной, повседневной жизни было и прекрасным, и волнующим и вовсе не нуждалось в том, чтобы смести его с лица земли. Например, – дивный парк вокруг дворца Кочубея в Диканьке. Вы в этом сейчас убедитесь.

И ещё одна оговорка. Повторяю, мне было всего лишь девять лет. Теперь я прекрасно понимаю, что это значительно больше того, что такое современный аналогичный возраст. Но и делать ребёнка пророком тоже не стану. Тот мальчишка запомнил всё очень хорошо. В чём-то он был удивлённым, озорным, немного бесшабашным, общительным, приветливым, довольно для своего возраста начитанным, любящим легенды и поверья, предания и сказки родной Полтавщины. Однако местничеством этот мальчишка не страдал. Он ещё не очень себе представлял, что такое Украина в целом, но Россию знал не только по карте – недаром вырос в семье железнодорожника, деповского токаря! Сколько славных рассказов я от друзей отца о российских просторах слышал! С бывалым железнодорожником поговорить порою не менее интересно, чем со старым моряком. А к беседам в нашем доме всё располагало: и уют, и отцовское и материнское гостеприимство, и уединённость на окраине Полтавы нашей маленькой усадебки с садиком и огородом, и трезвый характер нашего застолья. Мать моя, Васса Григорьевна, была кулинарка отменная, сочетавшая в своих познаниях кухню украинскую и русскую. Сама она из русской семьи, вышла замуж за украинца, привыкала долго ко всему, однажды даже вызвала гнев свекрови тем, что в самоваре яйца сварила – спешила отцу в дорогу снеди собрать. Сама она из мещан, крестьян недавних, а отец мой – рабочий в первом поколении, все в прошлом в его роду украинские крестьяне, до отмены крепостного права – и крепостные. Что правда, то правда, хотя очень горькая. Так от 1861 года до времени Екатерины Второй, которую на Украине «вражьей жинкой» прозвали за то, что потомков славных запорожцев в рабство обратила. Об этом и в думах сказано, и в песнях, и в сказаниях. Зато запорожские века – вечная наша гордость! У нас в семье очень те времена и люди почитались. Вот тот вольный казацкий запорожский дух помножился на пролетарскую солидарность и сознательность, и привёл моего отца в ряды активных участников горловских событий 1905 года. И я никогда не забуду, как казаки, только другие во всём – донские, плетьми отца и товарищей его терзали и меня, малолетку, пикой сбросили с моста! За веру, царя и отечество!

По мосту шагом двигались три «донца-молодца»[29]. Завидев молодую женщину, мою бабушку Вассу Григорьевну, которая в корзинке несла обед в депо моему отцу Афанасию Григорьевичу, и пятилетнего мальчонка в белой рубашонке, они с типично разбойным гиканьем и свистом подскочили к нам, один из донцов поддел пикой малыша за рубашонку и, раскрутив в воздухе, швырнул в обмелевшую речку на камни. Рубашонка сразу покраснела от крови, и моя бабушка ринулась к берегу спасать сына. Рядом стирали и полоскали белье украинки и русские женщины. Они, не жалея белоснежного своего белья, обмыли мальчонке раны и перевязали его быстро и умело. Когда Васса Григорьевна к ним подбежала, они вручили ей сына, который ещё не пришёл в сознание.

… Жили мы в Полтаве, а гоголевская Диканька – то совсем рядом – утром выехал даже на волах и к вечеру на месте. А на резвых конях и того быстрее! В Диканьке жила отцовская родня, разнообразная и многочисленная. Все крестьянами и ремесленниками были: кто бондарь, кто пасечник, кто в коновалы вышел, а двоюродный мой дед Григорий – в личные повара самого князя Кочубея[30].

Как мы к Кочубеям относились? Безо всякого подобострастия, по-деловому, можно сказать. Последних Кочубеев уважали за хозяйственность, за размах в делах, за вкус к красоте. Потомков Кочубея, особенно того самого Кочубея, кто вместе с половником Искрой смерть от Мазепы, предателя, принял, прямо скажу – боготворили. О самом (том!) Кочубее рассказов не помню, но про Искру так старики говорили, что он хоть и полковник, но казацкий, запорожский духом, прямо народный герой.

