Глава первая Беседа в нескучном саду

В жизни моей было немало замечательных людей и памятных встреч. Завершая цикл мемуарных очерков, так мною и названный «ПАМЯТНЫЕ ВСТРЕЧИ», я решил рассказать о человеке, с которым беседовал буквально полчаса, но который остался со мной навсегда.

1928 год сыграл в моей судьбе особую, переломную роль. Завершался слишком затянувшийся период литературной учёбы: в 1921 году демобилизовали меня из рядов Красной Армии с условием, что я пойду учиться в Киевский институт народного хозяйства, ибо только туда была разнарядка. Пришлось согласиться, хотя ни экономика, ни железнодорожное дело меня не привлекали. Зато мой отец, токарь полтавского депо, был несказанно рад – всю жизнь мечтал, чтобы я связал свою судьбу с железной дорогой! База у меня к тому времени была неплохая – реальное училище в Полтаве, желание учиться огромное. Профессорско-преподавательский состав, широта программ, возможность посещать лекции и семинары на других факультетах – всё это было бы прекрасно, если бы я и впрямь тянулся к инженерии. Но я с ранних лет мечтал о литературе, о театре, а потом – и о кино. Все эти мои интересы тот институт удовлетворить, конечно, не мог. Правда, он систематизировал мои знания, заставил кое-что повторить на новой основе из школьного курса, дал мне сведения, которые впоследствии мне пригодились в работе очеркиста и кинодраматурга. Но главное, пожалуй, в том, что он приучил меня самостоятельно учиться – всё-таки, что ни говори, уроки в реальном училище постоянно контролировались, и мы шли не от темы к теме, а от задания к заданию. Проучился я в Киеве два с половиной года и однажды, круто повернув свою судьбу, уехал в Москву, где был тогда центр литературной жизни. Украинским языком я владел настолько, что не испытывал почти никаких затруднений ни в общении, ни в учебном процессе. Дома у нас говорили по-русски. Мать, Васса Григорьевна, знала лишь отдельные слова украинские, читать не могла. Отец, Афанасий, языком украинским владел свободно, вёл революционную агитацию среди рабочих украинцев в 1905 году. Я часто бывал у его родичей, которые жили в знаменитой воспетой Гоголем Диканьке, и каждое лето находился в среде носителей прекрасного украинского языка, классического можно сказать: ведь именно полтавский говор лёг в основу украинской литературной речи! Всё это так, но думал и писал я по-русски. А тем более – художественные произведения. Это всё я говорю к тому, что в украинскую литературную жизнь я на равных войти бы не смог, украинским писателем не стал бы.

И вот – Москва начала 20-х годов! Очень непростое время и очень колоритное. В Москве всё происходило живее, нагляднее, ярче, чем в Киеве и Ленинграде, как я потом понял, всё сравнив и сопоставив. В Москве мне посчастливилось войти в театральную среду, а потом и в кинематографическую. Вольнослушателем поучился я немного во ВГИКе (сперва ещё – техникуме!), попробовав свои силы на сценарном и организаторском поприще – мы вместе с Ч. Сабинским и А. Роомом организовали в Москве небольшую кооперативную студию, где в основном ставились комедийные и агитационные короткометражки. Наиболее удачной была лента с названием «Гонка за самогонкой».

Однако надо было думать и о хлебе насущном, о постоянной штатной работе. Такая работа мне виделась где-то в сфере редакционно-издательской. Издательская деятельность расширялась, требовались редакционные сотрудники. Так я стал редактором Московского отделения Украинского кооперативного издательства «Пролетарий»[67], работавшего под руководством Агитпропа Украинского ЦК партии. Одновременно я сотрудничал с издательством «Прибой»[68] – не как автор, а как редакционный работник. В ту пору это было вполне возможно, да и материально я нуждался: надо было и родителям помочь, и сестре младшей, да и жиля в Москве, снимая углы, – своего не имел.

Профессиональных знаний, конечно, недоставало, и я старался учиться издательскому делу и основам полиграфии в Московском редакционно-издательском институте. И вот в 1927 году меня переводят в Ленинград в связи с открытием отделения издательства «Пролетарий». Решается и вопрос с жильём. Теперь я ленинградец, но по делам служебным и творческим часто бываю в столице.

Постепенно вхожу в литературную и театральную среду на невских берегах. Узнаю о возможном меня зачислении на Высшие курсы при Ленинградском институте истории искусств!

