… А жизнь продолжается!
День Победы – «праздник со слезами на глазах», как поётся в популярной песне. Как только Юрий Владимирович дошёл до этой даты, мы с ним оба не только испытали радостное возбуждение, но и загрустили, вспоминая тех, кто до девятого мая не дожил. А таких славных людей было немало и в литературной, и в кинематографической, и в цирковой среде. Цирковую жизнь 20-30-х годов я знал несравнимо хуже, а вот к цирку 50-х годов настолько приобщился, что стал чувствовать себя в цирковой среде своим человеком. Разумеется, при этом оставаясь в своей роли – роли писателя, а то и летописца некоторых памятных страниц цирковой истории. И вот по мере того, как мои главы стали приближаться к дням текущим, работа стала идти всё медленнее и медленнее. Да и сам материал жизненный изменился, появились повторы, исчез былой драматизм событий, всё шло как-то равномерно, привычно, знакомо и однообразно.
Я написал главу «Города и годы», перечитал её и даже не решился показывать Юрию Владимировичу: получился просто-напросто беллетризованный комментарий к хронике гастрольных поездок. Более того, я почувствовал, что стал остывать к этой рукописи, брал её в руки уже без былого нетерпения: скорей бы продолжить брошенную строку! Может быть, я и впрямь устал от этих разъездов по городам? Это я-то, литератор, сопровождающий цирковых артистов, устал! А они? Они всю жизнь так живут!
А в моей жизни действительно произошли серьёзные перемены. Работу над цирковой темой я сочетал с делами сценарными: увидел экран мой документальный фильм о сталеваре Иване Кайоле «Грядущему навстречу», торопил меня новый сценарный замысел – о председателе колхоза «Иван Емельянов, крестьянский сын». Я продолжал выступать в печати и по радио как критик и публицист, звали меня и оставленные на время мои пьесы о Михаиле Ивановиче Глинке, который всегда был моим кумиром…
Но самое главное то, что в мою жизнь вновь вошла штатная работа. На сей раз – в качестве литературного консультанта по драматургии при Правлении Союза писателей РСФСР. Работа эта захватила меня полностью. На меня обрушился поток рукописей, рецензий, мне необходимо было постоянно бывать на премьерах в драматических театрах. Ожидали меня и поездки, причем, – порою в те же самые города, что я посетил вместе с Юрием Владимировичем, но суть поездок теперь уже совсем иная, да и свободного времени в обрез: каждый раз надо было встретиться с активом местной писательской организации, побывать в управлении культуры, в местном отделении Всероссийского театрального общества, на двух-трёх спектаклях в местном театре (а ещё лучше – на премьере спектакля, поставленного по современной пьесе!)…
А что раньше? Раньше совсем другой ритм и режим дня! Утром не спеша встал, позавтракал, отправился знакомиться с городом, где-то днём после обеда два-три часа бесед с Юрием Владимировичем, а там, глядишь, пора и собираться на цирковое представление. Программу я уже знал наизусть, и Дуров на меня не обижался, когда я то или иное представление «прогуливал». В вечерние часы я любил в гостинице написать странички три-четыре из той или иной главы своего циркового повествования…
В общем, жизнь круто менялась! Но и начатую работу над повествованием я тоже бросать на произвол судьбы не хотел. Посоветовался с Юрием Владимировичем. Он поразмыслил и согласился со мной: действительно, послевоенные главы вольно или невольно проигрывали перед предыдущими. Мы оба, не сговариваясь, вышли на тему, точнее проблему, интересующую и историков, и литераторов, и многих деятелей искусства: а где же начинается история и где она завершается^. Вот отзвучали аплодисменты, подведя итог премьере. Так что же, она уже история, ушла в историю? А мы не успели её и пережить, прочувствовать? Или, скажем, проблема поколений. Нас разделяет десять лет. Начало века видим совершенно по-разному да и двадцатые годы – тоже, а потом впечатления как-то выравниваются, мы начинаем жить эпохой при всей разности судеб и индивидуальностей почти одинаково…
