«Самая памятная встреча»

Написать это повествование я отца буквально уговорил. Он всегда считал, что материалы черновые, подготовительные, вспомогательные, самостоятельного творческого интереса не имеют. Когда я ещё в детстве замечал ту или иную тетрадку или стопку мелко исписанных страниц и спрашивал отца, что это такое, он отделывался общими словами – мол, заготовки к фильму о Пьере Дегейтере. Однако всё это богатство не выбрасывал, перевозил с собой с квартиры на квартиру, хотя всегда жил в тесноте. Не выбрасывал, но и не перебирал, не занимался анализом текстов, их сортировкой. Думаю, что ему было грустно это делать – фильм завершён в итоге не был, воспоминания тревожили, печалили, а поводов для других тревог и печалей у него в судьбе и так-то было предостаточно! И всё же не выбрасывал – понимал, какая ценность…

Всё началось с того, что в Московской писательской организации открылась очередная кампания по перезаполнению анкет, уточнению новых адресов и телефонов. Заодно уточнялись и жанры. Пояснить здесь кое-что необходимо. В науке физик может, конечно, углубиться в какую-то сопредельную научную отрасль, но физиком и останется, а вот в мире писательском жанры на протяжении жизни, особенно большой, долгой, меняются. (Вступал когда-то литератор в члены Союза писателей как детский писатель, а потом «ушёл» во взрослую прозу. Начинал автор как поэт, стал литературоведом…) Очень не простой вопрос, порою болезненный для писателя! Примеров у меня таких немало наберётся, но это будет слишком пространное отступление. Мой отец начинал как очеркист, стал кинодраматургом, потом стал преимущественно заниматься драматургией театральной, в 60-е годы активно работал как театральный критик, увлёкся критикой детской литературы, постоянно сотрудничал с журналом «Детская литература», одновременно вернулся к очерку и публицистике.

Заполнял анкету отец при мне – я как раз тогда в Москву в командировку приехал. Я ему настоятельно советовал публицистику не забывать. А он в ответ сетовал на то, что всё тяжелее даются пути-дороги, что всё тяжелее становится собирать новый материал. А старый, мемуарный? Постепенно мы подошли в разговоре к необходимости собрать в одну книжку напечатанные в журналах и газетах последних лет блокадные очерки. Отец их почему-то упорно называл новел-ламы, а я не соглашался с таким жанровым определением. В результате увидела свет книжка «Были пламенных лет» о днях блокады Ленинграда, стотысячный тираж которой разошёлся мгновенно. Однако отец сигнального экземпляра уже не увидел…

Одновременно мы с ним начали готовить вторую публицистическую книжку – «Памятные встречи». Постепенно определился круг героев, «объектов мемуаров». Мы сразу решили, что дело не в объёме очерков – о ком-то может быть совсем маленький, а другой окажется даже книгой в книге. Скажем, о династии Дуровых в двух словах не скажешь. Кого-то отец знал лучше, видел чаще, с кем-то дружил многие годы, а кого-то видел всего лишь раз. Всё это тоже надо учитывать.

Вот таким вышел первый план-набросок: очерки о Г. Котовском, Н. Морозове, И. Певцове, Дуровых, о приезде в Ленинград Бернарда Шоу и Ромена Ролла-на (отец их каждого в отдельности сопровождал по Ленинграду как знаток истории города: Б. Шоу – в 1931 году, Р. Роллана – в 1935 году). Кроме того, отец наметил очерки о праздновании 200-летия Полтавской битвы, и о своих встречах с митрополитом Ленинградским и Новгородским Алексием в годы блокады и с главой буддийской церкви в СССР Еши Доржи Шараповым. У отца уже были готовы некоторые наброски. Другие материалы отец «перебросил» в сборник «Были пламенных лет» – о ботанике Н. В. Курнакове, зоологе Н. Л. Соколове. Была задумана и глава о скульпторе и реставраторе И. В. Крестовском, который немало сделал для сохранения в годы блокады памятников – красы и гордости города Ленинграда. В сокращённом виде все эти очерки нашли своё место в названной очерковой книжке.

Некоторых кандидатов в герои сборника «Памятные встречи» мы на нашем семейном собрании не утвердили. И дело тут вовсе не в историческом и творческом масштабе того или иного замечательного человека. Причины самые разные. Отец очень любил своих героев-рабочих и крестьян – металлургов отца и сына Коробовых и Ивана Кайолу, и председателя колхоза Ивана Емельянова, но о них специально писать очерки для книги «Памятные встречи» не собирался: «Я ведь о них уже киноочерки сделал – о Кайоле и Емельянове, а о Коробовых – художественный фильм. Нового не скажу».

