167. Е. Макарова – И. Лиснянской 17, 22 ноября 1995

17.11.95

Мамочка, привет! Я звонила тебе, поняла, что ты мечешься между домом и больницей[276], мне бы приехать помочь, но никак сейчас, я начала работать в музее, – столько пропустила.

Пять месяцев не писала по-русски ни одной бумаги, ты первая, кому пишу на подзабытом языке. Два дня дома. Манька начала снова рисовать, учится, интересуется психологией, кажется, она преодолела трудный период, с ней стало легче. Федя, лишь бы был жив-здоров, огромный молодчина. Вышел Замятин, о нем пишут газеты, Федькин портрет очкастый с подписью «двадцатилетний переводчик Федор Макаров». ‹…›

Хочется навести дома порядок, после всех моих странствий бумаги и архивные материалы в полном беспорядке, компьютер не работает, сейчас пишу на Федином, все места нашего бытования перепутаны, сегодня обнаружила капусту не в холодильнике, а бог знает где, – вспоминаю про обеды (привыкла к кафе и ресторанам), – но все это не такие уж проблемы, просто надо снова освоиться дома, понять, что и как спланировать на этот год, преодолеть лень, может, записать все, что было в Праге, для сценария, – но пока такая мысль кажется вздорной, – в этих полетах, переездах, проектах я утратила способность к нормальному созерцательному образу жизни, хотя созерцателем в чистом виде никогда не была, скорее, умела наблюдать.

Вспоминаю, как чудесно было у вас на немецкой даче, я так отдохнула, вы даже себе представить не можете, как я была счастлива, когда мы сидели под зонтом в саду, потом, в поезде, я читала поочередно стихи из твоей и семенизраилечевской книги, мелькали пейзажи немецкие, – все как-то вдруг стало до боли близким и далеким, русские стихи на фоне немецкой речи, ощущение слитности и разорванности материи. ‹…›

‹…› В Праге началось – умерла наша главная героиня Труда[277], другой наш герой лежал с инсультом, и когда мы решили все равно, во что бы то ни стало, снимать фильм, продюсер сказал, что у нас не хватает денег на фильм и мы должны все отменить. Отменить старушек, которым уже были куплены билеты из Израиля, одна из них с тяжелой астмой, будет ли она жива весной? Билли уехала в Берлин разбираться с ситуацией, я осталась искать других, кто мог бы играть в нашем фильме, – мы были настолько подавлены, что уже не могли морально поддерживать друг друга. Билли вернулась 18-го из Германии больная, мы пошли справлять мой день рождения и решили: не отступим, снимем пустой театр на четыре дня, соберем всех, кто еще жив, и снимем на видео. Нашли театр, и, когда увидели, какие грандиозные возможности он таит в себе, мы вызвали продюсера из Берлина, он приехал, мы рассказали ему, что мы хотим делать, и он пошел на риск. Мы начали снимать фильм, настоящий. Но как?! Обычно есть соотношение – из 30-ти снятых на пленку минут в фильм входит одна. Значит, если фильм 90 минут, у нас должен быть материал на 2700 минут, а мы снимаем 1 – к 8, то есть то, что мы делаем, должно быть выверено до секунды. Это почти нереально, если это импровизация, а это именно она и есть. Для этого мы с Билли должны быть супергениальными, напряжение возрастает настолько, что потом невозможно уснуть, мы все десять оставшихся дней практически не могли уснуть ночью, каждый раз высчитывали по секундам материал, который можем использовать и на что именно. ‹…›

В день, когда мы закончили съемки, убили Рабина. Удар. На следующий день я вылетела в Париж из-за выставки. Парижа, считай, не видела. Деловые встречи, усталость, дурное настроение. Приехала на день домой. Подарок! Дети, Сережа, Иерусалим…

На следующий день – Копенгаген, Люнд. Открытие выставки. Мэр города, все эти цирлихи-манирлихи, обеды в Гранд-отеле, – сначала я была раздражена, потом сказала себе – я должна отдохнуть, спать, есть, гулять, – никаких эмоций. Практически, мне это удалось. Что не удалось – помечтать, подумать, как бывает, когда что-то пишется внутри.

Страшно обрадовалась, когда вернулась домой. Но и здесь пока с трудом нахожу себе место. Вот сейчас уже два часа дня, и пришло мне на память, что надо варить обед, что Маня придет сейчас из школы. Дом – это слепок образа жизни. Я бы хотела перелепить его, да как!

Мамик, я знаю, как тяжело тебе, как ты устаешь, и в такие минуты расстояние между нами – главный враг. Попробую разузнать, если есть работа в Сохнуте, может, я бы выбралась помочь тебе на неделю, попробую. ‹…›

22.11.95

Подумай, вчера написала тебе столько – и текст пропал! Как это может быть?! А писала я тебе про Мишу. Ты для Миши – надежда и единственная зацепка за жизнь. Подумать, как бы ему было плохо, намного еще хуже, если бы он не верил – все, что можно, делается, он не один, он не брошен в пасть судьбы, напротив, кто-то родной пытается его из этой пасти выволочь, и как раз поэтому он хочет жить, и все благодаря тому, что ты с ним, не формально, а всей душой. То, что ты на этом теряешь силы, – факт, но, кто знает, может такой опыт сострадания, близости с такой несчастной душой, как Миша, – это и приобретение. Я думаю, как страшно было бы Эфроимсону умирать в одиночестве, если бы не было рядом меня и Лены. И то, что Лена забрала Эфроимсона умирать к себе в квартиру, искупает все. Мишины племянники и племянницы вели себя точно так же и со своим отцом, ничего удивительного. Мне их не жаль, но они плохо воспитаны, увы. Например, Семен Израилевич помогал своим опальным друзьям, но дети этого не знали, дети не сталкивались у себя дома с чужими бедами, никто не приводил домой, думаю, заблудших собак или неприкаянных людей, – откуда им знать про дружбу и деятельное, сердечное участие в жизни других, если этого не было в их опыте?! Наши дети, к счастью, другие. Маня ходит помогать слепым, в их интернат, Федя возит свою старушку на физиотерапию, хотя у нее и скверный характер, я бы ее не выдержала, а он это делает без единого слова жалобы, дошло до того, что старушка считает Федю самым лучшим из своих детей, ее дети мечтают, чтобы она скорей померла, а Федя ее возит на лечение.

Держись, мамик, и Семена Израилевича целуй. ‹…›