Совершенно разная у нас и война. У меня – блокадный Ленинград, фронтовая журналистика, кинохроника, затем Первый Белорусский фронт, взятие Берлина, длительная работа в архивах поверженной Германии. А у Юрия Владимировича за исключением Смоленских и Ярославских гастролей – далёкий тыл, труд на арене до изнеможения, жизнь при всех обострившихся осложнениях привычная, цирковая, к которой готовы и душа, и тело. А вот теперь в послевоенные годы мы часто бываем вместе, ездим по одним и тем же городам, пишем историю цирка, и эта история всё ближе и ближе подступает к нам, того и гляди перевернёт страничку отрывного календаря…
– Знаете что, Николай Афанасьевич? – вдруг предлагает Дуров. – Давайте сделаем так. Пусть в основе послевоенных глав будет не материал после бесед, которые мы с Вами ведём, а сами беседы с их спорами, ассоциациями, воспоминаниями… Ну вот начнём хотя бы так…
Первый послевоенный год, 1946-й, Юрий Владимирович начинал в Ленинграде, городе с очень разборчивой, избалованной многими отличными гастролями цирковой публикой. Что ей показать? Чем удивить? Чем порадовать? В цирковой среде бытует мнение, что цирковая работа не так уж разнообразна. Это театральная премьера может ошеломить, изменить представление зрителей о данном театре. А цирковые жанры можно сосчитать по пальцам, зато повторов и штампов воистину не счесть! Стало быть, так или иначе, а главное – это отделка каждого номера, работы над которым можно и нужно довести до блеска. Полностью соглашаясь с этим, Юрий Владимирович тем не менее неустанно работал над драматургией своих цирковых программ. Первая послевоенная программа получила название «Зоологическое ревю». Русские народные пляски и песни словно обрамляли номера с животными. Сам дрессировщик выступал в национальном костюме, читал героико-патетические монологи, обращаясь в зрительный зал к фронтовикам:
И опять зазвенел перелив бубенцов.
Рвутся кони мои вороные.
И на лучших местах здесь я вижу бойцов,
что сражались во славу России!
Автором монолога был Сергей Михалков, с которым Юрий Владимирович начал творческое сотрудничество ещё в военные годы. Монологи в стихах для него писали также Алексей Симуков, В. Масс и М. Червинский… Сам же Дуров всё реже и реже брался за литературное перо. Зато его всё больше и больше стала привлекать цирковая режиссура. Он решился уподобить цирковой манеж старинной базарной площади с её балаганами, бродячими артистами, неизменным медведем, скоморохами… Проблемы национального своеобразия цирка стали предметом его постоянных раздумий.
^алая русская тройка с Юрием Дуровым в русском костюме с берегов Невы домчала до берегов Днепра, в Киев, потом она рванулась на Дальний Восток и вновь вернулась в Москву, где дуровские номера были включены в программу «Наши гости». Это был длинный парад достижений советского многонационального цирка: вместе выступали туркменские наездники А. Калгановы, узбекская наездница Лола Ходжаева, украинские эквилибристы Ф. и А. Миктюк, татарская акробатка Б. Карачурина, азербайджанские силовые акробаты М. Мирзоев и М. Манучаров, дагестанские канатоходцы под руководством Рза Али-Хана, тувинские жонглёры во главе с Оскал-Оолом… Был и чисто русский номер – «гигантские шаги» Н. Павлова. В этой программе Юрий Владимирович дебютировал как постановщик – вместе с Борисом Шахетом он поставил третье отделение программы.
Представление «Наши гости» с успехом прошло в Ленинграде, Риге, Казани, Сталинабаде и Ташкенте. На рекламных щитах появились слова, обыгрывающие название программы: «НАШИ ГОСТИ – желанные гости!» Мне посчастливилось видеть это представление в Ленинграде, и оно осталось у меня в памяти именно как парад творческого мастерства, которое каждый народ донёс из глубин веков. Впоследствии по драматургическим делам я побывал и в Дагестане, и в Туве и вспомнил этот праздник циркового искусства.