В других случаях требовалась очень большая дополнительная работа с выездами из Москвы, а об этом, учитывая состояние здоровья отца, и речи быть не могло! В итоге мы твёрдо решили, что он будет работать над тем, что уже есть, наличествуетх, представлено в личном архиве, здесь, под рукой. Несколько дней мы занимались вместе разборкой (самой предварительной!) личного архива. Чего там только ни оказалось! И письма, и черновики, и копии документов, и вырезки из газет и журналов, и конспекты, и варианты того или иного большого, чаще всего драматургического произведения…

Я помогал отцу как мог, основное внимание обращая на сортировку упорядочивание. Лично мне работать было не просто психологически – буквально каждый документ хотелось тут же прочесть, о каждом расспросить отца, но время поджимало: всё хуже чувствовал себя отец, всё больше и чаще уставал. А для него разбор архива был процессом тревожным и зачастую печальным: сколько нереализованных планов, заявок, сколько невоплощённых замыслов!..

В итоге самым большим, самым последовательным и цельным оказался архивный фонд Пьера Дегейтера. Мы с отцом углубились в изучение сохранившегося материала. Фонд, конечно же, был ещё больше, но за прошедшие годы поредел. Непоправимый урон нанесла ему блокада.

Изучая материалы, я подумал: а что если в документальной форме с привлечением подлинных документов как таковых рассказать о том, как писатель встретил своего героя, какувлёкся его судьбой, его творчеством, как в течение многих лет оставался верен любимой теме. Отец сперва колебался, сомневаясь, будет ли это интересно. Я вначале не мог понять его аргументацию, а потом понял: он не учитывает того, что его знания данной темы несопоставимы с минимумом сведений об этом человеке, эпохе и стране, в которой он жил, у обыкновенного среднего читателя. Да что там среднего! Редко кто вообще знает подавляющее большинство фактов, которые страница за страницей раскрывались перед нами – для меня впервые, для отца – как отзвук былого. И тут я привёл отцу ещё один аргумент: «Ты судишь с позиции людей своего поколения, своего возраста, как ровесник века. А я как ровесник Победы, юность которого пришлась на начало 60-х годов, этого не знаю вовсе! Так что считай, что ты пишешь для нашего и более молодых поколений. Посему и не оставляй без пояснений и многие понятия давней эпохи, и сокращения, и мотивировку и обстоятельства тех или иных действий, событий, не бойся и психологического комментария. Это тоже станет документом эпохи».

Наконец, выслушав мой вариант плана-проспекта очерка, отец согласился. Так, шаг за шагом стал рождаться очерк, постепенно переросший в большую документальную повесть. В результате это произведение получило жанровый подзаголовок: «Публицистическое повествование в очерках и документах».

Работа у отца продвигалась как ни странно довольно быстро при её весьма значительном объёме. Но говоря так, я не учитываю высокую степень знания им материала и прекрасную память. Да что говорить, если он, тяжёлый раковый больной, за две недели до смерти в течение четырёх часов живописал мне в лицах обстановку на Украине в годы Гражданской войны!..[115]

Есть и ещё одна весьма весомая причина высокого темпа работы над повествованием: отец на пишущей машинке работать уже не мог, но он диктовал мне отдельные страницы и тут же называл источники из архива, откуда, что и с какой страницы нужно мне будет цитировать. Порою отчёркивал необходимые места в уже опубликованных им статьях и очерках, делал закладки в нужных нам книгах. Конечно, жили мы в разных городах, но в последнее время я в Москве бывал чаще, да и переписывались и перезванивались мы регулярно.

«Лучший отдых – перемена работы», – любил повторять отец. Дома ли у себя, в домах ли творчества – всюду стол, стулья, кресла, подоконники, даже пол были завалены рукописями, книгами, черновиками. В этом кажущемся хаосе был свой определённый порядок, в котором отец ориентировался свободно. «Не тронь эту груду записей, – говорил он мне, – это заготовки к третьей главе».

… Полностью смонтировать материал по отцовским чертежам я сумел лишь летом 1991 года, то есть спустя почти полные тринадцать лет после его смерти. Для меня эта работа оказалась несравнимо более тяжёлой, чем для него. Порою ради уточнения одной даты я перерывал груду литературы. Большие трудности и хлопоты составила для меня организация перепроверки переводов с французского. Очень тяжело поддавались прочтению некоторые не только слова, но и страницы отцовских рукописей, причём ключевых, которые просто так пропустить было невозможно. Ну и наконец, я все эти минувшие годы не мог заниматься только этой работой. Она требовала огромной самоотдачи и исключительного к себе внимания.

И вот этот огромный труд завершён. Рукопись лежит передо мною такой, какой её хотел увидеть отец. Впереди у меня ещё немало текстологической работы, но эта, пожалуй, была самой трудной и длительной, и в то же время самой увлекательной и вдохновенной.

