§ 9. Российская цивилизация и власть

Вопрос о сходстве и различии России с Европой и Азией — вопрос ее прошлого, настоящего, будущего, это вопрос судьбы, места, роли, назначения России в мировой истории.

Россия отошла от Европы по основанию византизма. Русь — наследница порвавшей с Западом Восточной латинской провинции.

Византизм (восточный путь) — кратократический, политарный путь власти, подчинившей душу. Европеизм (западный путь) — путь двух мечей, равнодостойных начал — административного и духовного.

Восточная римская империя выжила благодаря власти. Западная римская империя — благодаря, церкви. На. Востоке власть одолела церковь. На Западе церковь, пережив империю, одолела власть. Восток утвердил единодержавие, единовластие кесаря. Запад — двоевластие папы и кесаря.

Византийским кратократическим началом и пропиталась Русь, что способствовало ее выживанию: в агрессивной, жестко конкурентной геополитической среде, принуждавшей перманентно отстаивать право на независимость силой, единственный шанс державного самоопределения заключался в централизации и консолидации власти, обеспечиваемых этатизацией церкви.

Византизм — исходное основание отторжения России от Европы, предопределившее присутствие в «русском пути» кратократических (восточных) начал цивилизационного развития. Следующее звено в цепи подобного отторжения — татаро-монгольское нашествие. Дело не в том, что, захватив форпост Запада на Востоке, монголы разлучили Европу с Россией почти на два с половиной столетия. Дело в том, что кочевники имплантировали в Россию регламент степной жизни.

Вообще говоря, о монголах сказано много несправедливого. Начать с того, что под влиянием отзывов современников некоторые полагали, будто «монгольским завоеванием был нанесен культурной жизни Азии и Восточной Европы еще более тяжкий непоправимый удар, чем, например, культурной жизни Южной Европы великим переселением народов». (Римляне, как бы предчувствуя катастрофу, начали отгораживаться от варваров — германцев с правления Юлия Цезаря. При Августе и позднее сооружается и укрепляется так называемый римский вал — линия Кобленц — Регенсбург протяженностью 500 км между Рейном и Дунаем.) «В действительности последствий монгольского завоевания были менее тяжелы уже потому, что завоевание не сопровождалось переселением завоевателей… В истории всех завоеванных монголами стран — в Китае, мусульманском мире и России — после XIII в. замечается больше политической устойчивости, чем раньше»[174]. Невзирая на варварство, монголы, в противоположность германцам, в эпоху своего владычества не допустили возврата от денежного хозяйства к натуральному. Подати «собирались натурой (хлебом и кусками тканей) только в первое десятилетия после смерти Чингизхана»; уже при его внуках монголы вполне освоились с денежной системой. Золотая монета снова была заменена серебряной; чеканка медных дирхемов постепенно прекратилась[175]. В Азии развернулось строительство новых и восстановление старых городов и т. д.

Тем не менее даже с учетом откорректированных оценок общий взгляд на роль монголов в цивилизационной эволюции России является негативным. Монголы привнесли на Русь удаляющие ее от Европы сугубо восточные элементы жизневоспроизводства, которые в систематической редакции резюмируются следующим:

а) «монгольское право на землю»: вся земля — хана; орда не знала земельной частной собственности. Во многом благодаря данной монгольской трансплантации на Руси утвердился своеобразный, Европе неведомый сельский поземельный мир, просуществовавший без ощутимых изменений до Екатерины II. Последняя, уравняв поместья (земли за государеву службу) с вотчинами (наследуемая собственность), по сути провела приватизацию земли с крестьянами; крестьяне из крепости к земле перешли в крепость к помещикам. Императрица создала собственников земли наверху; внизу их так и не стало. Ответ народа был однозначным: неприятие новаций вылилось в устойчивую тенденцию преодолеть ложное состояние — выйти из-под грабителей-помещиков, возвратиться к порядкам «как раньше» — работать на целое (коронное государство);

