Ю. В. Дуров. «Гуманность в духе дуровских традиций» (Фрагмент радиовыступления для детей по Всесоюзному радио)[136]
…Вот небольшой рассказ о биографии моих дедов[137], о методах дуровской дрессировки. Что я могу сказать о себе (если вас это интересует)? Я начал свою деятельность у своего дедушки Владимира Леонидовича Дурова с семилетнего возраста. Я тоже рано остался без родителей[138], прошёл тоже школу, довольно-таки в то время суровую. Но в 1936 году я уже самостоятельно работал аттракцион. В 1939 годуя был награжден орденом Трудового Красного Знамени и званием Заслуженного артиста республики[139].
Вас, конечно, интересует вопрос, есть ли продолжение династии Дуровых, дуровских традиций. Думаю, что я вас порадую, если скажу, что, конечно, есть[140]. А многие дуровские традиции восходят к моему деду Владимиру Леонидовичу Дурову. О нём немало написано, но всё же каждый раз повествование о его остротах, шутках, репризах вызывает в любой аудитории живейший интерес.
Представьте себе: вечер, арена, начало представления. Владимир Леонидович Дуров выпускает десять собак в манеж, и у всех на хвостах сделаны большие бутафорские замки. А сам молчит! Ну, публика изумлённая начинает, конечно, спрашивать, в чём дело, почему у собак на хвостах замки. Объясните! Дуров жестом, мимикой показывает, что ему, дескать, об этом говорить не разрешено. Но когда публика, особенно рабочий народ с галёрки, начинают настаивать, дед объясняет народу, в чем дело. Он отвечает так: «Простите, но губернатор ПРОхвост запретил говорить!» Я думаю, что игра слов вам, конечно, понятна.
Дед выходил в манеж, брал у кого-нибудь из публики царский серебряный рубль и начинал его валять в руке. Когда его спрашивали: «Дуров, что вы делаете?», он отвечал: «Так, ничего особенного! Просто так дурака валяю!» А всем было известно, что на серебряном царском рубле было изображение царя-ба-тюшки Николая Второго.
Вот такие острые политические шутки! Они, естественно, вызывали любовь трудового народа и ненависть царского правительства. Они помогали подтачивать давно прогнивший царский престол.
Война 1914 года застала его на гастролях в цирке «Буфф» в Берлине, в Германии, в самом центре, и он, конечно, как русский патриот, как русский артист, не мог не откликнуться на это событие и откликнулся на него по-своему, по-дуровски. Он вывел в манеж (конечно, сначала её научив), свинью, которая подкапывается под кайзеровский шлем. (Был такой шлем с пикой, который носил Вильгельм всегда.) И когда Дурова спрашивали, что она делает, он отвечал: «Швайн виль хельм», то есть, в переводе на русский: «Свинья хочет шлем», а в сочетании слов получается «СВИНЬЯ – ВИЛЬГЕЛЬМ». Таким образом он оскорбил особу императора, за что был арестован, предан суду, и только заступничество такого большого революционера и замечательного адвоката, каким являлся Карл Либкнехт, который выступал на этом процессе в его защиту, сделало приговор довольно мягким, то есть его приговорили интернировать на родину, ну, что ему, собственно говоря, и нужно было.
Вот это, так сказать, первая политическая заслуга Дуровых, но есть ещё самая главная.
В то время наши русские клоуны, русские артисты, разговаривая в манеже, подражали иностранцам, думая, что это гораздо комичнее. Выходя в манеж, они коверкали русскую речь, говорили на полуломанном-полуиностранном языке, причём, образ самого клоуна был довольно-таки неприятен, потому что они всегда (а это в кинокартинах о старом цирке видеть можно) являли собой образы с размалёванным лицом – наполовину чёрным, наполовину красным, с широким ртом, сделанными гримом глазами, в ужаснейших костюмах с такими гиперболическими ботинками, в пальто, и с широченными брюками, и весь репертуар их был на потеху того жирного буржуа, который пресыщено хотел животного смеха. Они обливали друг друга водой, разбивали тухлые яйца, то есть делали всё то, что унижало достоинство человека.