Постепенно, слово за слово мы с Юрием Владимировичем в наших беседах всё чаще стали уделять внимание именно проблеме национального своеобразия в цирке. Я ему приводил примеры из прозы, кинематографа, театральной драматургии и невольно подталкивал своего приятеля на разговор о цирке: «А вот в цирке, мне думается, особенно в дрессировке трудно найти яркую национальную окраску!» Юрий Владимирович решительно со мной не соглашался:
– Почему же? Вот начнём хотя бы с того, что у каждого народа своя климатическая зона, своя неповторимая природа, свой привычный ему животный и растительный мир. Я как дрессировщик, конечно же, больше всего пекусь о мире животных. В Грузии водятся туры, каких нет, скажем, в Белоруссии, но зато Белоруссия могла бы дать дрессированного зубра, и сценка могла бы называться, ну, например: «Утро в Беловежской пуще». А вот в Киргизии водятся снежные барсы (или, как их ещё называют, ирбисы) и беркуты. Могла бы быть потрясающая сценка «Весна на склонах Ала-Тао». Даже горы, и те у наших народов разные! Ну что общего у Кавказа и Алтая, Памира и отрогов Ала-Тао? Это мог бы цирковой художник в декорациях, костюмах, освещении выразить очень впечатляюще!
Мне очень понравился отличный конный номер М. Туганова «В горах Кавказа» с «хромающей», якобы раненой лошадью. И обратите внимание! Вот два всадника – кавказец Туганов и туркмен Хаджибаев. Оба храбрецы, виртуозы, но совершенно разный стиль, иные привычки, даже осанка – и то разная.
Я видел на арене работу и М. Туганова, и Д. Хаджибаева и не мог не согласиться с замечаниями Юрия Владимировича, однако, как литератор, я всё же больший акцент делал на исходном литературном материале, сетуя на то, что он используется пока ещё явно редко и недостаточно. Естественно, наш разговор перешел к проблемам национального характера. И тут Юрий Владимирович рассказал мне о знаменитом Кадыр-Гуляме.
– А Вы знаете его настоящую фамилию? Его зовут Владислав Константинович Янушевский. Родился он не в Средней Азии, а в Литве, но долгое время жил и работал в Узбекистане. К тому же он прошел отличную цирковую школу с детских лет. Но это уже другая тема!.. Посмотрите, как он обращается с верблюдом! Будто с колыбели был кочевником! Удивительная и очень поучительная судьба! Слов он не произносит, но, обратите внимание, какая у него богатая мимика, какая жестикуляция, пластика. Вспомните и согласитесь со мной – перед нами человек Востока.
А потом Юрий Владимирович невольно возвращался к главной своей теме – к животным, столь милым его сердцу:
– Как Вы думаете, есть ли у зверей национальный характер? Я уверен, что люди и звери, живущие вместе в одной стране, в одном климате оказывают друг на друга взаимное влияние. Звери и люди уже не могут друг без друга. Звери привыкают к людской заботе, люди – к помощи животных, они их олицетворяют, даже обожествляют, делают своими кумирами, рисуют на гербах государств и городов, устраивают в честь них праздники, приглашают на свои праздники. Ну что за масленица на Руси без медведя!
Пример с медведем меня убедил, но я выдвинул другой пример – со слоном. Слоны, как известно, живут либо в Индии, либо в Африке, и то и другое от России далековато… И тем не менее, дуровскую школу дрессировки, дуровский аттракцион без слона представить себе невозможно!
Юрий Владимирович засмеялся и сказал, что дуровские слоны не простые, а очень сильно обрусевшие, чуть ни всю страну в товарных вагонах исколесившие и всякого лиха на пути хлебнувшие.
– К тому же, – добавил он, – мы слонов с малолетства приручали и на наш российский лад переучивали.
– А обезьяны? – не унимался я. – Вот совсем не вписываются в русский интерьер. Такие они экзотические!