Это было воистину первоклассное учебное и одновременно научно-исследовательское учреждение той поры. Всё меня радовало в этом необычном вузе: самостоятельность, ранняя специализация, высокий демократизм атмосферы в сочетании с подлинной интеллигентностью и доброжелательностью, внимание педагогов (именно – педагогов, а не просто преподавателей!) к личным творческим устремлениям студентов. Фактически это даже не вуз и не курсы, а скорее всего – аспирантура или, если на медицинский лад, – ординатура, ибо занятие чистой теорией не декларировалось, зато всячески поощрялось личное художественное творчество. Кажется, я наконец-то нашёл то, что искал! И штатной работе, и литературному творчеству такое обучение не мешало, а напротив – всячески содействовало. К моему величайшему сожалению, проучился я там всего лишь два года – в 1929 году институт реорганизовывался, и слушатели курсов почти автоматически становились обычными студентами университета со всеми вытекающими из этого административно-правовыми последствиями. И всё же почерпнуть мне удалось немало – ив области теории и истории литературы, и в сфере искусствоведения, особенно я увлёкся историей архитектуры Ленинграда и его пригородов. И прежде из зарубежных литератур я отдавал предпочтение литературе французской, а в стенах Института истории искусств этот интерес возрос и был во многом удовлетворён. Это обстоятельство, как вы увидите, сыграло в моей творческой судьбе важнейшую роль.

И наконец то, о чем прежде говорить открытым текстом было бы невозможно, – о внутреннем ощущении политической ситуации. Надо сказать, что я и в Киеве, и в Москве, и в Ленинграде не терял связи со своими однополчанами из бригады Котовского, в которой мне посчастливилось служить. По ним я сверял время. Ведь мы в пекле самых горячих боёв жили ожиданием будущего, мечтаниями о нём! И многие из нас НЭПа не приняли органически. Я был среди тех, кто в знак протеста против засилия нэпманов вышел из рядов партии, в которую вступил, будучи рядовым бойцом взвода охраны штаба Котовского. Это был очень тяжёлый и мучительный процесс! Вернулся я в ряды партии в декабре 1942 года в блокаду под Пулковскими высотами в километре от фашистских батарей. И тогда, когда наш ансамбль 42-й армии исполнял «Интернационал», я думал о человеке, который мне встретился в Москве в 1928 году.

В Москву я приехал тогда по служебным делам, ненадолго. Многого сделать не успел – вся Москва была охвачена событиями, связанными с проведением VI Конгресса Коминтерна. Знакомые московские вездесущие репортеры сообщили мне в ряду других новостей, что на трибунах Мавзолея во время торжеств будут французские коммунары Пьер Фуркад и Густав Инар, что приехал французский композитор, автор мелодии «Интернационала» Пьер Дегейтер, что старик плохо слышит, быстро утомляется, но можно попробовать у него взять интервью.

Изо всех газет мне тогда была ближе всех «Вечерняя Красная газета». Впоследствии я буду работать в секторе городского хозяйства, рабочего снабжения и быта сперва литсотрудником, а затем заместителем заведующего, зачастую выполняя обязанности и заведующего. Что ж, сделаю репортаж для товарищей из своей газеты. Передам оперативно по телефону, а приехав в Ленинград, постараюсь дать материал пошире. Только вот в каком жанре, надо подумать. Во всех мероприятиях, связанных с проведением VI конгресса Коминтерна и последовавшего за ним V конгресса КИМа[69], я, конечно, принять участия не мог. И аккредитован не был, и свои издательские дела львиную долю времени отнимали. Но с Пьером Дегейтером я тогда всё же сумел повидаться и немного побеседовать. Дату правда, вспомнить никак не могу! Знаю, что был разгар июля, но жары не было, помнится даже прохлада. Во всяком случае, гости и французские коммунары, Фуркад и Инар, жившие в Доме ветеранов революции у нас в стране, были одеты в шляпы и в плащи.

Поспел я к Нескучному саду, когда торжество было уже в разгаре. Они стояли у трибун – все трое, вместе, но Дегейтер – чуть в стороне. Я потом подумал, что ему было неловко стоять с ними плечо к плечу – на баррикадах Коммуны он не сражался, коммунаром в собственном смысле слова не был, шёл тогда, в 1871 году, к Парижу, но не дошёл. И вообще вся его биография, всё его творчество не типичны, всё у него наособинку! И вы в этом, читая мои очерки и пьесу, убедитесь.

Я с трудом протиснулся к Пьеру Дегейтеру, держа в руках свой довольно потрёпанный блокнот и карандаш. Представился корреспондентом ленинградской «Вечерней Красной газеты», но слово «вечерняя» не употребил, чтобы не вызывать лишних вопросов. И вот я, двадцативосьмилетний журналист, издатель, начинающий прозаик, недавно опубликовавший свой первый рассказ, и заядлый театрал, делающий свои первый театральные обзоры для ленинградских газет и журналов, стою перед восьмидесятилетним маэстро!.. И, разумеется, волнуюсь. Его песню-гимн мы пели в конном строю у Котовского. С нею мы освобождали города и села. Под её звуки мы хоронили боевых друзей… Так вот, кто её создал!