Я уже не говорю об уникальности, феноменальности предмета нашего изучения – великой песни Эжена Потье и Пьера Дегейтера, о том, что в их судьбах – история не только Франции, но и всего трудового человечества. Был и есть один субъективный фактор, который я тоже не могу сбросить со счёта. Все окружавшие меня с детства люди к Франции и её культуре питали особое пристрастие. Французскую литературу и французское кино (правда, наряду с итальянским, послевоенным, разумеется) больше других зарубежных литератур и кинематографий любил мой отец. Моя бабушка по материнской линии Елена Андреевна по профессии фельдшер и учительница начальных классов, была очень начитанным человеком, в том числе и в зарубежной литературе, и тоже предпочитала французскую прозу. Если мои далёкие предки по дедовской линии были выходцами из Голландии (их, мастеров печного дела, сам Пётр Первый в Петербург пригласил), то предки моего деда (родной – Григорьев Илья Михайлович, умер задолго до моего рождения) Александра Константиновича Врио были выходцами из Франции. Александр Константинович меня растил с малолетства, воспитывал, занимался со мной по очень интересной им самим составленной программе. Умер он, когда я перешёл в шестой класс. Так что живо помню и его рассказы, и его уроки, и предания, которые он мне поведал. Брно – это переделанное на иной лад Бриё. Есть такое местечко во Франции. Его предков, морских офицеров, пригласила в Россию Екатерина Вторая. Французский язык дед знал прекрасно – и не какой-то учебно-книжный, а живой, разговорный, которым пользовался с детства. В Харькове в доме его отца штабс-капитана интенданта Константина Врио говорили по-русски, по-украински, и обязательно – по-французски.

Больше всего в моей семье почитали прозу Гюго, с малых лет мне читали и пересказывали его «Отверженных». Дед помнил множество французских шуток, каламбуров, загадок, сказок, песенок. Он хорошо знал быт и жизнь не только русского дворянства, но и французского. Вообще он был человеком замечательным. О нём я непременно напишу обстоятельнее и подробнее. Дед до последних дней жизни интересовался международными новостями и прежде всего вестями из Франции. Порою бабушка проверяла его знания французского языка таким образом: читала роман русского классика с вкраплениями французского текста, перевод обычно давался в сноске на той же странице. Она прерывала чтение, хитро усмехалась и просила деда: «А ну-ка попробуй прочесть и тут же перевести!» И закрывала ладонью перевод. Дед переводил с ходу и, как мне кажется, всегда живее, чем было в книге.

Я всегда больше любил поэзию и кино, чем прозу. Посему у меня живее в памяти французские шансон и фильмы. Без них я не представляю себе себя. Когда я был ещё школьником средних классов, по нашей стране триумфально прошёл фильм «Адские водители» с Ивом Монтаном в главной роли, потом мы запоем читали его воспоминания «Солнцем полна голова», слушали его концерты по радио – на концерты его в Ленинграде попасть нам не удалось[116]. Разумеется, у нас дома не раз говорилось об истории Франции, о её революциях, о её связи с Россией. Никакого предпочтения Франции при этом не было и быть не могло. Просто она была нам ближе иных стран. Я, правда, с детства живо интересовался Голландией и сохранил этот интерес до сих пор.

Вообще мне кажется, что дух романских народов ближе нам, славянам, русским особенно, чем других народов. Но это особая большая темя для специального и обстоятельного разговора.

В интервью Центральному телевидению СССР лидер французских коммунистов Жорж Марше сказал, что Коммунистическая партия Франции – «неотъемлемая часть общефранцузской культуры». Очень глубокое и проникновенное высказывание, с большими перспективами для продолжения и развития тезиса.

Конечно, есть Франция кагуляров, есть Франция ОАСовцев, была и, вероятно, есть Франция вишистов, Франция «сильных мира сего» (отличный был французский фильм!), но эта Франция никогда не занимала наши думы и сердца. Пленяла Франция народная, трудовая, Франция «Детей райка»[117], Франция революционно-героическая, Франция Движения Сопротивления.

Как редактор я с большим удовольствием и увлечением, даже одержимостью, работал над книгами серии «XX век: два лика планеты». Из них мне особенно дороги книги о Франции и об Италии. Сборник «Французские писатели о Стране Советов» составлял знаток французской прессы профессор В.С. Соколов. Помню его вузовские лекции по истории зарубежной печати. Особенно врезался в память его тезис: «Учтите, что коммунистическая печать зарубежных стран прежде всего ярко национальная печать. Иначе её не понять…». Углубившись в историю жизни Пьера Дегейтера и его друзей, я в справедливости слов этих убедился. Дегейтер и Потье могли быть только французами, национальная гордость и самосознание присущи им в максимальной мере. И не вопреки, а благодаря этому они в своём творчестве восходили к человечеству, не как к сумме стран, интеграции миллионов, а к человеческому интернационалу грядущего.

Но послесловие не может быть, не должно быть слишком большим. Иначе оно станет не послесловием, а предисловием нового произведения – уже моего, а я пишу всё-таки прежде всего о трудах своего отца.

Повторяю, что закончить свою работу он успел полностью. Незадолго до смерти своей в 1978 году. С тех пор прошло немало лет, и я просто обязан сказать коротко о том, что эти годы внесли нового в тему, которой отец посвятил полвека.

Прежде всего я написал письмо Александру Николаевичу Рубакину, честно говоря – без особой надежды на ответ. И вдруг получаю его письмо – на той же пишущей машинке, с той же графикой расположения текста, с той же размашистой подписью!