– По природе своей – да. Но воспитание опять же наше, наша школа, наша публика, да и номера – тоже наши. Возьмите хотя бы историю любимца деда моего – шимпанзёнка Мимуса. Москва-матушка стала его родиной, а семьёй – семья деда, где он жил словно младший ребёнок. Вот у меня гамадрил Яшка во весь опор по арене скачет на вороном пышногривом пони. Материал для номера заморский, а сам номер русский! А возьмите другую мою любимую обезьянку – Люлю, которая с веером в руках по канату ходит, а потом садится ножка на ножку. Ведь это всё подсмотрено прямо на манеже. Она у меня в какой-то степени одну известную воздушную гимнастку копирует. А вот кого, не скажу! Уж больно не дружеский шарж получился! У меня в номерах и в программах в целом объединены не только по природе своей чуждые друг другу звери (ну скажем, петух и лиса), но и биологически бесконечно далекие друг от друга. Судите сами, что общего между слоном и морским львом, верблюдом и зайцем, страусом и пуделем! А у меня они все вместе не только в аттракционе, в программе, но и даже в одном номере – «Звериная карусель»!
– Но ведь есть животные, с которыми Вы, Юрий Владимирович, принципиально не работаете. Например, кошачьи, змеи, крокодилы…
– Ну, крокодилов и змей я органически не переношу! Что же касается кошачьих, то с ними есть кому работать: Александров-Федотов, Бугримова, Назарова, Эдер… Они и другие мастера делают это блестяще. У каждого свой стиль, свой подход, свой творческий почерк. А вот такого смешанного аттракциона ни у кого нет. Это признак нашей, дуровской, школы! Впрочем, Николай Афанасьевич, крокодил у меня был! На манеже появлялся тот самый Крокодил, которого все знают по одноименному сатирическому журналу. В руках у него вилы – того гляди кольнет! Но это был не настоящий крокодил, и играл его актер И. М. Южин, а мои животные представляли из себя живые карикатуры. Южин наступал на меня и, рыча, произносил такие обличающие строки:
Почему-то нынче Дуров
избегает каламбуров.
Слишком мало он даёт
сатирических острот.
Вдруг забросил бич сатиры
внук великого задиры.
Чтоб он деда не забыл,
ты напомни, Крокодил,
и задай ему урок —
вилы в бок!
– Какой же это год? Мне такого номера видеть не довелось!
– Это конец 1948 – начало 1949 года, наше сатирическое международное обозрение. Номер ставили известный уже вам Шахет и режиссёр Арнольд. Художником был знаменитый карикатурист Борис Ефимов! Тексты нам писали Михалков и Сухаревич, была у меня и «Прощальная песенка», с которой я покидал манеж, завершая программу. И всё же радости особой эта сатира у меня не вызвала. Слишком плакатной, нарочитой была злободневность. Даже в международной сатире была очень строгая порционность, дозировка, а ведь дуровский юмор и дуровская сатира всегда были очень смелыми, раскованными! Ну, какая, скажите, смелость громить пресловутый план Маршалла![133] Или клеймить позором поджигателей войны, особенно после того, как в нашей стране был принят закон, запрещающий пропаганду войны! Гораздо больше замир агитировали мои голуби, которые под знаменитую песню Дунаевского «Летите, голуби, летите…» слетались ко мне со всех уголков цирка! Романтика и патетика лучше отвечали и моему душевному складу! А в 1950 году мне пришлось в программе «За мир во всём мире» вместе с ослом, свиньёй, собаками и поросятами клеймить поджигателей войны всех мастей. Тут же звучали и «Гимн демократической молодёжи», и песня Шостаковича «Мир победит войну». В этой программе как чтица дебютировала моя Наташа. Она читала «Монолог матери». В руках участников парада были листы со Стокгольмским воззванием… В общем, от цирка как цирка очень мало что оставалось. Живопись без живописи, цирк без цирка, театр без драматургии… Всё это нам так хорошо знакомо!
Наш начавшийся на оптимистических нотах разговор приобретал минорную тональность. От цирка требовали газетных приёмов и газетной оперативности. Если в конце 20-х годов современная тема органично входила в программы, её искали, интерпретировали, находили ей художественное решение, то в конце 40-х – начале 50-х годов положение было иное. Так и появились далеко не всегда отчётливые намёки то на войну в Корее, то на воротил большого заокеанского бизнеса, то на великие стройки той поры… Юрий Владимирович называл мне гастрольные города, среди которых были вновь Саратов, вновь Магнитогорск, Новосибирск, Хабаровск… Рассказывая мне о среднеазиатских гастролях, Юрий Владимирович оживился, обрадовался:
– Для узбекских ребятишек мы устроили праздник ёлки, по-нашему, по-северному! С Дедом Морозом, со Снегурочкой, с медведями!..