И вот мои деды были первыми, кто отбросили эту старую дурацкую цирковую традицию. Они вышли в манеж совершенно без грима, с человеческим лицом, в костюмах придворных шутов, но именовали себя так: да, мы шуты, но мы шуты не царей и не королей, а шуты Его Величества Народа, то есть они на первую ступень ставили народ, а себя называли придворными этого большого короля-народа.
И вот таким образом уже этот пятачок наш родной – манеж – перестал быть местом такого низкого пошиба, развлекательной ареной. Он как бы получил свою гражданственность, и уже с этого манежа можно было читать (конечно, рискуя!), можно было бросать в публику острую публицистическую пропаганду. Цензура была очень строгая, но они с ней не считались![141]*
Таким образом манежи стали трибунами, и вслед за ними пошли их последователи: возникли такие имена, как Виталий Лазаренко[142], Бим-Бом[143], Братья Таити[144]и другие.
Появилась целая плеяда ПОЛИТИЧЕСКИХ клоунов, которая помогала революционному движению России и революционализации нашего искусства. Это – вторая заслуга моих дедов.
Ну, а третья, которую я считаю тоже очень важной, по-моему, может быть наиглавнейшей в наше время. Надо сказать, что Анатолий Леонидович Дуров не дожил до радостного дня победы Великой социалистической Октябрьской революции и умер в 1916 году в Мариуполе от тифа. Мой дедушка, Владимир Леонидович Дуров, умер в 1934 году на 72-м году своей жизни. Он радостно встретил приход Октябрьской социалистической революции, победу того дела, которому он посвятил всю свою жизнь. Я помню, в это время в манеже он читал так:
Полвека я ношу шута названье.
Полвека я весь истиной горю
и, не боясь ни мук, ни наказанья,
я людям всем о братстве говорю.
Полвека! Да легко ль сказать – полвека!
Уж нет былой, отжившей старины,
и я, я, шут, для блага человека
отдал всю жизнь до этой седины.
Хоть нёс я в голод с вами все мученья,
но не согнулся я от злых невзгод.
Язык шута насыщен обличеньем
для тех, кто жал и угнетал народ.
И много лет, служа душой народу,
я ждал и ждал, когда же наконец
увижу я желанную свободу
и оживёт народ-полумертвец!
И ожил он! Мозолистые руки
низвергли гнёт былого навсегда.
Рабочий люд под скипетром науки
творит свой мир – мир братства и труда!
Быть может, кто-нибудь вопрос предложит:
«Чего ж молчишь теперь ты, шут-старик?
Иль новый быт тебя уж больше не тревожит
и кем-нибудь привязан твой язык?»
И я, ваш шут народный,
отвечу так спросившему в ответ:
«Народ живёт лишь десять лет свободно!
Рабом же был он триста долгих лет!»
Теперь же знания свои и чувства
я отдаю, чтоб просветить народ,
и новый мир бессмертного искусства
в содружестве с наукой процветёт![145]
Вот так он выступал в свои последние годы в манеже. Надо сказать, что в самые последние годы он больше всего занимался научной деятельностью. В то время, о котором я вам рассказывал, Дуровы ещё не были дрессировщиками в полном смысле этого слова, ибо они работали с такими мелкими животными, как куры, гуси, свиньи, собаки, которые все служили им только обрамлением к той политической сатире, которую они преподносили публике в манеже[146]. По-настоящему стал дрессировать только мой дед.
Советская власть, оценив прежние заслуги Дурова, присвоила моему дедушке первому из цирковых артистов звание заслуженного артиста республики, назвало одну из московских улиц, бывшую старую Божедомку, улицей Дурова, подарило ему на этой улице дом[147], бывший особняк принца Ольденбургского, и главное – дала возможность поехать за границу, где Дуров приобрел такие ценные экземпляры экзотической фауны, как обезьяны-шимпанзе, морские львы, слоны и так далее.
Да, так вот последние годы своей жизни Дуров посвятил преимущественно научной деятельности и меньше выступал в цирке. В доме на Божедомке он создает так называемую практическую лабораторию по зоопсихологии. Зоопсихология – это молодая наука о жизни и психике животных. С ним работают такие большие светила науки, как академики Бехтерев, Павлов, профессор Кожевников и другие. И вот там, в этой, как любил говорить дедушка, фабрике рефлексов, создаётся[148] первый в мире гуманный метод дрессировки животных, основанный на научном принципе.
