§ 2. Особенности сравнительной политологии

Не вдаваясь в подробности анализа и интерпретации высказанных в западной и отчасти восточноевропейской литературе положений относительно понятия, содержания, современного состояния и перспектив развития сравнительной политологии, отметим лишь некоторые моменты.

1. Анализ многочисленных политологических и социологических работ, теории и практики проведения политических исследований, наконец, истории становления и развития политической компаративистики на Западе со всей убедительностью свидетельствует о том, что не следует преувеличивать, а тем более абсолютизировать накопившийся опыт проведения сравнительных политологических исследований. Наряду с несомненными успехами и даже достижениями в становлении и развитии сравнительной политологии на Западе нельзя не видеть и отрицательный опыт и не извлекать уроки из него. Важно учитывать, в частности, то, что за долгий и далеко не всегда прямой путь, становления в XIX в. в США и других странах Запада сравнительной политологии как науки и самостоятельной академической дисциплины были периоды ее медленных подъемов и спадов, стремительных взлетов и падений.

На примере послевоенного (50—80-е годы XX в.) периода развития сравнительной политологии в США можно видеть, как в 50—60-е годы, по широкому признанию западных авторов, в стране бурно развивались сравнительные политологические исследования. Росла популярность этой отрасли знаний и дисциплины. Широкую известность получили имена и работы Г. Алмонда, Д. Аптера, К. Дойтча, Г. Экштайна, Д. Истона и многих других ученых-политологов и социологов[147].

Иная картина наблюдается в 80-е и последующие годы. По сравнению с недавним прошлым сравнительная политология в США и ряде других западных стран, по наблюдениям самих же западных исследователей, «переживает довольно трудное время». Термин «кризис» гораздо точнее, чем «величие», характеризует состояние данной отрасли знаний и дисциплины в настоящее время[148].

На современном этапе развития сравнительная политология на Западе, по мнению многих авторов, отличается, скорее, такими чертами и особенностями, как формализм, усилившаяся поверхностность исследований, «фрагментация и автоматизация сферы исследования», нежели ее единство как науки и учебной дисциплины. «В рамках данной отрасли знаний и дисциплины сейчас, — отмечает известный американский политолог С. Верба, — так много выделилось специальных интересов, так много частных, узко сфокусированных исследовательских устремлений и так не хватает хотя бы одного интеллектуального гравитационного центра»[149].

В этой области также «не видно на горизонте сравнительной политологии, — заключает автор, — ни новых, политологических Ньютонов, ни Эйнштейнов, ни Кейнсов»[150]. В сравнительной политологии Запада над фундаментальным, академическим подходом в настоящее время, по мнению Вербы и других известных исследователей, доминирует прикладной, прагматический подход,

2. В процессе накопления отечественного опыта проведения сравнительных политологических исследований весьма важным представляется учитывать не только общее, но и особенное, а также специфическое, единичное в сравниваемых политологических системах, отдельных институтах, явлениях, процессах и учреждениях. Это тем более необходимо, когда речь идет о сравнении политических явлений, институтов и учреждений, функционирующих в пределах не одной, а двух или более общественно-экономических формаций. В противном случае это чревато ошибочными выводами, несостоятельными суждениями и обобщениями.

Так, основной порок и уязвимость появившихся в конце 80-х годов в марксистской и немарксистской литературе сравнений «горбачевской революции» — перестройки в СССР[151] — с «рузвельтовскими радикальными реформами» в США, «великой депрессии» или кризиса 30-х годов на Западе — с «глобальным кризисом» начала 90-х годов на Востоке, на наш взгляд, заключаются, помимо прочего, в том, что: а) сравнивались трудносравнимые по своей социально-классовой природе и направленности явления и процессы; б) за основу при сравнении брались не внутренние, сущностные особенности и черты, а лишь внешние, поверхностные признаки; в) не учитывались специфические признаки и черты, а также неповторимые исторические условия, в которых развивались рассматриваемые явления и процессы.