Память о предке и его отважном товарище хранили и последние Кочубеи. В вестибюле дворца под стеклянным овальным колпаком (он внешне напоминал овальные колпаки из оргстекла в уличных таксофонах) как драгоценнейшие реликвии хранились рубахи Кочубея и Искры с тёмными пятнами крови. В благоговейном молчании и с поклоном проходили хозяева и гости мимо родовой святыни.

«А откуда же ты, крестьянский внук и пролетарский сын, об этом знаешь?» – спросит меня читатель. А всё дед Григорий. Он меня во дворец проводить мог не раз, многие помещения кроме личных княжеских покоев показывал, усадьбу почти всю с хозяйственными пристройками. Так что я во дворце и в окрестностях довольно свободно ориентировался. Очень я многие годы спустя (а ведь я с юности в Полтаве больше не был, не довелось!) опечалился, узнав, что усадьба погибла, дворец почти разрушен. Но ещё больше огорчился, узнав, что не одна война виной, а и сами диканьковцы! Самых бедных из них, конечно, понять можно – тут и нехватка самого необходимого, и лютая классовая ненависть, но те старики, которых я знал и помню до сих пор, как хранители истории такие действия не одобрили бы. Отличный мог бы музей получиться! И хозяйственные постройки и заведения добрую службу могли бы сослужить. К тому же места-то самые что ни на есть гоголевские! И музей мог бы быть не только историко-краеведческим, но и литературным.

«А как же охранялся дворец?» Насколько я помню, никак. То есть у ворот всегда были привратники, вблизи работали садовники, слуги, ухаживающие за дикими животными, свободно и спокойно разгуливавшими по дорожкам, по траве… Во всяком случае, жандармов или полицейских я не припомню. Разумеется, крестьяне по усадьбе не разгуливали. Парка культуры и отдыха там не было, но по делам «к Кочубеям», как говорилось, захаживали. Не к самим лично членам княжеской семьи, а к слугам, управляющему. Получали какие-то заказы, спрашивали о работе, выступали посредниками в каких-то мелких сделках. Ведь Кочубеи, свято сохранив «преданья старины глубокой», являясь в ряду первых лиц при дворе, одними, вероятно, из первых поставили сопутствующие усадебному хозяйству предприятия на промышленную, капиталистическую основу. Всего я, конечно, не припомню, не назову, но о пивоваренном заводе речь в Диканьке постоянно шла. Были винодельческое производство, оранжереи, парники, животноводческие фермы. К ним примыкали покосы, пахотные поля, другие угодья. Требовалась тара, нужен был транспорт. Таким образом, выражаясь современным языком, был у Кочубеев довольно крепкий и по-своему образцовый и изысканный агропромышленный комплекс с очень продуманными и разветвлёнными внутренними и внешними хозяйственными связями.

Разумеется, все нити сходились к управляющему, но и сам старый князь по должности своей – ни много, ни мало Главнокомандующий уделами, то есть

ЛИЧНОЙ собственностью царя, в хозяйственные дела вникал. Во многом это было продолжение его, в шутку скажем, «штатной работы» на личном подворье. Могу себе представить, что какие-то дела финансовые и хозяйственные личные перекликались и взаимопересекались с делами царскими и государственными. Богатства были несметные! А вот судя по воспоминаниям ленинградского прозаика и краеведа Льва Успенского, в Петербурге Кочубей внешне, во всяком случае, богатства своего не выказывал. В книге «Записки старого петербуржца» Лев Успенский, в частности, пишет, что у Кочубея неважный выезд, лошади вовсе не смотрелись – клячи какие-то! Может быть, это был определённый маскарад?.. Пушкинские слова о том, знаменитом Кочубее, «богат и славен Кочубей» можно вполне адресовать и к Кочубею последнему. В Диканьке кони его были на загляденье! Прямо какие-то сказочные кони из книг о богатырях и витязях.