Вот это запомнилось, запечатлелось в душе!..
– А чем ещё те годы памятны? – спрашиваю.
– Да вот была одна травма на арене, не такая страшная, как от укуса морского льва, но тоже весёлого было маловато! А вышло всё так. Работал на арене с медведем. Что-то его то ли напугало, то ли разозлило… А тут ещё ремешок-намордник порвался, и миша меня за ногу цапнул! Сильный был укус! Чувствую, что ботинок наливается кровью. Но разве могу я публике показать свою боль или даже просто неудачу? Нет, конечно. Довожу номер до конца, с трудом покидаю манеж и… В памяти полный провал. Прихожу в себя уже в больнице. Не буду вас страшить подробностями. Одно скажу– двадцать шесть швов наложили! Пришлось прервать гастроли. После больницы попал в санаторий, в Кисловодск. Так неожиданно для себя впервые за многие годы отдохнул. Вот она – наша жизнь цирковая!
Любили мы с Юрием Владимировичем после двух-трёх представлений премьеры дать ей оценку сличить свои впечатления; ощущения от программы в целом и отдельных номеров. Начинали с премьеры; а потом слово за слово вспоминали лучших цирковых артистов; полюбившиеся нам номера. Меня очень интересовала точка зрения Юрия Владимировича; его подход к работе коллег по манежу. Кого же он больше всего ценил, кем больше всего интересовался? Я полагал; что прежде всего – дрессировщиками; и ошибся. Оказывается; клоунами! Особенно – теми клоунами; кто выступал с животными. Это Карандаш с собачкой Кляксой; Борис Вяткин с его забавной собачёнкой Манюней; клоун Акрам со своим неизменным ишаком.
Оценивая работы дрессировщиков разных поколений; Юрий Владимирович всегда старался в беседах со мной показать; что нового привнёс в искусство дрессировки тот или иной мастер арены. Он хвалил Бориса Эдера за спокойную непринуждённость; высокий темп работьц умение сопровождать «страшные» номера шутливыми разговорами с животными; органическое решение новых тем – например; на арене Эдер обыгрывал папанинскую льдину разрабатывал цирковыми средствами тему полярников; покорителей Севера; и это получалось у него легко; артистично!
Говоря об Ирине Бугримовой; Юрий Владимирович подчеркивал; что она – дочь ветеринарного врача, с детских лет любила и понимала животных; что она пришла в цирк из большого спорта; стала чемпионкой по лёгкой атлетике. Вот эти два слагаемых плюс органичный артистизм и сделали её одной из лучших дрессировщиц!
В творчестве дрессировщика слонов А. Н. Корнилова больше всего Юрий Владимирович ценил его номер «Слоны и балерины». Его увлекало противопоставление тяжёлого слона и воздушной изящной балерины! «Отличный; впечатляющий контраст! – говорил он мне. – А ведь балерина в собственном амплуа никакого отношения к цирку не имеет, и тем не менее в цирковой номер прекрасно вписалась!»
Оценивая номера Степана Исаакяна; Дуров отмечал; что лично он более склонен к сценке; пронизанной национальным армянским колоритом. Абстрактная экзотика; конечно; впечатляет; но скорее в постановочном плане – собственно дрессуры в ней немного.
Говорили мы и о других дрессировщиках; но больше мне запомнились те; о которых я только что выше упомянул. Однако не только искусством клоунов и дрессировщиков интересовался Юрий Владимирович. Он высоко ценил воздушных гимнасток сестёр Кох – Марту Зою и Клару творца тройного сальто в воздухе Евгения Моруса, эквилибриста Льва Осинского, который вернулся с фронта без одной руки, но работает на манеже так, что зрители даже не замечают протеза у акробата! Я, в свою очередь, когда речь зашла об Осинском, привел пример из литературы – ещё более тяжелое положение у московского писателя Иосифа Дика: у него рук нет вообще. Он всё делает ногами. Даже водит автомобиль. Если меня порою подвозят на своих машинах московские приятели в гололёд или сильный снегопад, я немного опасаюсь, а вот с безруким Диком совершенно спокоен!..