3. Изучая сравнительную политологию как важнейшую, но все же лишь составную часть общей политологии, следует, тем не менее, исходить из того, что она имеет свой относительно самостоятельный предмет, точнее, свою собственную сферу приложения, в качестве которой можно рассматривать, как это делают западные авторы, «сравнительное изучение наций (стран, народов) и их политических систем»[152], свой метод (методы) исследования, свое содержание и целевое назначение[153].

Конечно, по ряду параметров весьма трудно, а иногда и практически невозможно провести четкую грань между общей и сравнительной политологией. Ведь некоторые аспекты рассматриваемых дисциплин весьма условны и относительны, но тем не менее они существуют и время от времени проявляются в сравнительном плане, в процессе отграничения одних явлений от других, одной сферы знаний и академической дисциплины от другой.

Чтобы убедиться в этом, достаточно обратиться к методу или методам исследования в рамках общей и сравнительной политологии. В самом деле, что общего между историческим или логическим методом, методом подведения менее общего под более общее или другими многочисленными методами, которыми пользуются авторы в рамках общей и сравнительной политологии? Содержание метода в обоих случаях одно и то же, «технология» использования совпадает. На первый взгляд, все видится только общим. А где же особенное? Где та малозаметная грань, которая позволяет судить о том, используется ли метод в пределах одной дисциплины — общей политологии — или же он применяется в рамках другой дисциплины — сравнительной политологии? Эта грань, как представляется, в первую очередь определяется спецификой и характером самих исследуемых объектов, их принадлежностью к одной и той же нации (стране, народу) и ее политической системе или же, наоборот, к разным нациям (странам, народам) и их политическим системам.

Разумеется, результаты использования одного и того же метода могут быть далеко не одинаковыми. Например, широкое применение неизвестного всем политологам и юристам разноуровневого подхода с акцентом на макроуровень и меньшим вниманием среднему и микроуровню при исследовании различных явлений, институтов и учреждений, ассоциирующихся с одной и той же страной или политической системой, может дать весьма высокий результат[154]. При этом недостаток научных разработок и информации на данном макроуровне с лихвой компенсируется научными исследованиями более узкого профиля и эмпирическим материалом, получаемым через высокоразвитую систему смежных дисциплин на среднем уровне и макроуровне.

Совсем иной результат может быть, и это случается нередко, когда этот же метод применяется в сравнительном анализе при сопоставлении й противопоставлении различных политических систем и составляющих их институтов, особенно когда такое исследование проводится лишь в «самом общем плане» или только на макроуровне. При отсутствии иных, в полной мере компенсирующих недостаток информации каналов — через другие уровни исследования или смежные академические дисциплины — возникает реальная опасность скатиться в болото самых общих, ни к чему не обязывающих рассуждений и абстрактных умозаключений. Несомненно, правы те западные политологи и социологи, которые предостерегают от чрезмерного выхолащивания конкретного социально-политического содержания сравнительных исследований, от сведения «разговоров о сравнительной политологии к разговорам обо всем и ни о чем»[155].

Очевидно, именно этим В значительной мере обусловлена та критика в отношении ряда компаративистских работ, опубликованных в разное время на Западе, как, например, получившей в начале 60-х годов широкую известность книги З. Бжезинского и С. Хантингтона «Политическая власть: США / СССР». Задуманная как глобальное компаративистское исследование, работа во многом свелась лишь к общим рассуждениям о политических системах СССР и США в послевоенный период (ч. I — «Политическая система») и о динамике политической власти сравниваемых супердержав (ч. II — «Динамика власти: реакция на общие кризисы»)[156].

Разумеется, подобного рода сравнительные политологические исследования и подходы без широкого привлечения и обобщения конкретного эмпирического материала мало что дают, кроме новых вариаций на старые идеологические темы, для дальнейшего развития политической теории и практики. Иное дело те сравнительные методы и подходы, которые строятся на конкретном социологическом, статистическом или ином эмпирическом материале. Сохраняя свои общие параметры и черты, они каждый раз независимо от того, используются ли в процессе сравнения однотипные или разнотипные политические явления, институты и учреждения, наполняются новым социально-политическим содержанием и приобретают новый смысл.

