Улицы нечистот, 1842 год Д-р У. Л. Лори

Улицы нечистот, 1842 год

Д-р У. Л. Лори

Будучи частью доклада Чедвика 1842 года, посвященного исследованию условий жизни бедняков, это сообщение, составленное У. Л. Лори, доктором из Гринока, описывает жизнь в печально известном грязном городе.

Громадная часть поселений бедняков расположена в очень узких и тесных тупиках и переулках, отходящих от основных улиц; эти тупики, как правило, представляют собой глухие «мешки», где нет движения воздуха, пространство между домами настолько узко, что исключает проникновение солнечных лучей к земле. Я бы даже осмелился сказать, что в этих тупиках вообще нет никаких водостоков, ибо там, где я видел сточные канавы, они настолько грязны и замусорены, порождая множество неудобств, что лучше бы их никогда не существовало. В этих тупиках, там, где нет навозных куч, фекальные и прочие отвратительные вещества выбрасывают в сточные канавы перед дверьми или выносят и сваливают на улицу. В домах нет птичьих дворов, но почти во всех тупиках имеются навозные кучи, за редким исключением, никогда не накрытые; мало какие из выгребных ям вычищаются больше раза-двух в год; большинство опорожняется, только когда они переполняются: к некоторым пристроены уборные, и одной уборной пользовались все по соседству. Люди, как кажется, настолько свыклись со столь невиданным состоянием вещей и настолько утратили чувство пристойности, что не видели в этом никаких неудобств, и в порядке вещей, что когда пробираешься по некоторым из этих задних улиц, легко испачкаться нечистотами.

Позади дома, где у меня врачебный кабинет, в котором я в настоящий миг и нахожусь, есть громадная выгребная яма с пристроенной уборной; насколько мне известно, ее не чистили шесть месяцев; она служит всем по соседству, и исходящие оттуда миазмы столь отвратительны, что я не в состоянии открыть окно. Дом в три этажа высотой, и люди, чтобы избавить себя от забот, выбрасывают нечистоты из окна лестницы, следовательно, огромная их часть попадает в тупик, и тупик не чистится, пока не заполнится выгребная яма: грязь в тупике дорастает почти до подоконника заднего окна лавки, что расположена по фасаду, и малярийная сырость сочится через стены на этаж…

Моим заботам в больнице был вверен один бедняк, шесть месяцев страдавший астмой и признанный неизлечимым, в настоящее время он живет с женой и семью детьми в темной комнате на нижнем этаже, больше подходящей для угольного погреба, чем для человеческого существа; комната освещается через неоткрывающееся окно, размером в два квадратных фута; ширина комнаты составляет всего четыре фута, а длина — восемь. Для всей семьи есть единственная кровать, и тем не менее арендная плата за эту дыру составляет 5 фунтов.

Когда не так давно я проходил через один из самых бедных районов, за мной побежала маленькая девочка, упросившая меня осмотреть ее мать, которую она не могла удержать в постели; ее мать я обнаружил лежащей на жалком соломенном тюфяке, поверх куска ковра, она была в лихорадке и бредила; муж-пьяница умер в больнице от той же болезни. Огонь в камине не горел; кто-то из детей ушел просить милостыню, а двое самых младших ползали по сырому полу; в середине комнаты действительно успела образоваться лужица, так как сточная канава перед домом засорилась, и влага, протекши под дверь, нашла себе дорогу в центр пола. Все предметы обстановки, которые можно продать, были заложены во время болезни отца для поддержки семьи. Никто из соседей в дом не заходил; дети голодали, и мать умирала без всякого ухода…

Первый вопрос, который я обычно задаю, встречаясь с новым случаем лихорадки, касается жилища больных. Я был поражен числом заболеваний на Маркет-стрит; в этом месте в большинстве случаев больные вскоре заболевали брюшным тифом, и выздоровление их было медленным. Это узкий закоулок; над ним почти нависает крутой склон, поднимающийся в непосредственной близости от улицы; на ней стоят самые жалкие дома, построенные вплотную друг к другу, и войти в жилища можно через мерзкие тупики; вход с фасадной части дома обычно единственный; на этой улице сосредоточены многочисленные центры производства миазмов, думаю, в каждом закоулке я мог бы указать по меньшей мере на один.

На этой улице есть навозная куча, однако для такого названия она чересчур велика. Я не ошибусь в ее размерах, если скажу, что в ней содержится 100 кубических ярдов нечистот, мусора и грязи, собранных со всех концов города. Ее ни разу не убирали; это товарный запас одного человека, который торгует навозом; он продает его в розницу тележками: ведя дела с покупателями, он придерживается твердого принципа, что чем старее навоз, тем выше цена. У владельца кучи рядом построена большая уборная. Это скопление нечистот выходит на общедоступную улицу; спереди она обнесена стеной; высота стены около 12 футов, и навоз возвышается над нею; из-под стены сочится малярийная влага и сбегает по мостовой. Источаемые этим местом миазмы летом ужасны; к нему примыкает земельный участок с домами в четыре этажа высотой; и летом во всех домах кишат мириады мух; все предметы, употребляемые для еды или питья, должны быть закрыты, а иначе оставленную открытой даже на минуту вещь немедленно облепят мухи, и она окажется непригодной для употребления из-за сильного привкуса дерьма, оставленного мухами. Но на улице есть и еще большая по размерам навозная куча, она не такая высокая, но занимает в два раза большую площадь; а насколько она уходит в глубину, я сказать не могу. Куча примыкает к скотобойне и принадлежит, как я полагаю, городским властям. Это не только вместилище для отходов и потрохов из бойни, сюда также свозится и сваливается мусор с улицы. Рядом пристроено нечто вроде общественной уборной. В помещении самой бойни (которая примыкает к улице) подолгу не смывается кровь и валяются внутренности, и зацах летом в высшей степени омерзителен… Я считаю, что будет; редким явлением, если в любое время года [здесь] не обнаружишь больного лихорадкой.