Н.А. Сотников. «Он был вольнолюбивый патриот» (Из выступления Н.А. Сотникова перед творческим коллективом Костромского областного театра имени А. Н. Островского)

…Как автор я бесконечно рад, что начались застольные репетиции нашего будущего спектакля «Встреча в веках». До недавней поры это была только моя пьеса, а теперь это наше общее творчество. Автор почти всегда знает о своих героях больше, чем режиссёр и актёры, театральные художники и музыканты. Это и понятно: он многие годы врабатывался в дорогую и заветную для него тему.

Вы меня, конечно, спросите: «А историки? А краеведы? А музыковеды? В том числе и такой первоклассный знаток творчества Глинки, как академик Астафьев, сам композитор, к тому же!» Так отвечу: «Методологически у нас разный подход! Порою знатоки вдаются в такие дебри, уходят с головой в такие тонкости, что нам на театральной сцене их никак не учесть, не выразить художественно-образно!»

О дворянском быте первой трети XIX века у вас будет лекция княгини Волконской. Вы знаете, что она теперь, переехав из Парижа в Москву и активно участвуя в творческой судьбе своего сына Андрея, руководителя ансамбля старинной музыки «Мадригал», щедро делится с творческими работниками своими знаниями, зачастую – уникальными. Ведь даже в самом тщательном труде не сказано о множестве важных и психологически тонких деталях, которые мы с вами можем обыграть в ходе представления. Возможно, приедет Волконская и на одну из последних репетиций, чтобы посмотреть и послушать спектакль в целом.

Пока я не могу не сделать одно из общих замечаний. Почему-то никто из наших коллег не воспринял термин СТОЛБОВОЙ дворянин. Термин восходит не к столбу, а к столбцам, то есть строкам в книгах родословия. При этом хотелось бы подчеркнуть, что родовитость не равнозначна даровитости и другим достойным качествам.

Так что не стану отнимать хлеб у Волконской, тем более что, прожив до революции 17 лет на свете, высшее дворянство я не знал среднее я видел мельком (ведь Полтаву именовали так: дворянский городок), рядовых дворян из чиновников знал лучше, но всё равно не так обстоятельно, как крестьян и рабочих.

А вот на политико-идеологическом аспекте остановлюсь особенно, прежде всего – в связи с темой «Глинка и декабристы». Не могу не вспомнить слова академика Б. В. Асафьева о том, что «тема о Глинке всегда была боевой, горячей темой русской музыкальной школы, утверждающей и отстаивающей свою великую самобытность».

На первый взгляд, о Глинке сказано немало (два игровых фильма, один документальный, два романа, две пьесы, книга в серии «Жизнь замечательных людей», не забудем и переизданий мемуаров современников Глинки и самого

Глинки), при этом освещались различные страницы биографии великого композитора крайне неравномерно.

«В начале жизни школу помню я», – писал Пушкин о себе. Лицейская тема – фундамент всей биографии поэта. А вот так называемому Благородному пансиону, который по широте охвата знаний явно мог соперничать с тогдашними университетами, явно не везёт. Этот пробел я хотел восполнить, написав пьесу «Вдоль Фонтанки-реки» о юных петербургских годах Глинки. Не забудем, что учителем, гувернёром (на несколько воспитанников, в том числе и на Глинку) был Кюхельбекер, который в прямом и в переносном смысле слова связывал поколение Пушкина и поколение своих учеников. Однокашником Глинки был и младший брат Пушкина Лев. Не станем переоценивать его личность, но он был памятливым и увлечённым пропагандистом стихов брата.

Да, программа благородного пансиона при Лицее была менее обширна. Что же касается Благородного пансиона на Фонтанке, где преподавал В. Кюхельбекер и где учился М. Глинка, то по педагогическому составу он, конечно, уступал Лицею. Моральный климат был значительно хуже, нежели в Лицее первых лет его существования, но учебная программа была довольно обширна, а в чём-то и превышала лицейскую. Итак, в пансионе преподавались: логика, нравственная философия, право, политэкономия, математика, военные науки, физика, химия, естественная история, география, статистика, история словесности (история литератур) русская, древнегреческая, латинская, немецкая, английская, французская. По желанию можно было дополнительно изучать языки персидский, испанский, итальянский. В программу входили архитектура, рисование, черчение, пение, танцевание, фехтование. Конной выездки, как в Лицее, не было. За музыкальные занятия надо было платить дополнительно («на то особо»). Вообще же, если лицеисты учились и содержались бесплатно, то в пансионе плата была значительная и даже сравнительно состоятельный помещик отец М. И. Глинки Глинка-старший, обучая сына, весьма напрягал свой бюджет.