Например, взятый сам по себе метод определения уровня «политической веры» или доверия к тем или иным политическим институтам, включая правительство, мало чем может оказаться полезным и эффективным, если он не наполняется при проведении сравнительных исследований конкретным содержанием, хотя можно, конечно, спорить о методологической или иной важности самой постановки вопроса определения политического доверия, о значимости вытекающих из нее практических выводов и общетеоретических положений, о содержании процесса и методике определения степени политического доверия.

В частности, можно дискутировать, соглашаясь при этом или оспаривая правомерность, а точнее, эффективность выявления меры политического доверия с помощью, как это предлагается американскими политологами, заранее сформулированных вопросов типа: «Что вы думаете по поводу того, много ли люди в правительстве тратят попусту наших денег, которые мы платим в качестве налога, или мало, или же совсем мало?»; «Насколько прочно и продолжительно вы верите в то, что вашингтонское правительство действует в правильном направлении — всегда, почти всегда или иногда?»; «Считаете ли вы, что политику правительства определяет небольшая группа людей, которая думает только о своих собственных интересах, или же правительство действует в интересах нас всех?»; «Что вы скажете по поводу того, много ли в федеральном правительстве сидит нечестных людей или мало и в какой степени они погрязли в своих бесчестных делах?» и др.[157]

Однако как бы там ни было, какие бы споры ни велись и какие бы вопросы ни задавались, социальная ценность и значимость данного метода, равно как и других методов и подходов, может определяться только его конкретным содержанием[158]. Только определенный эмпирический материал наполняет тот или иной метод или подход вполне определенным смыслом и содержанием.

В отношении, например, значимости и ценности метода определения политического доверия применительно к США можно сказать со значительной долей уверенности, что в политической теории и практике этой страны он играет немаловажную роль. Этот метод позволяет в процессе выработки или корректировки политического курса принимать в расчет наряду с обычной информацией отношение различных слоев населения к новым или традиционным политическим институтам, к президенту страны как главе правительства и государства, к старым и новым политическим ценностям и т. д. Так, проведенные еще в 1988 г. Институтом Гэллапа опросы, целью которых было выявление степени доверия американцев к своим государственным и общественным институтам, позволили констатировать, что 59 % опрошенных питают «сильное доверие» к церкви (в 1979 г. их было 65 %), 58 % — к вооруженным силам (в 1979 г. их было 54 %), 56 % — к Верховному суду (в 1979 г. — 45 %), 49 % — к банкам (в 1979 г. — 60 %), 36 % — к прессе (в 1979 г. — 51 %), 35 % — к конгрессу (в 1979 г. — 34 %), 26 % — к «организованным рабочим» (в 1979 г. — 36 %) и 25 % — к крупному бизнесу (в 1979 г. — 32 %)[159].

Проведенные в том же году опросы с целью выявления ожиданий населения от президентства Буша-старшего показали, что 70 % из числа опрошенных надеялись, что администрация Буша-старшего «сможет уберечь нацию от войны»; 65 % ожидали, что администрация «обеспечит процветание Америки»; 64 % выражали надежду на то, что «возрастет уважение к США за границей»; 61 % — что «повысится уровень образования»; 36 % — что «уменьшится уровень преступности в стране» (52 % не верят этому); 33 % — что «уменьшится дефицит федерального бюджета» (52 % высказали сомнение) и т. д.[160]

Многие из этих ожиданий населения США, как показывают опросы, сохранились и в последующие годы. Правда, с определенной корректировкой, обусловленной происходящими в стране теми или иными изменениями и событиями, а также все большим воздействием СМИ на традиционный процесс патриотического, в американском духе, воспитания населения Америки.

В качестве примера можно сослаться на радикальное изменение отношения населения США к войне после нападения террористов на Пентагон и Международный торговый центр 11 сентября 2001 г. и последовавшей затем широкомасштабной антитеррористической военной операции США в Афганистане.