Надо сказать, что раньше существовал только один метод дрессировки[149] – так называемый механический, когда дрессировщик путём болевого воздействия на животного, путём кнута и страха заставлял его делать то или иное движение, то или иное задание..
Настоящего, сознательного артиста таким методом воспитать невозможно, ибо, если вы чего-то добьётесь от этого животного, то когда вы выйдете с ним работать в манеж, на публику, животное выйдет с поджатым от страха хвостом, с прижатыми от страха ушами, с глазами, от страха направленными на кнут или палку дрессировщика. И психология у зверя будет такова: поскорее сделать то, чему научили болью, и поскорее вбежать в клетку, где его оставят в покое.
Оценивая нашу работу или работу других советских дрессировщиков, вы заметите, что животные работают непринужденно, весело и даже другой раз импровизируют в манеже, как мой любимец морской лев Пашка. Чем же это достигнуто?
Это достигнуто названным методом дрессировки. В чём же он заключается? Он зиждется на трёх научных принципах.
Первое – это воздействие на психику животного, чтобы дать понять животному, что ты от него хочешь, и распознать каждое животное, его индивидуальность, его природные качества.
Второе – установление у этого животного по Павлову определенного условного рефлекса.
И третье – закрепление этого рефлекса-вкуса по схеме.
Я сам сейчас наговорил столько научных терминов, что вам, конечно, сразу всё не понять. Поэтому я постараюсь на простом примере рассказать, как это делается.
У меня имеется американский енот, пушистый такой зверёк, который изображает из себя прачку. Весь номер заключается в том, что я выпускаю из домика прачечной Тишку на столик. Он выходит оттуда, поднимает плакатик. Прачечная Тишки открыта. Потом перелистывает деревянную такую книгу, как бы в поисках заказов. После этого я ставлю перед ним лоханочку с водой. Зверёк бросает туда тряпку, начинает её старательно стирать.
Казалось бы, странно – как можно такого маленького зверька заставить делать совершенно сознательные движения! А дело в том, что дрессировщик, прежде чем взять какой-нибудь объект, какое-то животное для дрессировки, должен досконально его изучить. Он должен знать его природные качества, его повадки, его привычки, его поведение на воле, а также поведение в неволе, изучить его индивидуальность, личность, потому что животные, как и люди, – все разные, каждый имеет свою особо выраженную индивидуальность: один – злой, другой – добрый, один – ласковый, другой – неласковый, один – флегма, другой – очень энергичный и так далее.
И вот надо распознать животное, надо примениться к его индивидуальности, ибо врождённые рефлексы очень трудно переламывать.
И вот, изучая о еноте литературные материалы, я прочитал у Брема (Вы Брема, наверное, знаете, Тамара Андреевна[150], – этот человек посвятил свою жизнь изучению жизни животных на воле и издал много книг по этому вопросу), что американский енот (его родина – Южная Америка) именуется ещё «медведь-полоскун». Откуда это название? Оказывается, природа его создала так, что на воле, найдя какую-нибудь пищу, он прежде чем её съесть, обязательно должен найти воду, пополоскать в ней пищу, и лишь потом он может её скушать. Таким уж его создала природа! Я подумал, как можно применить эти природные качества. Значит, можно из него сделать прачку, если он может полоскать пищу! Но как это сделать?
Я взял енота, правда, полуголодного, потому что мы всегда репетируем на голодный желудок. Я вам объясню, почему. Поймите, если животное попало в неволю, то оно полностью зависит от человека. Оно лишено самого главного – добычи себе пищи. Если человек принесет ему пищу, оно будет жить, а если человек о нём забыл, оно умрет. Когда человек приносит ему пищу, это уже является общением животного с человеком. Животное ждёт человека, потому что ОН приносит ему пищу! И в этом проявляется его доверие к человеку идёт так называемый период акклиматизации, что очень помогает дрессировке!