б) «монгольский властный орднунг»: абсолютное, ничем не ограниченное, беспредельное самодержавие, бывшее инструментом выражения и преодоления вольности внутри Степи. Верно, на Руси пробивались ростки структур, не позволяющие однозначно квалифицировать ее управленческий Строй как тривиальную азиатскую деспотию. К ним можно отнести практику веча, земских соборов, суда присяжных, местного самоуправления. Однако говорить определенно о них как о чем-то большем, нежели о ростках, не позволительно. Отечественный державный опыт не консолидировал их в полнокровные работоспособные институты. Монгольская политарная система, являясь наведенным моментом, активировала моменты традиционного имманентного плана. В силу сложной комбинации геостратегических факторов Русь тяготела к авторитарному типу социума. Сильная власть, властность — традиционное моделеобразующее поле, послужило питательной средой, обильно удобренной монголами, придавшими ему всестороннее институциональное качество. Симбиоз традиции и степных устоев повлек оформление феномена безнарядной власти.

Социологическая транскрипция этого феномена исчерпывается признаками: сакральность, отделенность от общества, безответственность, правонесообразность. Онтологическая его (феномена) транскрипция такова: содержание бытия, структурообразующая стихия, смыслоопределяющее, жизнепорождающее начало, источник истины, совершенства, блага, пребывающий над ними, наделенный непререкаемым авторитетом, неподвластный уму, некритикуемый[176]. Порядок заменен принуждением, карательной мерой, репрессией. Всеобщим регулятором поведения становится исключающая право сила. Право сакрализует нормы, сила — волюнтарные акты. Никогда в истории России силовая иерархия не позволяла защищать, отстаивать права. Власть проявлялась в универсальной, креативной функции, творящей социально-культурный космос[177]. До революции тотемом-властителем выступал бог, государь; после революции — вождь, партия. Доверие к власти как носителю абсолютов оправдывалось ее сакральной природой. Даже в послереволюционные до мозга костей атеистические годы сплошь да рядом практиковались сентенции: «РКП никогда не ошибается, РКП всегда права, РКП всегда предвидит правильно ход событий, РКП обладает в максимальной мере талантом, умом и характером. В промежутках между партийными съездами этими качествами обладает ЦК РКП, а в промежутках между заседаниями пленумов они принадлежат политбюро ЦК» (Ю. Ларин). Чем не священнодейство?

Священнодейство подтачивалось в смутные времена — эпохи провалов, кризисов власти. Смута — период фазовых переходов — актуализировала протестные движения снизу. Причина своеволения народа — не географическая масштабность, а безысходность. Терпя произвол власти верховной, народ ищет повода проявить власть собственную. И как водится, в форме невзнузданной. Моменты фазовых переходов (смена власти, социальная трансформация, модернизация, революция) — бич России, не отработавшей в своем прошлом ламинарных технологий замещения субъектов власти;

в) монгольская враждебность городской культуре: скандинавы именовали Русь X–XII вв. Гардарикой — страной городов; монголы, разорив древнюю городскую структуру России, лишили страну благотворных цивилизационных эффектов мануфактурной стадии производства и последующего промышленного переворота (они дериваты городского общества). Урбанизационный переход, который узнала в это время Европа, в России не состоялся. «Средневековой город, цеховое ремесло, — подчеркивает М. Туган-Барановский, — были почвой, из которой выросла вся цивилизация Запада, весь этот в высшей степени своеобразный общественный уклад, который поднял человечество на небывалую культурную высоту. Город создал новый общественный класс, которому суждено было занять первенствующее место в общественной жизни Запада — буржуазию. Достигнув экономического преобладания, буржуазия стала политически господствующей силой и вместе носительницей культуры и знания… Историческое развитие России шло совершенно иным путем. Россия не проходила стадии городского хозяйства, не знала цеховой организации промышленности, — и в этом заключается самое принципиальное, самое глубокое отличие ее от Запада, отличие, из которого проистекли, как естественные последствия, все остальные. Не зная городского хозяйственного строя, Россия не знала и той своеобразной промышленной культуры, которая явилась отправной точкой дальнейшей хозяйственной истории Запада»[178]. На Западе город выполнял цивилизационные функции для деревни. В России сохранившаяся недоразвитая городская инфраструктура сосредоточивала политарные функции — стала оплотом выколачивания из деревни дани (отсюда — агрессивный поход города на деревню, не завершенный и сейчас). На Западе город выполнял социальные функции — подготовил гражданское общество, буржуазию. В России, где удельный вес горожан составлял в веках 3—10 % населения, город не выполнял культурной, общегражданской миссии. Но и это не все. Простой, но в высшей степени ответственный и полный критерий оценки роли монгольского ига на Руси состоит в понимании связи урбанизации с интенсификацией воспроизводственной деятельности. Поскольку суть урбанизации — территориальная концентрация участников производства, обеспечивающая прогрессивный рост производительности труда на базе технического обновления, улучшения организации трудового взаимодействия, экономии ресурсов, оптимального использования рабочей силы, постольку урбанизационный процесс по своей природе не может не быть процессом даодернизационным, включающим «чрезвычайно высокое по историческим темпам, радикальное преобразование всех сторон общественной жизни на «городских» началах»[179].