Учебный год продолжался 11 месяцев. В июле были каникулы. Режим в пансионе был значительно мягче и, прямо скажем, «разболтаннее» чем в Лицее пушкинской поры.

Влияние Кюхельбекера на Глинку трудно переоценить, так как он, не только преподаватель, но и гувернер нескольких пансионеров, в том числе и Михаила Глинки, был с ним неразлучно три года почти каждый день! Закончил пансион Михаил Глинка в 1822 году. Нет никакого сомнения, что через уроки Кюхельбекера Михаил испытывал на себе огромное влияние Пушкина как поэта и как личности.

Я глубоко убежден в том, что именно в Благородном пансионе следует искать истоки «великой самобытности», о которой и говорил академик Асафьев. Более того, создание первой русской истинно национальной оперы «Иван Сусанин» и было выражением декабристских взглядов Глинки.

Очень меня огорчает, что некоторые авторы, пишущие о Глинке, либо игнорируют напрочь декабризм в творчестве Глинки, либо упрощают его до крайности. Так, например, А. Новиков приписал Глинке более чем странное суждение о рылеевском кружке: «Чудят!» С Сенатской площади Глинка якобы убежал панически, как обыкновенный трусливый обыватель!

На самом же деле Глинку привела на площадь солидарность с восставшими, тревога за жизнь любимого им Кюхельбекера, друзей своей юности: сослуживца Бестужева, соучеников Глебова, Палицына и других…

Упрощённо рисует образ Глинки той поры и Б. Вадецкий. По поводу декабризма и декабристов придуманный Вадецким Глинка походя и равнодушно бросает реплику: «Я слышал об этом…». Не стоит забывать, что и сам Глинка подвергался жандармскому обыску, был вызван на допрос к грозному герцогу Вюртембергскому, своему высшему начальнику по службе в Министерстве путей сообщений.

Всеволод Успенский утверждает, что Глинка безразлично и равнодушно относится к декабризму. Вовсе нельзя согласиться с заявлением о том, что в занятиях музыкой он видел «отдохновение от назревающих волнений».

Нет, мы вправе считать Глинку представителем именно декабристской культуры. Разумеется, при этом нельзя вдаваться в другую крайность и навязывать роль Глинке… активного заговорщика! Да, именно так! Один из биографов Глинки додумался до такого искажения биографии великого композитора. В тайных обществах он, конечно же, не состоял, но о существовании их был в какой-то осведомлён и разделял основные взгляды лидеров декабризма…

Вполне допустимо и такая параллель: друзья могли сознательно сберегать Глинку, как и Пушкина, от смертельного риска.

Вполне будет обосновано и такое предположение: Глинка столкнулся с предателем декабризма, зловещей фигурой того времени И. В. Шервудом, который в Смоленске стал мужем Элизы Ушаковой, близкой приятельницы и даже возлюбленной Глинки. Так завязывается сложнейший узел личных и общественно-политических противоречий.

У нас с вами сравнительно короткая беседа, а не профессиональный курс или семинар в консерватории или на истфаке университета. Мы должны непременно помнить, ради чего собрались, и не отвлекаться на слишком общие темы и проблемы. Иначе мы к тому же и все строгие сроки подготовки спектакля пропустим.

Есть у меня и принципиальные частные пожелания. Актрисе, которая будет играть роль жены Глинки, стоит помнить, что в своей наглости, равнодушии и даже цинизме она превзошла Наталью Гончарову: решиться на венчание, тайное и коварное, глубоко оскорбительное для Глинки – это своеобразный рекорд среди дворянок той поры! «Наша-то Мария Петровна замуж вышли…» – горестно сообщает Глинке слуга. «Как так – замуж? При живом-то муже?..» Одна из самых горестных сцен у меня в пьесе – это беседа Глинки с его крепостными музыкантами: он неожиданно прерывает репетицию: «Не могу больше! Душа пуста!» Эти слова далеко выходят за пределы того времени, о котором наш спектакль…

Очень прошу актёра, играющего поэта и царедворца Жуковского, не идеализировать своего героя: да Жуковский заботился о Пушкине, затем – о Глинке, заступался за некоторых опальных талантов, но есть в его характере и в творчестве ноты, которые в школьных программах по литературе, да и в вузовских всячески приглушились – сознательно или же по незнанию. Это и роль царедворца (не все знают, что над учителем наследника престола при жизни посмеивались сатирики, живописуя его с указкой в руке!), и взлелеянная им реформа смертной казни в России (Жуковский хотел, чтобы она совершалась без европейской жестокости, а в храме, под песнопения, чуть ли ни к радости осуждённого!), это и явно нездоровый интерес Жуковского к похоронно-загробным мотивам[166]. Что же касается Глинки, то Жуковский оказал ему медвежью услугу, сосватав в качестве либретиста барона Розена. До сих пор «розеновщина» растравляет великую оперу Глинки! [167]

Сам Жуковский называет Розена «усердный стихотворец»! Не был ли сам Жуковский[168] слишком усердным царедворцем?..