«Сотникову H.H., 197101, Ленинград, пр. М. Горького, 27, кв. 4. Уважаемый Николай Николаевич, получил Ваше письмо и в нём прежде всего печальное известие о кончине Вашего отца. Прошу принять мои искренние соболезнования… Я лично хорошо знал Дегейтера в Париже, лечил его и отправлял в Москву по поручению нашего посольства[118] в Париже, в котором я тогда работал. Мною о Дегейтере написано несколько работ по неопубликованным раньше материалам и по моим личным воспоминаниям (в «Советской музыке» и т. д.). Выступал я также в Москве с воспоминаниями о нём на разных собраниях. В Кишинёве молдавское кино сочинино о нём сценарий и фильм[119], в котором вывели и меня как врача Дегейтера. Но артист, который «меня» играл, не имел никакого сходства со мной. Фильм этот был сделан без моего ведома и участия. В годы войны я никак не мог встречаться с Вашим отцом, так как был захвачен во Франции и просидел два года в фашистском концлагере в Северной Африке (в Джельфе, Алжир), откуда бы освобождён только в 1944 году, когда в Алжир приехала советская миссия… В послевоенное время я тоже его не видел, хотя жил в Москве и был профессором 1 – го Московского Мединститута – теперь я персональный пенсионер союзного значения…

С уважением

Профессор А.Н. Рубакин. 103065, Москва, Новослободская у л. 57/65, кв. 45. 3 сентября 1978».

Ответил А.Н. Рубакин мне быстро, любезно и довольно обстоятельно. Однако – довольно путано, с повторами буквально через абзац, с рядом противоречий. И раньше эти моменты в его письмах (ещё к отцу!) прослеживались. Теперь они стали ещё резче бросаться в глаза. Но ведь надо учесть – ему в момент написания ко мне этого письма 88 лет! Через год его не станет. Он был старше моего отца на десять лет, и свою превосходную мемуарную книжку «Над рекою времени» (М.: Международные отношения, 1966) начал словами: «Когда разразилась первая русская революция в 1905 году, мне было 15 лет». Вот его точка отсчёта новейшего времени. Несколькими страницами выше, в предисловии к однотомнику мемуаров он напишет слова, которые могли бы стать девизом для многих выдающихся и честных людей нашего века: «Я был революционером, потому, что я не мог им не быть. Я из того поколения русской интеллигенции, для которого жизнь и служение народу сливались в единое, неразрывное целое. Поэтому и в моей жизни моя профессиональная, научная и литературная работа тесно связана с работой революционера. Мне довелось участвовать в подготовке революции, и я сделал для неё всё, что мог, как и мой отец, и я горжусь тем, что продолжил его славные традиции».

Эти слова на склоне лет пишет профессор, доктор медицинских наук, автор более 270 научных работ, член Союза писателей СССР. Через год в издательстве «Молодая гвардия» в серии «Жизнь замечательных людей» выйдет в свет его книга об отце «Рубакин» (Лоцман книжного моря). Она написана посуше, построже, хотя и в ней есть мемуарное, лирическое начало. К широкому читателю пришла и книга А.Н. Рубакина по вопросам геронтологии «Похвала старости» (М.: «Советская Россия», 1979). Я её читал, открытий особых не встретил, а вот мемуары читал буквально запоем!

И всё же главный его литературный труд – «Над рекою времени». В сущности, это хронология его судьбы с небольшими отступлениями, экскурсами, пространными описаниями. Хронология охватывает огромное и буквально перенасыщенное событиями время от 1905 года до победных салютов над Москвой. 40 лет! Проходят перед нами дореволюционная Россия, Франция, в которой Рубакин прожил почти 30 лет – сперва как русский политэмигрант, бежавший из сибирской ссылки, а потом как гражданин СССР, сотрудник полпредства Советского Союза в Париже, общественный деятель, лектор, публицист. «Французские» главы мемуаров А. Н. Рубакина – это превосходный учебник истории Франции XX века, это такой взгляд изнутри, который не имеет себе равных. Очень сожалею, что в период работы над сборником «Советские писатели Франции» не знал о книге А. Н. Рубакина. Некоторые главы, особенно о начале Второй мировой войны, так и просятся в нашу историко-литературную книгу! Главы «африканские» и «азиатские» (дорога домой, в СССР, была сухопутной и шла через Египет, Палестину, Ирак, Иран) тоже феноменальны, как феноменальна и судьба этого замечательного человека.

Попросите в больших библиотеках эти книги А. Н. Рубакина и прочитайте их медленно, неторопливо, углублённо. Они заслуживают именно такого чтения.

Я вовсе не хочу утверждать, будто все страницы и главы написаны на одинаковом уровне. Вовсе нет! В той же мемуарной книге есть и превосходное эссе «Роман Роллан, Анри Барбюс и другие» – по-моему, высшее достижение А. Н. Рубакина как стилиста, историка и критика! И, к сожалению, маловыразительный очерк о Пьере Дегейтере. В книге есть удивительные философские откровения и газетная скороговорка, факты, которым нет цены, и довольно банальные необязательные описания. Я вовсе не рецензирую однотомник. Я продолжаю открывать для себя этого замечательного человека, который сделал для меня как читателя столько открытий. Среди этих открытий самое дорогое для меня – страницы, посвящённые В. И. Ленину.