Я уже говорил о том, что книги в нашем доме превыше всего почитались. И читались не в пример многим моим знакомым, нынешним, которые золочёные тома дорогих изданий не берут в руки, а используются как декор на полках и стеллажах. Прочитанным мы постоянно обменивались, прочитанное обсуждали. Родители мои постоянно следили за кругом чтения моего и моей сестры младшей Тони. До сих пор помнится мне такой эпизод. Отец, увидев, что я «Принца и нищего» дочитываю, подошёл и говорит: «Обратил внимание на то, какое право даровал король своему близнецу? Он его объявил своим другом и разрешил сидеть в его присутствии и быть при нём в шляпе. Такие же права, я слышал, есть и у последнего Кочубея».

И наконец, последний аккорд перед главной сценой очерка моей детской памяти.

Отец мечтал, чтобы я стал железнодорожным инженером, но для этого необходимо получить среднее образование. Значит – реальное училище. В Полтаве оно славилось и своими педагогами.

Первые месяцы учёбы я был как во сне. Всё было новое, всё удивляло, тревожило, вдохновляло. Потом романтический туман рассеялся, и я стал пристальнее вглядываться в лица учеников и учителей. Из семьи рабочих был только я Было ещё несколько мальчишек из семей богатых крестьян, по сути уже не крестьян в собственном смысле слова, а скорее – перекупщиков. Далее шли группы ремесленников, мелких торговцев, мелких служащих. Были среди нас и дворяне. Как я потом понял – по причине их органической неспособности к изучению древних языков и вообще желанию получить знания более практичные. Романтические грёзы в стенах реального училища не витали. На то оно и было реальным.

Реальным было имущественное, и сословное расслоение. Я в этой среде себе не нашёл ни друзей, ни даже товарищей. У меня дома никто из одноклассников не был, ни к кому не ходил и я. У педагогов и директора мы были по обязанности: обычай колядования сохранился и позволил нам заглянуть в святая святых – в учительские квартиры, в директорский особняк. На праздничных столах возвышались традиционные праздничные гуси с антоновскими яблоками, в квартирах было довольно просторно, чисто и уютно, паркетные полы сияли, в печках трещали хорошие сухие дрова. Нас приветливо, но сухо благодарили, одаривали простенькими лакомствами и отпускали восвояси, и мы возвращались в свои дома. У нас тоже было чисто, по-своему уютно, но пол был дощатый, в печи топилось что придётся, гуся на столе не было. На его месте стояла простая, но вкусная материнская снедь. Обычный пролетарский быт, почти полностью лишённый и какой бы то ни было национальной специфической окраски. Так по всей России на окраинах городов уездных и губернских жили квалифицированные рабочие. Другое дело – Диканька! Там отец редко говорил по-русски и в своей белой рубахе с пояском очень походил на запорожского казака со знаменитой картины Репина.

Праздником были беседы в родном кругу, покой, тишина и чтение. Об уроках говорилось мало. Подгонять, заставлять их учить меня не надо было, и учился я хорошо. Четвёрки попадались, но преобладали пятёрки. Сейчас оглядываясь на те годы, я думаю, что от чрезмерной загрузки была и какая-то польза, ибо не находилось места безделью. Работали кружки – духовных инструментов, народных инструментов, в реальном училище действовал свой театр, в котором я с удовольствием переиграл многие роли. Например, в гоголевском «Ревизоре» я Добчинского играл. Говорили – довольно смешно! Но это – уже в старших классах. В целом же надзор был строгим, пристальным, в центре Полтавы всегда можно было попасться на глаза инспекторам. А на нашей рабочей окраине – другое дело. В депо инспекторы не заглядывали, по нашим лачугам не ходили. А вот в состоятельные дома заглядывали, не отказывались и от хлебосольства. Удивительное это было время, и в удивительном месте я рос! Патриархальное соседствовало с новым, а то и новейшим. Город был недалеко от села. Крепостное время у многих было на памяти. А тут того гляди грянет юбилей Полтавской битвы. О том, что это двухсотлетие будет широко отмечаться, говорилось повсюду. В училище даже для младших классов были проведены дополнительные уроки. О гибельных делах в русско-японской войне не вспоминалось. Зато седая древность превозносилась на все лады. Ближе к лету заговорили о том, что приедет царь, вместе с ним будут двор и дипломатический корпус. Торжественный въезд мне посмотреть не довелось, но от старших я слышал, что такому большому числу почётных гостей высшего ранга достойного помещения в губернском городе найти не смогли. И тогда всех в гости к себе пригласил Кочубей. Всех, в том числе и царя с семьей и ближайшими слугами.

