185. Е. Макарова – И. Лиснянской 22, 24 сентября 1996

22.9.96

Мамик, привет! Сегодня Йом Кипур, тишина, машины не ездят, мало кто курит и ест, это правда приятное чувство, но курить все же хочется.

‹…› Вчера написала рассказ – я тебе его посылаю (в распечатке вышло в столбик как стихи, не обращай внимания, а знаки как там). Странно, что мои израильские рассказы грустные, о мужчинах, обычно не справляющихся с жизнью. Что бы это значило? После этого рассказа у меня болела голова, и я спала сегодня днем пять часов подряд. ‹…›

Твое письмо по почте расчудесное, мне кажется, что ты справилась с собой, и я так тобой горжусь, твоей врожденной силой вылезать из-под спуда, мне казалось, что в этом мы равны, но теперь вижу, ты куда сильней.

‹…› Манька стала снова рисовать, у нее такая рука и голова! Сегодня мы с ней болтали и готовили еду, она становится очень интересной, теперь зовет меня с ней сидеть, когда она ест, обсуждает со мной все, что ей приходит на ум, а ей-таки приходит. Она – лучший экземпляр нашей женской линии – нет в ней мрака нисколько, все ее любят, все с ней советуются, она не напрягается по пустякам, и я, в каком-то смысле, пожинаю добрые плоды. Сколько все меня стращали, что надо взять ее в свои руки, иначе она пойдет по чужим рукам, надо проверять ее, – я на это была не способна совершенно, мне было бы стыдно следить за ней, и вот она справилась сама, и мы вышли на иной уровень отношений. Мне не пришлось и не придется, надеюсь, замазывать свои ошибки, которые я бы сделала, если бы не уважала ее и не доверяла ей в трудный период ее полной разнузданности с общепринятой точки зрения.

Федя переводит стихи, бьется над каким-то поэтом, неплохим, тут пришел ко мне в поисках разных русских выражений. Я сказала, что ему надо не ко мне, а к тебе с этим. Он, по-моему, понимает теперь, что ему надо многому научиться и здесь, видела дома его новые рисунки – здорово, это уже 21 век, не по технике, а по мировоззрению. В последнее время я окружена со всех сторон молодыми людьми, ты тоже, и мне очень интересно сравнивать себя с ними, себя возраста первой повести и «Танцуйте с нами», видеть, насколько они более раскрепощены, чем я была тогда. И все же насколько внутренняя свобода вещь абсолютная во все времена! Я вижу сразу, как и ты, что талантливо, а что нет, никакими техническими новшествами меня не объегорить. Вообще здорово дожить до 45 лет, это какая-то веха, яснее прошлое и сильней связь с будущим, через взрослых детей.

Тоже мое направление в педагогике как-то кристаллизуется, при этом я не устаю изумляться, что говорит о том, что метод, которым я действую, верный, иначе бы за двадцать лет работы с детьми все могло бы стать рутиной. Жаль, что не могу собраться и все написать иначе, более структурированно, это было бы полезно и для меня, и для людей. В этом смысле я просто провальный человек, ничего не могу довести до апогея, ни одной работы. Начинаю и бросаю. Конечно, я могу сказать, что это от невостребованности, и, если бы кто-то поставил мне сроки, как было с книгой для шведской выставки или с романом, – я бы справилась с задачей. Но пока этого не происходит, не могу собраться. Все валяется – пьесы, рассказы, переводы, заметки, – нет, не валяется, спасибо Юле, лежит на своих местах в папках.

Встречалась с чешками по поводу моего исследования о еврейских интеллектуалах в Чехословакии и идеологических влияний на них – коммунизм, сионизм, национализм и прочий изм. Похоже, в Праге им понравилась идея и здесь, в Академии наук, тоже, так что, может, получу деньги на билеты и гостиницу на 97-й год, там я смогу работать во всех архивах, включая СТБ (архивы госбезопасности), – вот как все в жизни не случайно, – мой шок от танков и моя связь с этой страной. Кстати, оказалось, что чешки из института современной истории ездят в Химки! в архив – там куча материалов, которые советская армия вывезла из Чехословакии в 45-м году. Вот тебе и цикл – теперь и мне, может, придется ездить в Химки с израильским паспортом работать в Химкинском архиве. Кто бы сказал мне об этом 10 лет тому назад!