Прежде я полагал, что В. И. Ленин и отец А. Н. Рубакина Н. А. Рубакин знакомы лично не были. О рецензии В. И. Ленина на книгу Н. А. Рубакина «Среди книг» я знал, отмечал всего для себя, что Владимир Ильич книгу не только хвалит, но и приводит весьма серьёзные замечания (см.: В. И. Ленин. Поли. собр. соч., т. 25, с. 111–112). А вот о переписке В. И. Ленина и Н. А. Рубакина как переписке автора и издателя, к сожалению, не ведал! Оказывается в 1913 году, готовя второй том «Среди книг» Рубакин-старший попросил В. И. Ленина специально для этого издания написать кратко о большевизме: «Уважаемый товарищ… лучше Вас никто не сможет этого сделать». В. И. Ленин такую статью написал, сопроводил рукопись письмом, также назвав Рубакина «уважаемым товарищем». Ленинский материал был напечатан во втором томе «Среди книг». Об этом с гордостью пишет Рубакин-младший в своей книге об отце, а в своих мемуарах «Над рекою времени» он приводит такую сцену навсегда оставшуюся у него в памяти: «… Отец мой вскоре вернулся, сердечно приветствовал посетителя и повёл его в свой кабинет, где они заперлись и долго разговаривали… Через некоторое время дверь открылась, посетитель вышел, унося какую-то книжку, приветливо простился со мной и ушёл. Тогда отец позвал меня в свой кабинет, закрыл наглухо дверь и почему-то шёпотом сказал: “Знаешь, кто это был у меня? Это был Ленин”».

Это было в Швейцарии, в городке Каларнне в 1909 году. Рубакин-сын вернётся в Москву и ещё 35 лет жизни отдаст медицине и литературе. Рубакин-отец останется в Швейцарии работать на Россию и жить во имя России. Он умер в Лозанне в 1946 году. Через два года урна с его прахом была захоронена на Новодевичьем кладбище в Москве. В том же году превосходная библиотека Рубаки-на-отца, завещанная им Родине, вернулась на нашу землю и влилась в фонд Государственной библиотеки имени В. И. Ленина.

Жизнь Рубакиных – это не пьеса, а роман-эпопея. О них можно писать без конца. Но ограничусь лишь ещё одним сюжетом: студент трёх факультетов Петербургского университета Н. А. Рубакин (за пять лет он одолел все их учебные программы!) познакомился со старшим братом В. И. Ленина Александром Ульяновым и вместе с ним посещал научный кружок. Под сильнейшим впечатлением от казни Александра Ульянова Н. А. Рубакин написал стихи, в которых мечтал «слабых духом поддержать, унижающих – унизить, обижающих – обидеть, в мёртвых снова жизнь вдохнуть, старый мир – возненавидеть, старый строй – перевернуть». Написано в 1887 году, когда Ленину было 17 лет. Через год в Лилле впервые прозвучит «Интернационал». Через 30 лет прозвучит выстрел «Авроры».

А через сорок один год Рубакин-младший переступит порог маленькой квартирки Дегейтера в парижском рабочем пригороде Сен-Дени. То, о чём рассказано в коротком очерке А. Н. Рубакина, вы уже знаете. Остановлюсь лишь на принципиально новых для нас деталях. Оказывается, Дегейтер жил на первом этаже небольшого домика среди заводских построек. Было у него две комнаты, обставленных старой мебелью, «на полках и шкафах стояли маленькие модели мебели, изящно и тонко сделанные». Обращает на себя внимание и описание распорядка дня у старого Пьера: в 7 утра кофе, в 12 скромный обед и ужин в 19 часов. Маленькие радости-слабости – немного вина и порцию «помм фрита» – жареного ломтиками картофеля. Утешался старый Пьер воспоминаниями о дорогих и близких ему людях о том, как он участвовал в конкурсах на звание лучшего рабочего-мебельщика. Как мы видим, конкурсы на звание «Лучший по профессии» – не наше изобретение. Особенно ценна фраза, характеризующая политические воззрения старого Пьера: «Примкнув к рабочему движению в период острой классовой борьбы во Франции, Дегейтер на всю жизнь сохранил горячий революционный порыв».

Ещё несколько уже ведомых нами фактов, изложенных довольно информационно-описательно, и на этом очерк завершается, однако, тема «Интернационала» звучит на протяжении всей книг «Над рекою времени». Это и Движение Сопротивления во Франции сражающейся, и спаянность в жутких условиях концлагерей бойцов интербригад – участников гражданской войны в Испании. «Интернационал» знают рядовые солдаты английской армии, здесь же в городе Алжире он звучит вместе с «Марсельезой» со сцены Оперного театра, его поют в Тунисе на небольшой станции вместе с английскими солдатами из встречного воинского эшелона, направляющиеся сухопутным путём в Советский Союз русские, украинцы, белорусы, поляки, испанцы и французы, как о них пишет А. Н. Рубакин, «товарищи по страданиям, товарищи по борьбе».

