100. Е. Макарова – И. Лиснянской Ноябрь 1992

Дорогая мамочка! Наконец-то я дорвалась до компьютера, все-таки быстрее пишется и легче читается.

‹…› У нас ветер и дождь. Вдохновилась стихами Семена Израилевича, такая хорошая книга, полнокровная, полнозвучная, – нет мусора, нет ничего лишнего, что бы отвлекало внимание. Это и впрямь архитектоническое целое, где то, что сказано, дает свободу несказанному. То есть здание столь же ценно, как и пространство окрест. Я не Рассадин[156], поэтому мне трудно вдаваться в анализ, проще передать общее ощущение. Есть мир, который я узнаю, есть, который открываю, есть и тот, что возвращает меня к тому, что напрочь забыто, например, про овец и собак, про черные значки на плоской, как доска, долине[157], это я когда-то видела в Забрате[158] у дяди Мили, но прочла и столько вернулось ко мне видений…

Про архитектонику – я много думаю о ней – овцы и собаки – удачный пример для уточнений, что именно думаю. Зрительная картина сначала – плоская доска-долина, потом плоскость нарушается этими черными чаинками-закорючками – знаками неведомого языка. И ты видишь, как нарушается равнинность картины, и теперь важно нам прочесть на том языке, который взорвал эту равнинную картину. Становятся важными не только эти две черные точки – к ним приковано наше внимание – а что – вокруг них, воздух, «контуры речи» и проч., что является пространством вокруг здания. Ценнейшее, что есть в этой книге для меня, – это то, что мне ничто не мешает бродить и думать вокруг «построений», это и есть, наверное, чистота, нет постоянного мешающего шума и свалок из ненужных слов.

Таковой разбор я могла бы сделать практически по каждому стиху в отдельности, но это будет «шумом», умножением блестящих примеров.

Я хотела написать Семену Израилевичу на отдельном листе, но как-то начала тебе, а съехала на «Письмена», – думала о них.

Сейчас звучит потрясающая музыка, не знаю чья, но в ней тоже все совершенно с точки зрения насыщенности и пустоты. Наверное, только живя в вечной тесноте и скученности, можно столько времени размышлять о пустотах. Теоретически я понимаю все свои просчеты в прозе, знаю, кажется, как не надо писать, что не должно быть внутри, но не хватает мастерства и упорства создавать. К тому же проза трудный жанр для этого, куда точнее – поэзия, уж не говоря о музыке и изобразительном искусстве. Хотя и это – шум и рассуждансы.

Семен Израилевич своей книгой вернул меня на время в привычный мир, в котором, увы, уже не живу. Русский язык – роскошь. Даже писать письма на нем – наслаждение, которому я могу предаваться в дозированной норме. Сегодня ночью я скверно спала, Сережа говорил, что я бормотала что-то по-английски, а я помню, что меня мучили комары, и комары эти были иностранными языками, никаких зрительных образов, одни слова – иврит-английский-чешский, – после этого был урок иврита, на котором мы разбирали статью Бубера[159], и это было продолжением кошмарного сна. Не то чтобы статья хороша или плоха, а почему она на иностранном языке, почему я должна силиться, чтобы понять мысль Бубера, которая вовсе и не сложна сама по себе?! Не лучше ли углубиться в то, что уже известно, что уже выстроено, какой-никакой, но родной язык!

Но есть и нечто позитивное в этом процессе – дистанция. Разлука – суровейшее испытание. Но только она позволяет видеть вещи более объемно, видеть структуры. Если бы можно было учредить перерыв и сесть в тишине за стол…

Чем подробней вчитываюсь в Тору, тем тяжелей на душе. Родиться бы из яйца, как в Калевале, быть бы человеком Махабхараты, ан нет, – с первых шагов – искусительное испытание на прочность, и наказание – обретение смертности, затем – убийство, затем опять выкарабкиваемся и гибнем, сколько можно! Все мне созвучно здесь, но, если сделать рывок и перейти в чужую систему ценностей, в чужую культуру, скажем, двинуть на Восток, как Гессе или Сэлинджер, однако нет, это – мое, а я не хочу, я против, нет, должна! Какой там строгий учет слов! Как важно то, что не сказано! Почему родители Каина и Авеля (кстати, Каин – от «кавед» – тяжесть, приземленность, а Авель – от «хевель» – что значит пар) не участвуют в истории, дело с ними имеет только Б-г, почему они не вступились? Оказывается, даже об этом есть множество толкований. О каждой фразе написаны тома. Как это все постичь?!

Наверное, надо принять установку на радость познания, пожалуй, это и впрямь верно. Но опять же, какая жалость, чем была голова забита первые двадцать лет! Все это уже давно могло бы быть фундаментом, а теперь приходится подкладывать основание под здание, построенное кое-как. Но, может, лучше поздно, чем никогда?

Сложность процесса познания состоит в том, что узнанное должно долго отстаиваться, прежде чем оно станет фактом твоей собственной судьбы. Эмоциональная реакция – это нижняя ступень. Обдумывание занимает куда больше времени, а время так бежит…

Мамулечка, я страшно по тебе скучаю. Временами так хочу в Москву, в химкинскую квартиру, но это как раз, к счастью, принципиально осуществимое желание. Знаешь, если в Праге будет премьера пьесы в начале августа, может, вы бы приехали с Семеном, есть где там жить, – до этого, разумеется, к нам в Иерусалим. Думаю, в Прагу билет не такой дорогой на доллары, я бы прислала деньги, а визы никакой не надо, билеты – и вперед. Конечно, все это звучит как вещи нереальные, – театр, Прага, мы – на премьере… Но и выставка Фридл до поры казалась мне фантазией разгулявшегося воображения. А что, если правда?! ‹…›