Сказать, что в связи с торжествами в городе резко увеличилось число жандармов, я не могу. Возможно, существовали какие-то переодетые агенты, что-то делалось незаметно, но губернаторский дом как один жандарм охранял, так и продолжал охранять, а у входа в усадьбу Кочубея появилось два часовых. Вот и все внешние перемены. Правда, заметную роль во владениях Кочубея стали играть привезенные из Петербурга царские слуги. Одному из них я обязан знакомством с великими княжнами, царскими дочерьми. Вероятно, это был чиновник министерства двора высокого ранга. Одного его взгляда было достаточно для того, чтобы десятки слуг рангом помельче приходили в движение.

В тот день, встретив меня утром у входа в усадьбу, дед Григорий важно и довольно глядел на меня (я приехал на первые в жизни каникулы в форме реалиста, хотя и жарковато было) и торжественно произнес: «Приходи ко мне часам к пяти, внучек, я тебя по-царски накормлю. У князя весь двор в гостях и царь со своим семейством. Вот я и стараюсь. Мне князь сказал: “Григорий! Ты повар отменный! Даю тебе полный простор, но кушанья сам все попробую!” Я на кухне со своими хлопцами теперь днюю и ночую…».

В пять часов подошёл я к воротам. Поклонился, поздоровался, сказал, что иду к повару его сиятельства. Часовые переглянулись, а тут как раз к воротам главный слуга (или как там его по рангу?) шествует. Увидев меня, отозвал одного из часовых, что-то ему сказал, а сам ко мне с расспросами, что я из себя представляю, где учусь, сколько мне лет. И вдруг спрашивает, умею ли я на велосипеде кататься. «Умею», – отвечаю. Вижу улыбку благосклонную: «Будешь сопровождать великих княгинь в велосипедной прогулке. Сейчас я тебя им предоставлю и велю подать велосипед по росту». Научился я кататься на велосипеде, конечно же, в цирке в прошлом году. Да ещё на каком – высоком трёхколёсном, для трюков. Так что простой велосипед для меня был простой забавой.

Возвращается часовой, что-то главному слуге докладывает. Тот, видимо, удовлетворён остался, кивнул головой и небрежно ему рукой повелел на пост вернуться. Часовой отдал честь и вновь встал у ворот. Смотрю, какой-то царский слуга ведёт маленький, весь горящий на солнце велосипед, подводит ко мне и предлагает испытать машину. Я сажусь, делаю несколько маленьких кругов, ловко соскакиваю, как меня в цирке учили, и кланяюсь почтеннейшей публике.

Вижу, что придворные слуги удовлетворены моим испытанием и, вероятно, какой-то информацией обо мне. Меня жестом зовут за собой, и мы входим в парк.

Боже мой, какое это было диво! До сих пор этот парк-сад у меня перед глазами в лучах вечернего солнца. Розовые кусты, диковинные растения, тень сочетается со светом, цвет с цветом, у каждой дорожки свой рельеф, свои пути, повороты, а на газонах пасутся пятнистые олени, гуляют павлины, какие-то диковинные птицы щебечут на деревьях… И весь этот рай в двух шагах от села, не самого бедного на Украине, не самого богатого, но уж, наверняка, самого знаменитого села, в котором откровенной нищеты нет, но бедность приукрашена солнцем щедрым, природой, гоголевскими красками.

Главный слуга подходит к каким-то девчонкам, что-то им говорит, показывает на меня, они улыбаются. Другие слуги девчонкам дамские велосипеды подкатывают. Потом меня за локоток главный к ним подводит, представляет как потомка казаков, потомственного жителя Диканьки, внука любимого слуги-повара его сиятельства князя Кочубея и объявляет меня знатоком (?) парка.

