190. Е. Макарова – И. Лиснянской Ноябрь 1996

Дорогая мамочка! Получила твои чудесные письма с весьма недурным английским, молодец, скажу я, бо-ольшие успехи! Здорово про премию, и, авось, да получится с избранным. Забавно про архив. ‹…›

Я вот уже какой день там заседаю, и дело мне это нравится, чужие истории, чужие письма, истории болезни на немецком языке, столбцы температур и кровяного давления, да, пульс, пульс убитых по выздоровлении чужих мне людей, что-то все меня тянет разобраться с этой историей, почему я не ищу температурный лист Ван Гога, почему?!

Я бы с удовольствием помогла тебе рассортировать твои бумаги, мои письма смешно присовокуплять, это не представляет худценности, а пару мыслей можно оттуда выловить и запечатлеть в стихах, имею в виду те, в которых есть поэтизмы, в некоторых, как я помню, возвышенное встречалось. ‹…› Кстати, у меня все твои и семенаизраиличевы письма разложены по папкам, по годам.

Стих удивительно прямой, ошарашивающе прямой, и, наверное, в этом его сила. Нужно дойти до той простоты, имя которой ты знаешь, мам, я не шучу, мне правда понравился этот стих, просто настроение, как у дяди Семы в Дагомысе[312], хилая ухмылка, сарказм не по адресу. ‹…›

На даче в Красновидове мне нравилось зимой писать книгу про детей и кататься на лыжах. Вспоминаю часто. «Послезавтра в Сан-Франциско» тоже там написано, кажется, за неделю, при детях. Но это, конечно, не повод держать дачу. Произведения, прямо скажем, не великие. А воспоминание не продается. Например, мы там здорово гуляли в лесу, но на Финском заливе мы тоже здорово гуляли, а он не наш, нам не принадлежит. Хотелось бы иметь что-то свое, но мало ли что хочется, к тому же что-то есть, квартира в Химках, убогая весьма собственность, зато, как все говорят, своя!

Мамик, я вычитала интересную подробность про приезд знаменитого сиониста Эдельштейна (он был еврейским старостой в Терезине, убит в 44-м в Освенциме) в Палестину в 1939 году. Он встретился в Праге с Эйхманом, Эйхман настаивал на быстрейшей отправке евреев в Палестину, поэтому Эдельштейн и рванул сюда. Спорил с британцами, но еще сильнее с Бен Гурионом, нашел отношение местных евреев настолько вялым, настолько никаким, что уехал из Палестины обескураженный, сумел договориться только на 1369 человек из Чехии, это все, что удалось, он приехал и сказал в Праге, караул, сионизм, наша мечта, то, ради чего… Палестина – это не Венский лес, ясно, но куда деваться?! Дальше глава об Эйхмане в 39–41 гг., и я хочу ее прочесть и заснуть, иначе буду думать о сигаретах.

‹…› Вчера мне позвонили из Сохнута, приглашают на зимний семинар в Москву. Это конец января – начало февраля. ‹…› В прошлом году, как ты помнишь, я планировала Баку на это время, но попала вместо Баку в больницу. Теперь уж все вырезано, что нужно, и с московским семинаром обвала не будет.

‹…› Насчет прозы я тебе писала в предыдущем письме (оно придет вместе с этим), я не чувствую себя уверенно, не чувствую себя даже как в Москве, в былые годы, произошло какое-то отслоение, и я не знаю, что должно произойти, чтобы ко мне вернулась вера и энергия. Этот год – мертвый сезон. Но могу работать с детьми и сумасшедшими, могу читать и сидеть в архиве. ‹…› В таком состоянии всякое замечание или мелкий упрек я воспринимаю болезненно, так что ничего не принимай на свой счет. Ты знаешь, что ты самый близкий мне человек (не надо сравнивать с папой), но, когда ты производишь эти сравнения, мне становится страшно, что и ты не понимаешь меня, и я теряю последнюю опору. Мамик, поправляйся скорей! ‹…›