Мне очень жаль расставаться с Рубакиными, с их судьбами и деяниями, но впереди ещё несколько необходимых комментариев.

С ленинградским критиком и очеркистом Ильёй Борисовичем Березарком я был знаком с 1972 года, когда стал работать литературным консультантом в Ленинградской писательской организации. Он был уже стар, неухожен, жил один, плохо себя чувствовал и находил отраду в воспоминаниях. А на своём веку ему немало довелось встретить замечательных людей. От текущей литературной критики он отошёл и сосредоточил внимание на мемуарных очерках. Жил он на Моховой улице и ходил обедать в очень неплохую столовую на углу Литейного проспекта и улицы Некрасова[120]. Кормили там действительно вкусно, но и грубили посетителям отменно! Повадился ходить в обеденный перерыв в эту столовую и я, решив, что всё-таки пусть лучше хорошо кормят, но грубят, чем улыбаются, но отравляют.

Мы садились с ним за один стол, похваливали блюда, поругивали официанток… Слово за слово разговор заходил об истории, о литературе. Илья Борисович оживлялся и рассказывал мне охотно о тех очерках, над которыми в настоящее время работает. Встречался он в годы своей журналистской молодости с Есениным, Маяковским и… был одним из первых московских репортёров, которые брали интервью у Пьера Дегейтера! Илья Борисович сказал мне, что нашёл какие-то давние свои записи, что работа над очерком о Дегейтере продвигается медленно. Однако на одной детали Березарк тогда в беседе со мной остановился. «Вы знаете, – сказал он, – на что рассердился Дегейтер при встрече с репортёрами? На то, что они его назвали «мсье»! «Камарад товарищ, камарад Пьер! Так прошу ко мне и обращаться, – парировал старый певец и рабочий, хотя в обращении «мсье» для француза нет нот, которые для русского слышатся в слове «господин».

(Как вспоминал А. Н. Рубакин в начале XX века даже ненавистное нам слово БУРЖУА зачастую означало всего лишь ЖИТЕЛЬ города.)

В 1982 году в издательстве «Советский писатель» увидела свет самая полная мемуарная книжка Ильи Березарка «Штрихи и встречи». В своё время я её как читатель пропустил и вот только сейчас, спустя многие годы, прочитал. Первым, на что я обратил внимание в содержании, – был очерк «Камрад Пьер», и сразу же вспомнил наш давний разговор с автором мемуаров.

Почти вся фактура мне была уже известна. Поэтому я обращаю ваше внимание лишь на то, что выпадало из поля зрения других авторов, писавших о рабочем певце. Дегейтер на вопросы о песне своей, которую знает весь мир, отвечал скромно и просто: «Я ведь писал тогда песню для хора». Мелодию он создал за два дня. У композитора не было рояля, а лишь старенькая фисгармония. Припомнил Дегейтер и первое издание нот – зелёненькую листовочку с текстом и нотной записью с обеих сторон.

Очень меня удивили строки у Березарка, посвящённые… Сюзанне, а не Люсьене! Получается, что у Пьера была ещё и родная внучка, дочь его покойного сына. Другие исследователи и биографы Дегейтера этого не подтверждают. Лишь А. Н. Рубакин колеблется, называя Люсьену внучатой племянницей, оговариваясь – «внучатой племянницей её считал сам Пьер».

Березарк подтверждает факт, что в общей сложности Дегейтер прожил в Москве четыре месяца. Старик жаловался молодому репортёру, что встречался чаще с музыкантами, а вот с рабочими-мебельщиками – ни разу. Убеждён, что радости от продукции московских мебельщиков в 1928 году мастер-виртуоз не испытал бы! Может быть, это тоже учитывали организаторы поездки Дегейтера?.. Оказывается, старик привозил с собой альбом с фотографиями своих изделий и даже макеты мебели. Багаж у него был не малый!

В плане чисто творческом (да и биографическом!) особый интерес представляют сведения о песнях, которые в других источниках не назывались: был у Дегейтера цикл песен о цветах (лилиях, розах, сирени), были циклы песен о певчих птицах, об авиаторах Блерио, Фармане, Сантос-Дюмоне. Старик гордился знакомством с ними и радовался их успехам.

Лично меня потрясли два факта, изложенные в очерке Березарка мимоходом, между прочим: на встречах с москвичами Дегейтер не только дирижировал и рассказывал о себе, но и читал свои стихи. Несомненно – по-французски. Думается, что – тексты своих шансон, ибо никаких упоминаний о стихах, написанных Дегейтером не для песен, не имеется. И второе – оказывается, в юности Дегейтер собирал и записывал песенный фольклор гугенотов! Этот факт открывает целый пласт в возможных дальнейших исследованиях. Пока что отметим очевидное – Дегейтер в своих шансонах восходил к не только опыту современных ему народных певцов, любимого им Беранже, но стремился заглянуть вглубь веков.

Песни гугенотов носили не столько религиозный характер, сколько социально-политический характер и были, выражаясь современным термином, песнями протеста[121]. Впрочем, здесь для исследователя ещё непочатый край работы!