Итак, я выступаю в роли сопровождающего и в какой-то степени гида. Работа в цирке приучила меня не тушеваться, не бояться спектаклей. А это ведь несомненно был маленький спектакль, который я хотел провести достойно для себя и для нашего казацкого рода. Вскакиваю на велосипед, делаю круг вокруг их высочеств и предлагаю следовать за мной. Едем тихо. Это не цирковая арена! Я обращаю внимание «дам» на красоты парка, даю несколько сведений исторического характера, но так – между прочим, неназойливо. Парк большой, великим княжнам прогулка нравится, и мы несколько раз объезжаем основные парковые красоты. Наконец, поворачиваем ко дворцу. Такого задания мне дано не было, но я понял, что долго наше путешествие продолжаться не может. Подкатываем к парадному входу. Я проезжаю несколько быстрее, отрываюсь от моих спутниц и останавливаюсь ближе к знакомой мне двери, ведущей вглубь дворца – там-то ходы к деду Григорию на кухню я найду. Царские дочери останавливаются, о чем-то беседуют, смеются. У них берут велосипеды и откатывают их в сторону.

На крыльце появляется какой-то офицер с бородкой, за ним выходит крепкий русский матрос, держа на руках мальчика. Офицер что-то говорит ребенку, отходит в сторону, всматривается вглубь парка, чешет рукой бородку. Я в свою очередь всматриваюсь в него и… узнаю. Это Николай Второй, портрет которого висит у нас в актовом зале. Да, да именно царь, собственной персоной! Вид у него какой-то не царский, не боевой, а манерами своими он походит на одного знакомого мне кондуктора станции Полтава. Ничего величественного, державного… Постоял и ушёл, сделав знак рукой матросу – видимо, прохладно для ребенка. Вечер действительно свежий. Дочери царские ушли во дворец, а я с черного хода к деду Григорию направился, сдав велосипед какому-то слуге.

Дед со своей развесёлой поварской командой встретил меня как Петр Первый Меньшикова после удачной баталии: «Молодец! Не посрамил роду казацкого!». Меня наперебой стали спрашивать, что было да как. Я отвечал охотно, но рассказывать-то было особенно нечего. А ведь и правда, что особенно – ну покатался на велосипедах с девчонками, которые постарше меня, показал им парк, обратил внимание на красоты. Мой ответ деду Григорию понравился. Больше он ничего не говорил и не спрашивал, а всё меня разными блюдами понемножку угощал, о каждом рассказывал. Я думаю, что дед Григорий с его самообразованием мог бы лекции читать в современном институте легкой промышленности по специальности «технология продовольственных товаров». Действительно самородок! Говорят, и царь, и двор, и дипкорпус угощениями его довольны остались, за хлебосольство князя-хозяина благодарили, славили его умение и имение. А ему только этого и надо.

А меня дед Григорий проводил до ворот, рукой помахал. Я долго в этот вечер в хате, набитой родичами, сидел, рассказывал, слушал. Мне хотя и было-то всего девять лет (да девяти-то и не исполнилось – у меня день рождения в октябре!), но я был впервые со старшими как бы на равных. О казацкой старине говорили, о войне минувшей, о полтавской баталии, о недавних революционных событиях… Не было ни у кого, ни почитания самодержца, ни умиления его приездом. Петра Первого скупо, по-казацки, добрым словом вспоминали, Екатерину Вторую так ругали[31], что мне велели уши затыкать в прямом смысле слова, в общем сами по себе были: вблизи от дворца и в то же время страшно от него далеко.

В тот день я не знал, не ведал, что пройдет десять лет, и я, молодой боец бригады Котовского, промчусь по украинским степям, по старым казацким путям за красным знаменем. А у наших предков запорожцев боевое знамя тоже было красных цветов – только не алое, не бордовое, а малиновое. Не знал, не ведал, что буду рассказывать своим бойцам и раненым как комиссар санпоезда о казацкой старине, о своём детстве, о рабочих Полтавы, о первой русской революции, участником которой был мой отец, о том, как я, учащийся реального училища второго класса, во время летних каникул в легендарном гоголевском селе Диканька праздновал Виктории Полтавской юбилей.

1969–1978