Хронологические рамки пьесы, концентрации действия вокруг истории создания оперы «Иван Сусанин» не позволили мне как автору даже приблизиться к проблеме последних дней жизни Глинки. А ведь это для его друзей и нас, его наследников в веках, больной и далеко не прояснённый вопрос! Дело не в простуде: в конце концов организм у Михаила Ивановича хотя и не был богатырским, но и хилым его назвать нельзя никак, так как, судя по свидетельствам современников, Глинка выдерживал весьма большие нагрузки. Есть какая-то зловещая интрига с письмами, которые он получил незадолго до кончины, с какими-то явно запредельными денежными тратами… Есть неясность и с диагнозом. Не вдаваясь в некоторые слишком натуралистические детали, скажу, что есть гипотеза об отравлении Глинки. Один из моих учеников, начинающий драматург, по профессии криминалист, в этом абсолютно уверен. Не ведут ли следы в корпус жандармов, в зловещее Третье отделение личной царской канцелярии?

У этой моей пьесы есть пьеса-предшественница – «Славься!», напечатанная в Смоленске в 1954 году[169]. Ныне я предпочитаю ту пьесу которая принята к постановке вашим театром. Хотя всё же сожалею о том, что некоторые важнейшие мотивы в новую пьесу из той не вошли: это характеристика лютого гонителя Глинки Фаддея Булгарина, это финал, когда рабочий сцены зычно кричит на чиновников за кулисами: «Пропустите! Наше "Славься!” идёт!» В то же время новая пьеса динамичнее, воспринимается она легче. Единственная просьба – не делать слишком большие акценты на личных переживаниях Глинки. Хотя, прямо скажем, утраты невелики: корыстная и своенравная итальянская певица, ненавидящая «унылые и скорбные» русские песни, перед которыми сам Глинка преклонялся, не отпускающая Глинку на родину, и жена Мария Ивановна, которая принесла Глинке столько бед… Пусть в спектакле на первый план выйдет главная любовь Глинки – любовь его к русской музыке'.

И, наконец, – самое главное: Глинка и XX век, Глинка и современность. Здесь сейчас я не буду перечислять всего того, что сделано в нашей стране для увековечивания памяти Глинки, а сделано немало! Но лично я считаю самым главным качественное обновление текста и частично либретто поэтом Сергеем Городецким. Вероятно, эта его заслуга смело может быть поставлена в ряд с его протекцией юному Сергею Есенину в столичном граде на Неве. Другие же стихи Городецкого, на мой взгляд, могут заинтересовать только знатоков, специалистов.

А теперь представим себе блокадный Ленинград, ледяной подвал Театра драмы имени Пушкина. Здесь под «оркестр» бомбежек, сирен и орудийного гуда пишет своё проникновенное и восторженное сочинение о Глинке музыковед и композитор Асафьев. И вот – снятие блокады. «Январский гром» (такое было кодовое название операции!). Сперва оркестры исполняют «Славься!» Глинки, а затем морозный воздух заполняет величественный «Интернационал» другого моего кумира – французского композитора Пьера Дегейтера. Так породнилась величальная русского народа и русскому народу и революционный гимн всей планеты Земля.

Завершаю нашу беседу двумя короткими самооценками Глинки: «безмерная и постоянная тоска по Отчизне» на чужбине и «нежелание рядиться в чужие перья» (это – о музыкальном творчестве).

Кострома, 1965 год

Печатается по тексту стенограммы.

КОММЕНТАРИЙ СЫНА

Когда был уничтожен Советский Союз, когда возникла Рээфия, то встал вопрос о новом гимне. Для этих целей была избрана мелодия Глинки, на которую несмотря на все конкурсы так и не написали слова. Возникало и другое предложение – мудрое и верное: сделать гимном «Славъся!», но лидерам РФ того времени этот вариант принципиально не подходил: им никак не хотелось славить Россию так, как славил её Глинка.

До 1944 года гимном СССР был «Интернационал» Пьера Дегейтера и Эжена Потье. Заменил его по инициативе «союзников» (прежде всего Англии с Черчиллем во главе) с тех пор трижды менявшийся гимн Александрова, С. Михалкова и Г. Эль-Регистана. Опять же – родственные судьбы двух великих мелодий!