Если учесть, что направленная активная урбанизация России началась с Петра I, можно представить, насколько прерванное монголами, несостоявшееся городское обновление существования затормозило ток исторического процесса для России. Монгольское долговременное присутствие на Руси, несовместимое с урбанизмом, ответственно за экстенсивность, инерционность, неиндустриальность, несбалансированность нашего общественного устроительства. Урбанизм, неизбежно порождая историческую динамику, автономизацию личности, тем самым разрушает, отрицает традиционную культуру[180]. Город и Запад — неразделимы, антитрадиционны. В силу же монгольской негородской диспозиции традиционная культура на Руси трансформирована не была. Этим все сказано.

Далеко не исчерпывая имеющиеся многозначительные смыслы и положенности, вызванные монгольской прививкой на Русь принципов степной жизни, обратим внимание на то, что монголизм вкупе с византизмом конституировал кратократизм в квадрате. Национальная история завязывалась на стыке политарной византийской и потестарной ордынской линии. Власть прирастала властью, сила крепла силой. Свершилось инерционное накопление могущества. Ударило оно по народу. Субъект власти в Европе дифференцировался: от индивидов через цеха, города, монастыри, общины, корпорации к парламентам. Субъект власти в России интегрировался: от индивидов через города, монастыри, общины, соборы к царскому единодержавию. Ордынство и византизм, пересекшись, образовали ту почву, ту пространственную зону, из которой и на которой оформлялась отечественная властная система[181]. Ее окончательное оформление связывается с большевизмом, который мы толкуем в качестве третьего капитального основания удаления России от Европы. Большевизм опустил над страной «железный занавес», завершил процесс ее самоизоляции. Подорвав значимость отношений народовластия, отбросив развитые правовые упаковки, большевизм полностью сакрализовал власть. С приходом большевизма в России утвердилась кратократия в кубе.

Любовь кончается, когда наступает; власть наступает, когда не кончается. Способ самоподдержания сильной власти на Руси вынужденный.

Будучи цивилизационно более отсталой от Запада и нередко менее сильной по отношению к Востоку, Россия достаточно сильна, чтобы противостоять и напору с Запада, и захвату с Востока. Отстаивание суверенитета предполагает борьбу на два фронта — задача, перманентно и успешно решаемая в веках. (В этом колоссальной глубины, сложности историческая загадка: как отсталость, недостаток силы гарантируют превосходство.) Так было всегда (вспомнить северную, семилетнюю, франко-русскую, крымскую, русско-японскую кампании, II мировую войну и т. д.), пребывает и сейчас. Запад живет в условиях дефицитного мира, испытывая потребность наладить экспансию в Россию для овладения собственностью, ресурсами, пространствами. Восток — демографическая громада, людская критическая масса, неспособная пролонгировать самоподдержание вне похода на Россию. Обстановка, сызнова реставрирующая опасность борьбы по всем сторонам горизонта, следовательно, константна. Обеспечить выживание в ней (в жизни между молотом и наковальней) способна лишь мощная власть. Мощная, но не сакрализованная.

