165. И. Лиснянская – Е. Макаровой 18, 22, 25 августа 1995

18.8.1995

Доченька моя, дорогая! ‹…› Сейчас 2 ч[аса] дня, я уже слопала молодую картошку с огурчиком, укропчиком (дежурная сварила себе и мне). А до этого я сделала круг с Семеном внутритерриториальный. Он уже вышел из тоски. Я ему здраво утром говорила: ну, а тебе-то что жаловаться, вон у тебя слава какая, все у тебя отлично, тому бывают подтверждения почти каждый день. Вот стоило тебе со мной побывать на поминках (а м.б., – дне рождения у Всеволода Иванова)[268], как мне уже звонит утром Рудольфовна, что в «Московском комсомольце» (самая популярная в Москве газета) описаны, названы все, кто был у Комы (я в том числе), и сказано, что Семен Липкин сказал целую речь. ‹…›

Сегодня, вспомнила, день рождения моей сестры Тани, я ее видела только в годовщину маминой смерти. ‹…› Подсчитала в правом углу страницы, что сегодня ей – 55 лет! Просто не верится. Я помню так ясно ее на руках то у мамы, то у Томы, то у Кази[269], когда они спускались во время бомбежек в бомбоубежище. Мне как раз было около 13 или 14 лет, подсчитывать неохота, я-то бежала с мальчишками на чердак и на крышу смотреть, как бомбы рвутся. А потом мы выбегали на улицу подбирать осколки от бомб. Видимо, Манька, в каком-то смысле, в меня пошла: никакой управы. И как бы мама, казалось бы, ни махнула на меня рукой, вряд ли спокойно сидела в подвале, зная, что я по крышам бегаю. А позже, после войны, когда я на лето приехала к маме, помню, как Танька рассуждала со своей подружкой-соседкой, у которой был прелестный дед (у Тани была жуткая баба Люба, мамина свекровь): что лучше – баба и гитара или дедушка и больше ничего? Всегда выходило: дедушка и ничего лучше, чем баба Люба и гитара. Почему они так мечтали о гитаре, для меня осталось тайной, ибо в доме были баба Люба и рояль. Баба Соня, мамина мама, жила еще в Баку. И если бы меня спросили, чего я хочу, я в свои 17–18 лет сказала бы: бабу Соню и ничего. Но баба Соня, добрейшая, с еще более сияющими глазами, чем у мамы, бедняжка, хоть очень меня любила, больше всех внуков, была так занята. ‹…›

22.8.1995

Деточка моя, доброе утро! Вчера по всем телеканалам передавали, показывали Иерусалимскую трагедию. Какой ужас, доченька! Сколько евреев погибло! Сколько ранено. И из этих раненых сколько еще не выживет! Сердце кровью обливается.

Сейчас ислам набирает в мире такую силу, что, боюсь, не за горами страшнейшая война. Не хочу тебя пугать, но надо продумать, придумать место бегства, если что. А если бы вы в эти дни были дома, уж не знаю, как бы я это все выдержала из страха за вас. Но я и мои чувства – дело десятистепенное. Страшно переживаю за будущее Иерусалима, за вас моих детей, в особенности. ‹…› Как будто наяву сбылся мой тот сон, такой кровавый – залитые кровью лица, это после него я боялась несколько дней засыпать. А сегодня, т. е. в ночь на сегодня просто не спала, все думала, думала о судьбе евреев, об Израиле и Иерусалиме, в частности.

‹…› Где тут мне до стихов! А Семен пишет. У него в какой-то панцирь самозащитный одета душа. М.б., так со всеми творцами? Тогда я абсолютно никакой не творец. Моя душа даже в тонкую пленку не одета. Голая – совершенно. И мне кажется, что она не во мне, а где-то снаружи обитает.

Тем временем, по предвыборной гонке, в России все явственней обрисовывается возможность победы национал-коммунистов. Все так печально, но надо жить, поддерживая чью-то уходящую жизнь, мысленно подставляя свои плечи и душу под вашу молодую будущую жизнь, – я уже думаю не только о тебе и внуках, но и о правнуках. Свою же жизнь рассматриваю только как функцию.

Правильно говорила М. С. Петровых (мне это когда-то передала Лидия Корнеевна): Инна говорит только о себе, а делает только для других. М. П. имела в виду, наверное, чисто бытовые мои заботы, привоз тахты, телевизора и т. д. и т. п. Все это года два, при получении гонорара, я покупала для некоторых друзей и знакомых крупные вещи. На мелкие подарки не способна из-за дурного зрения. У меня был договор с одним водителем мебельного магазина на Октябрьском поле. Я его всегда там находила, нанимала, и мы с ним что-нибудь развозили. Я ему говорила, что я из Бюро добрых услуг. Так вот однажды я везла с ним Кларе[270] египетскую кровать, о которой та мечтала, запуталась в переулках (округ «Большой Полянки»), с трудом въехали в Кларин двор. Так вышло, что я очень куда-то спешила и, когда мы с ним на лифте привезли кровать и позвонили в Кларину дверь, то с Кларой я ни на минуту не осталась вдвоем, просто внесли, и я бросила: «Спешу, спешу». Обычно, когда он доставлял, скажем, М. П. телевизор (мы называли его «красавец»), я задерживалась на 10–15 минут, а потом либо ехала с ним, но чаще всего спускалась и расплачивалась. А тут на его глазах я распрощалась с Кларой: «Спешу, спешу». И водитель мебельного фургона, когда мы уселись в кабину, возмутился: «Что же тебе за “добрые услуги” даже трешку не дали?! Что же это за “бюро”, и что за такая работа неблагодарная!» Он так расчувствовался, что сказал: «В следующий раз бесплатно повезу». Загадочен русский человек, да и всякий. ‹…›

25.8.95

«Наступила весна», моя деточка. «Но откуда такая печаль, Диотима?» А оттуда, из телефонной будки. Я, как и собиралась, позвонила тете Лены Кешман, она мне сказала, что сегодня на рассвете ей звонила Лена. Узнав, что я хочу тебе передать деньги, возразила: «Но ведь Лена хочет им помочь, а не наоборот». ‹…› Расстроилась я – ну просто жуть как.

Что это? Что это так прилепилось ко мне?

Словно живое перо к птице давно не живой?

– Это я тенью пишу по солнечной стороне,

Это я светом пишу по стороне теневой[271].

Ленусенька! Понимая, что завтра тебе напишу последнюю страничку или две, никак не могу прекратить свой монолог. Ты мне пишешь, мало того, пишешь прекрасно, у тебя такая информативность, какую бы я уместила в длинные эти 53 страницы, а у тебя на трех-четырех. Вот что значит не владеть ни слогом, ни смыслом. Такая мамаша, ничего не поделаешь. А м.б., это уже старческое многоговорение? Но поверь, сейчас мне оторваться от бумаги – все равно что оторваться от подола твоей юбки. А когда-то, ах, как это было давно, ты крепко вцеплялась, держалась за мой подол: «Мамина, мамина!» И вот парадокс: из такой дикуши (всех сторонилась) вышла такая многообщительная женщина-красавица. А я наоборот – стала старушкой-дикушкой. Но «старушка» предполагает исхудалое сморщенное существо, я же снова раздалась, 63 кг, а ведь было уже 55 кг. И куда это меня прет! Видимо, только душа скукожилась и так держится за тебя, тоненькую, стройную, прекрасную. ‹…›