Как ни крути, нам повезло, что мы до этого дожили. И как подумаешь, что мы могли бы и не дожить до этого… Вот страшная картина!

Билли надеется закончить фильм к ноябрю. Тогда она сможет показать его в Каннах. Не знаю, как у нее все там выходит, но то, что теперь у нас есть Швенк (нацист Отто в 42-м году решил снять пропаганд. фильм, и спасибо ему за это низкое – нашлись девять минут этого фильма в Варшаве, поэтому я так рвусь туда, к человеку по имени Владимеж Реклайтис, чтобы посмотреть, вдруг есть еще что-то), – и вся наша история кончается документальным черно-белым материалом без звука – Швенк играет парикмахера, который радостно мылит пациента и потом забривает его до смерти столь же радостно, – 30 секунд шедевра – я не ошиблась в Швенке – надеюсь, ты скоро тоже это увидишь, к концу года у меня будет в руках фильм, – это гарантия успеха. Представь, весь фильм, полтора часа – кручение вокруг и около, и люди уже сгорают от нетерпения узнать, кто же этот Швенк, не миф ли он, – и у нас есть последние кадры.

Я знаю, что живу в мистическом пространстве. До того как мы нашли эти девять минут, я видела ясно Швенка, когда мы сидели в комнате с Вики в Литомержице, рядом с Терезином. Я видела его над ней, на стене, как он поворачивался, но потом Вики меня спугнула, и Швенк исчез. Теперь на пленке вижу этот поворот, когда он забривает клиента.

Недавно ко мне пришли Рочеки[307], Ян он был со Швенком в походе смерти, и вместе с ними был поэт, мальчик, Вилем Полак, все его стихи пропали, но в Тель-Авиве живет его друг, который помнит одну строфу наизусть, замечательную, и он всю жизнь ищет его стихи. Так вот приехали люди из Чикаго, я спросила, помнят ли они что-то из стихов Вилема. И Эва, жена Рочека, написала мне на память стих. Представь, я искала по архивам – не нашла, но знала, найду. И думаю, вдруг есть в архиве Освенцима, людям часто не приходят в голову простые вещи. Вилем все свои стихи взял с собой. В Освенциме он прошел селекцию, был там 15 дней, затем отправили его со всеми кабаретистами в Мойзельвиц. Вдруг кто-то подобрал, спрятал, и когда освобождали лагерь, нашли, держали всю жизнь у себя, не зная, кому это принадлежит, и отдали в архив на старости лет. Может такое случиться? Может. В Мойзельвице нет. Там ничего не осталось после бомбардировки. Там я искала. Пока еще есть шанс найти.

В учреждениях, таких как Яд Вашем или еврейский музей в Праге, чиновники ничего не ищут, мало того, они сами часто не знают, что у них есть. Быть частным детективом куда продуктивней. Но дело нервное. ‹…›

24.9.96

Написала еще один рассказ, не грустный, но очень сюрреалистический. Его я если и отошлю, то как сырой вариант.

‹…› Сегодня получила радостное известие от сына Лео Майера[308], тот, помнишь, который приехал в Стокгольм, где была работа его отца, на выставке. Так вот нашелся брат его отца здесь, в Израиле! В Герцлии! Ему 90 лет, он еще преподает рисунок. Так что Лео (сын Лео) с женой и дочерью прибудут в ноябре на встречу с дядей, вообрази себе, вот так история! Лео пишет, что я открыла новую страницу в жизни всей его семьи, и они все мне страшно благодарны, а его жена, Гунила, врач, приписала от руки, что она запрещает мне столько работать, и прочие медицинские глупости.

Мамик, поцелуй за меня Семена Израилевича, я так рада, что про него написали, чем больше будет про хороших, тем меньше про плохих. С точки зрения предполагаемого равновесия в мире. ‹…›