Очерк Ильи Березарка не упомянут в обширном библиографическом указателе в книге Симона Дрейдена «Песнь песней революции» (страницы истории «Интернационала»). Монография эта вышла в свет в издательстве «Советский композитор» к 100-летию со дня первого исполнения гимна в Лилле в 1888 году. Тираж её невелик[122] – 13 000 экземпляров. Знают о ней мало, хотя она, как и другие монографии на историко-музыкальные и историко-театральные темы Симона Дрейдена, заслуживает внимания и пристального изучения. Конечно, нельзя объять необъятное – литература по истории гимна «Интернационал» интернациональна и громадна по объёму, она существует на десятках языков зарубежных стран и на многихязыках народов нашей страны. Самое сильное впечатление в монографии Дрейдена (а она представляет из себя дополненное и расширенное переиздание части первой монографии «Музыка – революции» (м.: «Советский композитор», 1970) оставляют главы, посвящённые переводам и распространению «Интернационала». Очень плодотворны его поиски ярких проявлений судьбы «Интернационала» в истории XX века и отражения этих проявлений в произведенияхлитературы и искусства. Фактический материал оказывается воистину неисчерпаемым, он пополняется всё новыми и новыми примерами.

Приведу те из них, которые не отражены в монографии Дрейдена. Ещё в детстве мне отец рассказывал об одном итальянском послевоенном фильме про батраков на сборе винограда. Хозяин им запрещает есть виноград и требует, чтобы они пели – ведь поющий есть не может! И тогда они свистом исполняют «Интернационал»! К величайшему сожалению, до сих пор не могу уточнить название этого фильма. В «Амаркорде» Федерико Феллини можно забыть о многом из того, что вспоминает о своём детстве в итальянском довоенном провинциальном городке автор, но, убеждён, что этот эпизод у всех зрителей навсегда остался в памяти. Какой-то отчаянный скрипач на высоте купола собора играет «Интернационал», приводя в бешенство местных фашистов, выкрикивающих некий рифмованный злобный призыв. Им в беспорядочной пальбе удаётся убить скрипача, но остаётся ощущение, что мелодия продолжает звучать надо всеми событиями «Амаркода» и даже над блистательной музыкой к этому фильму Нино Рота.

«Интернационал» был гениально беззвучен в «Земле» Александра Довженко в сцене похорон Василия, сражённого кулацкой пулей, когда над ним звучат «новые песни про новую жизнь». «Интернационал», исполняемый в фильме «Мы из Кронштадта» сам становится неумирающим, непобеждённым главным героем. К большому сожалению, во многих средних, проходных историко-революционных фильмах «Интернационал» служил лишь фоном или рассматривался в качестве традиционного апофеоза.

Об «Интернационале» написано немало стихов. Не скажу словами В. Маяковского, что «хороших и разных». Разных – может быть, но скорее – дежурных, однообразных, неглубоких и неуёмно-пафосных, ибо нет ничего труднее для поэта, чем встать вровень с народной песней, а тем более – с такой песней!

Да и пути подхода к теме «Интернационала» были, как правило, однотипные: зал торжественно поёт гимн на собрании; в ходе боя наступает перелом, когда бойцов окрыляет эта песня. Вот практически и все основные варианты. Правда, Владимир Короткевич, несравнимо лучше известный читателям как автор исторических романов о Белоруссии, в своём стихотворении «День первый» воскрешает историю перевода на белорусский язык Янкой Купалой бессмертного текста Потье. В главе «На века» монографии «Песнь песней революции» Симон Дрейден приводит цитаты из стихотворений Евгения Винокурова, Константина Симонова, Юрия Инге, Павла Когана, Алексея Суркова… Цитирование короткое, составить представление о стихотворении в целом очень трудно, да и заботило музыковеда Симона Дрейдена не поэтическое мастерство авторов стихов об «Интернационале», не разработка темы, а подкрепление примерами тезиса о том, что тема «Интернационала» живёт и развивается в поэзии. Конечно, заманчиво собирать в единую подборку все стихи, посвящённые «Интернационалу», но, боюсь, что по указанным выше причинам её общий художественный уровень будет невысок.

Однако если бы такая подборка всё-таки состоялась, в неё не могло бы не войти стихотворение Евгения Евтушенко «Интернационал» с которым читатели смогли познакомиться, прочитав его сборник «Взмах руки», вышедший в свет в издательстве «Молодая гвардия» в 1962 году.

В тенистом Тринидаде,

кубинском городке,

где пальмы трепетали

на лёгком ветерке…

…И вдруг – волос колечки,

коленки в синяках.

Девчонка на крылечке

с ребёнком на руках.

Её меньшой братишка,

до удивленья мал,

забывшийся, притихший,

с конфетою дремал.

Девчонка улыбалась

всем существом своим,

девчонка нагибалась,

как будто мать, над ним.

Тихонько целовала

братишку своего,

«Интернационалом»

баюкая его.

Быть может, я ошибся?!

Совсем другой мотив?!

Я подойти решился,

покой их не смутив.