Нет, не похож он на холёного маэстро, но не похож и на бодрого участника художественной самодеятельности, как мне представлял его заочно один московский репортёр. Обо всём ещё много-много мне предстоит узнать. А пока я вижу мягкого, очень приветливого старика, не просто приветливого, а я бы сказал даже – любезного, но не холодной, расчётливой любезностью, а сочетающего в себе деликатность и товарищескую сердечность. И всё же разговорить его трудно. Всё, что он говорит, в большей степени – лозунг, декларация, заявление для прессы. Вероятно, он думает, что именно этого от него ждут газетчики, но мне хочется узнать чуть больше. Пытаюсь продолжить беседу, и тут сад взрывается новыми и новыми рукоплесканиями, а потом звучит «Интернационал». Дегейтер медленно и немного виновато кивает мне головой, разводит руками – вот, дескать, не дают поговорить, и улыбается мне на прощание.

Эта добрая, грустная и чуть-чуть сокрушённая улыбка – со мною все эти годы. Когда я её вспоминал, мне становилось всегда светлее. Он был очень светлым человеком, иначе бы он не смог зажечь своей песней столько миллионов сердец на всей Земле!

А я тогда передал короткую информацию по телефону. Принял её какой-то неизвестный мне молодой сотрудник довольно равнодушно, как будто бы это была очередная какая-то информация о делах повседневных, текущих. Информация была маленькой, да к тому же её ещё и сократили. В результате тогда опубликованными оказались две заметки с интервалом в несколько дней. Большой репортаж, как говорят, не прошёл, а новые дела и заботы захлестнули… Шли дни, месяцы, годы, но время от времени передо мною возникало лицо Дегейтера, изрытое петельками морщин, его голубоватые, словно выцветшие глаза, его вьющиеся по ветру длинные седые волосы, его руки – руки дирижера и рабочего – виртуоза – резчика по дереву!

И я решил для себя – буду собирать материал о нём, буду писать. Окончательно я сделал свой выбор главной темы своего творчества, узнав о кончине Дегейтера в Париже в возрасте 84 лет. В Москве он так и не остался – ссылался на климат, на слабое здоровье, на желание быть похороненным на родине рядом с супругой, которую он горячо любил.

Каким чудом сохранились мои рабочие блокноты, записи техлет, не представляю себе! Через войну, через блокаду, через многочисленные переезды и превратности судьбы прошли и сейчас лежат передо мной. Они – тоже документ.

С кем только Дегейтер не встречался в те летние дни 1928 года в Москве! Он посетил Институт Ленина, был гостем ветеранов трёх революций, красноармейцев, школьников, музыкантов и работников музыкального сектора Госиздата[70], рабочих Мытищинского вагоностроительного завода… Вот подлинный текст приглашения тружеников подмосковного завода:

«Многоуважаемый товарищ! Завком нашего завода, коммунистическая ячейка и клуб имени Карла Маркса нашего вагоностроительного завода в Мытищах организуют 18 августа 1928 года музыкально-вокальный праздник в Вашу честь как первого пролетарского композитора, автора “Интернационала”, который так много говорит сердцу каждого пролетария. С “Интернационалом” мы создали первое свободное государство. Рабочие Мытищ имеют честь пригласить Вас на музыкальный праздник, чтобы выразить Вам свою глубокую признательность».

С коммунистическим приветом

Председатель заводского комитета

Данилин

Секретарь комитета ВКП/б/

Умерген

Председатель клуба

/Подпись неразборчива/

Пьер Дегейтер приглашение принял и впоследствии неизменно подчёркивал, что среди многочисленных встреч эта была особенно волнующей. Вероятно, Дегейтер в рабочей среде да ещё в атмосфере рабочего музыкального праздника чувствовал себя особенно легко и естественно. К тому же здесь от него не ждали общих политических фраз, а просто и сердечно интересовались его судьбой, его жизнью, историей создания его главной песни – «Интернационала». На всякого рода подробности о личной жизни Дегейтер был очень скуп и, кажется, лишь на встрече с мытищинскими вагоностроителями дал волю своим чувствам и воспоминаниям.

Думаю также, что ему, человеку очень скромному и естественному в своих раздумьях и переживаниях, претили заорганизованность, всякого рода ложный пафос. А всего этого хватало в те московские дни с избытком!