Вполне понятно, что в этих условиях антивоенные, в значительной мере обусловленные еще «вьетнамским синдромом» (поражением американцев в 70-е годы в войне во Вьетнаме) настроения сменились противоположными. Так, по данным социологического опроса, проводившегося в ноябре 2001 г., 62 % американцев высказались «за проведение масштабной, долгосрочной войны»; 74 % — «за возвращение войск США в Персидский залив с целью отстранения от власти иракского лидера Саддама Хусейна», 92 % — за активное проведение военных акций в Афганистане и т. д.[161] Опрос показал также, что 87 % американских граждан одобряют и поддерживает деятельность президента США Буша-младшего на ниве борьбы с терроризмом, а 93 % — «удовлетворены уже проделанной в этой области работой»[162].

Эти и иные им подобные политологические опросы и исследования, несомненно, оказывают в той или иной степени влияние как на развитие американской политической теории, так и на совершенствование национальной политической практики. Этого, к сожалению, пока нельзя сказать ни в отношении процесса развития политологии, ее теории и практики в нашей стране, ни в отношении развития сравнительной политологии во всем мире. Дело заключается в том, что такого рода политологические и социологические опросы и обобщения, имеющие своей целью, в частности, определение степени политического доверия населения к функционирующим институтам, в нашей стране находятся лишь в зачаточном состоянии, а в рамках сравнительного анализа очень редко проводятся. Исключения составляют лишь сравнительные исследования проблем безработицы в развитых капиталистических странах, инфляции, роста цен, бездомности и некоторых других вопросов[163].

4. В процессе развития сравнительной политологии в современной России весьма важными представляются тщательный учет всех тех трудностей и проблем, с которыми сталкивалась сравнительная политология на Западе, и выделение в данной отрасли знаний и дисциплине главного, решающего на том или ином этапе развития мирового сообщества звена; констатация наиболее актуальных в академическом плане тем.

В отечественной литературе в связи с этим отмечалось, что «большая продвинутость Запада в развитии политических форм и теоретическом осмыслении этого развития средствами политических наук — неоспоримое достижение европеизма, от которого следует отделять евроцентризм». Сегодня никто из серьезных исследователей Запада «не отрицает необходимости включить в политический анализ и синтез три четверти населения мира (Восток), все этнокультурные регионы Земли с их историей и политической культурой». Однако добывание научной истины здесь сопряжено с «непростыми процедурами сравнения, поскольку политическая жизнь Востока и Запада должна изучаться как некоторая целостность, тогда как раньше если и привлекались материалы Востока, то лишь для того, чтобы лучше понять собственную историю Запада и собственные проблемы»[164].

Какие, в частности, темы на современном этапе развития цивилизованного мирового сообщества прежде всего имеются в виду? Судя по отзывам западных экспертов-политологов, наряду со многими традиционными политологическими темами, касающимися оценки деятельности выдвинувшихся в данный момент на первый план политических институтов и процессов, следует назвать также современные проблемы политического участия, становления или возрождения в ряде стран политической культуры, политических прав и свобод, использования средств массовой информации и различных технических средств для развития политической демократии («теледемократия» и др.), проблемы создания и развития механизма или системы политических консультаций, обобщения и распространения практики коллективной и индивидуальной министерской ответственности и др.[165]

Что же касается главного, решающего звена в структуре современной сравнительной политологии, то в качестве такового применительно к России можно было бы назвать решение проблем оптимального сочетания политической статики с политической динамикой общества, политической стабильности и устойчивости, политической консервации и трансформации различных политических систем и составляющих их институтов[166].

Безусловно, решение данных проблем имеет большое значение для любой политической системы и любого института, в какой бы стране и на какой бы стадии своего развития они ни находились. Однако их важность и актуальность для России несравнимо повышаются, приобретая статус центральных, решающих для судеб народа.

Следует также сказать, что данная проблематика в настоящее время является главной не только для нашей страны, но и практически для всех, называвшихся социалистическими до недавнего времени, восточноевропейских стран, а в период «великой депрессии» 30-х годов XX в. — для США[167] и всех других «цивилизованных» стран.

Наряду с нахождением и выделением главной и актуальной тематики в рамках сравнительной политологии существует масса и других не менее важных проблем. Своевременное их выявление и решение является непременным условием становления и развития общей и сравнительной политологии в современной России.