Итак, я выпустил на столик енота, взял и поставил перед ним лоханочку с водой, взял грязную тряпочку, завернул в неё кусок мяса и бросил в воду. Енот чувствует запах, видит, что я что-то завернул, начал стирать эту тряпку, потом развернул её, увидел мясо и съел его. Проделав это несколько раз, енот понял, что там есть пища. Казалось бы, номер готов, но мне, как артисту-дрессировщику, не нравится, что он что-то такое разворачивает, находит… Мне нужно откристаллизовать номер, выработать рефлекс, в данном случае на стирку.
Тогда я решил обмануть енота. Я взял и бросил тряпку без мяса. Енот начал стирать одну лишь тряпку, а мясо получил у меня из рук. Проделав это несколько раз, енот усвоил, что если он будет стирать тряпку, то станет получать мясо, как мы с вами получаем зарплату за собственную работу.
На этом маленьком примере я показал все три научных принципа: первое – воздействие на психику животного, установления условного рефлекса по Павлову (в данном случае – стирательное движение) и закрепление этого рефлекса-вкуса по схеме так, чтобы животное знало, за что оно работало.
Таким образом мы сознательно подходим к действиям животного, а самое главное, что этот метод – гуманный. Мы сейчас проповедуем гуманность не только к животному, но и к человеку, к природе в целом. У нас в последнее время (в прессе вы, вероятно, читали) было несколько случаев зверского отношения и к природе, и к животным…[151]
И вот задача Дуровых – бороться, пропагандировать любовь ко всему живому, ибо это вырабатывает и характер самого человека, чтобы он рос гармонически. Для этой цели я тоже веду эту пропагандистскую работу. У меня в номере есть такой монолог. Художественно он обставлен так: на арене – собака-математик. Клоун оскорбляет эту собаку, и я, заступаясь за неё, читаю такой монолог:
Собака славная, хочу тебе сейчас
я принести большое извиненье.
Смотрю на блеск твоих собачьих честных глаз
и думаю – всегда ли ты у нас
хорошее встречаешь отношенье?
Собак мы любим, верно, но по привычке
попросту хамим.
Мы говорим: «Собаке – смерть собачья!»
и «Не твоё собачье дело!» – говорим.
Мы заявляем склочнику порою,
хоть вовсе он не пудель, не барбос, —
не суй, мол, всюду свой собачий нос,
«Ты – сукин сын!» и прочее такое…
«Собачий нос» – ведь это выраженье
мы заявляем гневно и всерьёз!
«Собачий нос!» – А сколько преступлений
помог раскрыть иной собачий нос!
Когда же слово «верность» говорим мы,
мне случай вспоминается один.
Жила собака в городе под Римом,
хозяин ездил на работу в Рим.
Она его безмерно обожала,
храня на сердце верности печать.
Она его на поезд провожала
и прибегала к поезду встречать.
Шли дни…
Вот как-то сел хозяин в поезд
и укатил.
Тогда была война.
Собака суетилась, беспокоясь,
но ничего не ведала она!
И снова, снова к поезду бежала
и каждый день ждала его, ждала!..
Пятнадцать лет хозяина встречала!
Пятнадцать лет!..
Но встретить не смогла.
И жители такую беспримерность
сумели по заслугам оценить:
собаке памятник поставили они
и надпись крупно вывели: «ЗА ВЕРНОСТЬ!»
Когда я вижу, как ребята
порой, собаки, мучат вас,
мне кажется, что всем ребятам надо
услышать этот маленький рассказ.
Сказать ребятам следует умело
про то, что в нашем видели краю,
как наша Лайка в космосе сгорела,
науке отдавая жизнь свою,
как шли под танк, держа в зубах гранаты,
собаки, чтоб фашистов истребить.
Так можно ль после этого, ребята,
не уважать собак и не любить?!
Гуманность в духе дуровских традиций!
Её мой дед отстаивал весь век.
И я старался у него учиться,
но всё ж считаю нужным извиниться —
я добрым должен быть!
Ведь я же – человек!
Поцеловать мне дай-ка разрешенье,
мой верный друг, мой маленький собрат,
и всенародно попросить прощенье,
как говорил ещё Сергей Есенин,
за всё, в чём был и не был виноват![152]
Вот такими монологами мы стараемся привить и взрослым, и детям любовь ко всем животным, ко всему живому.
1970