Вот текст ещё одного приглашения. На сей раз Дегейтера приглашают на встречу сотрудники внешнеторгового банка:

«Автору великого пролетарского гимна

Дорогому товарищу Пьеру Дегейтеру

Под звуки Вашего гимна русский пролетариат одержал первую победу над буржуазией. Ваш гимн вдохновлял нас в минуты побед и поражений и призывал нас к бою. Много ещё препятствий и боёв ожидает пролетариат на его пути. Пролетариат должен победить. Это его историческая судьба. Ваш гимн наполняет дух класса волей к окончательной победе над мировым капитализмом!

Члены Комитета ВЛКСМ

Коммерческого банка для внешней торговли СССР».

Разумеется, высокая оценка его песенного творения, сам факт включения его имени в эпицентр главных событий современности не могли не радовать Дегейтера, но всё же он чувствовал, что звон фанфар заглушает перед ним текущую во всём многообразии жизнь. А жизнь эта отнюдь не состояла лишь из праздников, шествий и демонстраций. Буквально в двух шагах от Красной площади теснились лавчонки Охотного ряда, задворки да и парадные фасады матушки Москвы отнюдь не блистали чистотой, и шли москвичи на праздничную площадь мимо рыночной церквушки с книжными развалами у паперти, куда ещё доносились звуки унылых церковных песнопений.

Жил Дегейтер в Москве не в гостинице, а Доме ветеранов революции. В сентябре 1928 года он писал друзьям, жившим в Сен-Дени, парижском пригороде, ныне окончательно слившимся с французской столицей:

«Я видел здесь то, с чем вы никогда не встречались в жизни. Я привезу вам фотографии здания, в котором живу. В этом прекрасном дворце когда-то скучали от безделья господа. Ныне он передан ветеранам рабочего движения и престарелым художникам. У меня здесь большая комната, рабочий кабинет и ванная. Я обеспечен всем необходимым… Могу повсюду ездить. В моём распоряжении автомобиль… Исполняю написанные здесь музыкальные вещи. Недавно сводный оркестр Красной Армии исполнял “Интернационал, и я дирижировал…».

Сейчас, тем более спустя столько лет, мне трудно себе представить, как жили в Доме ветеранов революции коммунары Сажин, Фуркад, Инар и Гё, но уверен, что у них, конечно, никакого персонального автомобиля не было. Чем я больше впоследствии изучал и узнавал Дегейтера и его творчество, тем яснее понимал, что он в те московские дни, с одной стороны, с благодарностью принимал повышенные знаки внимания, а с другой, – тяготился ими, всё более скучая о своей маленькой квартирке в Сен-Дени, о своей внучатой племяннице Люсьене, которая ему была дорога как родная внучка, о своём скромном, но традиционно желанном меню, о своём размеренном режиме дня, которому он полный хозяин, о Франции, которую он любил всем своим существом. Мы ещё будем об этом говорить дальше, но это именно так – автор гимна «Интернационал» был французом до мозга костей в большом и малом.

Здесь я прерву свой рассказ о пребывании Дегейтера в Москве. Скажу лишь, что он осенью всё-таки уехал, уехал навсегда. В Париж он привёз вырезки из газет, номера журналов. Друзья-коммунары впоследствии переслали ему по почте новые публикации, посвящённые ему и его приезду в СССР. С некоторыми из этих материалов я познакомился, как говорится, по горячим следам. В основном это разного рода газетные отчёты, материалы сугубо информационно-пропагандистские. На их фоне выделяются публикации текстов самого Дегейтера – в газете «Вечерняя Москва» 7 июля 1928 года и в журнале «Музыка и революция» № 7–8 за 1928 год. Но это лишь самое начало большой работы.

Однако приступить сразу мне к поискам не удалось: на повестку дня вышли другие темы, другие сюжеты, – преимущественно индустриальные. В последующие годы я работал почти исключительно в жанре очерка. Состоял в секциях очеркистов ЛААПа, писал о Хибинах, о Нивастрое, о лесе, о сланцах, о железной руде и металлургии. Я стал работать в секторе городского хозяйства, рабочего снабжения и быта «Вечерней Красной газеты», готовил книгу очерков о благоустройстве Ленинграда «Город образцовый», которая увидела свет в 1934 году. По-прежнему занимался театральной критикой, был литконсультантом и заведующим литературной частью Ленинградского Дома печати. В 1936 году дебютировал как театральный драматург сатирическим обозрением нравов западной журналистики «Алло, Запад!», а в 1938 году – как кинодраматург киноочерком о народных музыкантах «Гдовская старина», и всё же тема «Интернационала» и судьба Пьера Дегейтера меня не отпускали!