Идейный, равно как и практический базис сакрализации власти в России заложил Иван IV, в письмах к Андрею Курбскому рассуждавший: святитель может следовать христову закону — подставить правую ланиту вслед за левой. Но царю это не дозволено. Он неподвластен ни христианским заповедям, ни самой христианской морали. Он ориентируется не на Христа, а на Саваофа. Он — инвариант Бога-Творца. Он сам может быть началом истории, инициатором любого действия…[182] Мировидение Ивана IV подхватил, развил Петр I, расценивавший свое призвание как призвание демиурга истории. Деятельность царя-модернизатора должна осмысливаться не столько в терминах реформации, сколько в терминах продолжения сакрализации центра властных интенций. Никакой разницы между Иваном IV, укреплявшим централизм рубкой голов, и Петром I, бравшим рубанок и занимавшимся тем же — утверждением устоев восточного деспотизма в России, — нет[183].

Еще раз дифференцируем власть как социальный институт и как сакральную сущность. Мы настаиваем на необходимости силы власти (власть как социальный институт) для России, ее выживания. Только сильная власть (византийское начало) могла перестраивать, одухотворять, подкреплять, обеспечивать существование в конфликтной геополитической среде обитания при опасности борьбы на два фронта. Прав был Леонтьев, фиксировавший: «Византийские идеи и чувства сплотили в одно тело полудикую Русь. Византизм дал нам силу перенести татарский погром и долгое данничество… Византизм дал нам силу… в борьбе с Польшей, со шведами, с Францией… Турцией. Под его знаменем, если мы будем ему верны, мы… будем в силах выдержать натиск и целой интернациональной Европы…»[184]. Но мы отметаем необходимость власти силы (власти как сакральной сущности) для России — дело, служению которому, унаследовав порывы Ивана IV и Петра I, всецело отдались большевики, совместившие с кратократией гражданский произвол, тенденцию, «не подражая ничему», писать историю «прямо от себя».

Легализовав нетерпимость, самозванство, возведя социальный иудаизм, гражданское разложение, безответственность в официальный курс, превратив насилие в рычаг преобразований, большевизм открыл наиболее темную страницу отечественной истории, могущую квалифицироваться как «цивилизационный изоляционизм»[185]. Термин «изоляционизм» в данном случае следует трактовать своеобразно — как стержень поведенческой символики, ориентирующей на созидание антиевропейской «ретроспективной утопии». Вся критика западных начал от Герцена до народников была как бы практически выражена большевистским опытом, порывавшим с Европой везде, во всем.

Пытаясь выразить одним словом, что сделал большевизм в нашей истории и с нашей историей, остановимся на слове «пантократия». Специфика большевистского этапа бытия отечественного — реверсия наиболее архаичных пластов социальности, реабилитация дремучего тотемического уровня власти. Тогда как в Европе шел активный распад ткани традиционализма (градостроительство, социальное расслоение, рыночные отношения, парламентаризм, конституционность, права человека), в России практиковалась его консервация (уравнительность, общинность, гражданское бесправие, социальная закрепощенность, диктатура). Рыцари «конечной черты» — большевики пополняли нашу жизнь преимущественно исключениями из западных правил. Если цивилизационную норму Европы как исходное принять за некий позитив, большевистское социотворчество возможно квалифицировать как «вопрекизм» — евронегативцзм.

Все европейские жизнеустроительные начала подверглись отрицанию. В конечном счете возникла антиличностная, антисобственническая, антипарламентская, антиконституционная, антилиберальная, антирыночная конструкция, питаемая, как утверждалось, сугубо традиционными, архаичными пластами культуры.

Большевики усилили восточную партию в партитуре российской социальности. Старая, как отечественный мир, дилемма «Россия — Европа» была отредактирована ими в терминах оппозиции «византизм — атлантизм». Ошибался царь Давид, полагая, что «все проходит». Для социальной памяти, обремененной чувством «неотступного присутствия» (Блок), по крайней мере, это не так. Западничеству, атлантизму большевики противопоставили меню стандартное. Усилив набор исторических заготовок московского и петербургского самодержавия, они установили коммунистический самодержавный порядок.

И политически, и экономически, и граждански во веки веков в России буйствовала диктатура. Не лиц, не сословий, не классов — власти.