Да, это он, конечно,

лишь был чуть-чуть другим —

задумчивым и нежным —

тот мужественный гимн.

О Куба, моя Куба!

На улицах твоих

девчонкам не до кукол,

мальчишкам не до игр.

Ты делаешь, что хочешь,

что хочешь, ты поёшь.

Ты строишь и грохочешь

и на врагов плюёшь!

У них силёнок мало!

Ведь на земле твоей

«Интернационалом»

баюкают детей!

«Куба, 1961 год», – стоит под этими строками авторское примечание. Я немного сократил стихотворение – те строфы, в которых меткими штрихами давался облик острова свободы в начале 60-х. И сразу в памяти ожили кубинские песни по радио, фильмы Романа Кармена, фильм самого Евгения Евтушенко «Я – Куба», встреча Фиделя на ленинградских улицах и площадях летом 1963 года. Я сам видел Фиделя стоящим в открытом автомобиле, который шёл по Кировскому проспекту на небольшой скорости.

Через 52 года Евтушенко неожиданно вернулся к теме «Интернационала», только не в поэзии, а в публицистике. Вот он как характеризует в документально-автобиографической книге «Волчий паспорт» (Москва, издательство «Колибри», 2015) своё отношение к этому песенному чуду: «Я любил и до сих пор пою “Интернационал” – не как партийный гимн, а просто как песню. Но в рефрене “кто был ничем, тот станет всем” есть опасная двусмысленность. Если тот, кто был на самом деле ничем, становится всем, – это страшно. Так было после Октябрьской революции, и, к несчастью, случилось и после событий в августе 1991 года… Отечественный капитализм предстал как хищник, доселе невиданный, более пугающий».

Характерное признание для выдающегося поэта и гражданина, который то взмывает ввысь с блистательной переделкой довоенной песни Виктора Гусева «Полюшко-поле» («Армии Красной нет, и стала смерть напрасной. Поистлели старые шинели. Только песни наши уцелели…»), то сокрушается публично о какой-то сравнительно мелкой редакционной правке 60-80-х годов.

Приведённые поэтом слова – не рефрен, а русский текст «Интернационала» Коца: Потье ничего подобного не писал Что же касается комментария к этому афоризму, то надо строго различать социально классовое и морально-психологическое: прапорщики в Красной Армии командовали крупными соединениями и побеждали врага умением, мудростью, а не числом и экипировкой. Что же касается второго варианта утверждения, то оно во все времена себя никак не оправдывало: «Нестор Кукольник – не Гоголь, Фаддей Булгарин – не Пушкин-про-заик. То же, что сейчас творится в многочисленных писательских союзах, это «и смех, и слёзы, и диагнозы», как пошутил один остряк. Ни бушковы, ни маринины никогда не станут в один ряд даже с прозаиками третьего-четвертого рангов 50-60-х годов!

И последнее – политический диагноз поэта верный, но истоки куда более ранние: тут и НЭП, и кооперация Горбачёва…

Почти во всех стихах об «Интернационале» он «бушует», как у А. Суркова, «слетает с растрескавшихся губ», как у К. Симонова, бойцы у П. Когана им «задыхаются» на поле боя, а здесь он звучит как… колыбельная! Неслыхано! Один критик в те ещё годы сразу по выходу в свет сборника «Взмах руки» возмущался, что впервые «Интернационал» звучит «убаюкивающее», чем выявил полное непонимание стихотворения, отнюдь не случайного в творчестве поэта, которому тогда не было ещё и тридцати лет. В ту пору главным его девизом были строки: «И революционная мелодия – ведущая мелодия моя».

Поколение детей войны творчески оказалось более счастливым, чем их младшие братья. Проявить им себя, выйти к читателям оказалось несравнимо труднее, а тем, кто имел творческие завоевания, ещё труднее оказалось их удержать. Москвич Николай Зиновьев, более известный теперь по шлягеру «Зелёный свет», чем по лучшим стихам, в начале своего творческого пути так определял своё кредо: «В талалихинском таране – столкновение миров». Это было написано уже тогда, когда началась целая серия нападок на героическое прошлое, на тему подвига, а сам воздушный таран один «публицист» подло называл «азиатчиной»! Закономерным продолжением и развитием стихотворения о лётчике Талалихине было стихотворение Николая Зиновьева о болгарском курортном вечере где-то у самого Чёрного моря – он услышал, как из окон отеля, где проживали молодые туристы из ФРГ, грохнули куплеты фашистской залихватской песни «Хорст Бессель»! И наши советские ребята решили в ответ «ударить "Интерном”»! Стихотворение у Зиновьева получилось немного мальчишеское, дерзкое, но очень искреннее, радующее тем, что и у нашего поколения нашлись свои слова об «Интернационале» – не из книг и лекций, а из жизни. Это стихотворение я прочитал, когда писал обзорную статью о теме Победы в творчестве молодых поэтов. С той поры с поэтическим решением темы «Интернационала» я больше не встречался. Есть у меня стихотворение о том, каким было первое исполнение гимна 23 июня 1888 года в Лилле на празднике газетчиков и печатников: