136. Е. Макарова – И. Лиснянской 20, 22 апреля, 1 мая 1994

20.4.94

Дорогой Семен Израилевич! Первому пишу Вам. Ради всего святого извините меня за мои выпады. Просто у меня был очень трудный период всевозможных неудач, эта вещь была как бы единственной опорой, – и поэтому, на фоне провальном весьма, – я неадекватно отреагировала на критику. Только несколько дней тому назад я смогла вернуться к тексту и писать дальше. У меня есть план, до самого конца. Потом, когда, как говорит один мой приятель, объем будет известен, я вернусь к целому и пойму, что там и как. Все ваши соображения, разумеется, обдумаю, но только когда поставлю последнюю точку. Я ведь сама никогда не понимаю, что пишу, – не слишком умное, но честное признание. Большие вещи изматывают пропорционально их долготе. Но зачем-то же была нужна мне именно эта форма, внутри которой столько сюжетов, что каждый вполне можно было развить до рассказа или повести. Не исключено, что я ошиблась. Но у меня давно, с приезда в Иерусалим, было желание написать что-то такое. Видимо, придется эту вещь разбить на части и главки. Это ее выстроит графически. Но все это рассуждансы, как говорил Эфроимсон, сначала надо довести до конца историю, которая так сумбурно здесь рассказывается. В принципе, здесь рассказывается не одна история, и самое главное, чего я не хочу, – это сведения к единому фокусу. Современное сознание расфокусировано. Обилие информации и событий, немедленно становящихся известными всему миру, изменили его. Человек при всем при том не изменился. Так мы считаем. И, наверное, в этом загадка. Человек-руина пока еще человечен. Впрочем, все это должно быть и будет в тексте. Всё, что я думаю и чувствую сегодня о мире. Это не реакция, а, честное слово, – как говорил дедушка, чтоб я так жил, – плод долгих размышлений и вчувствований в разные совершенно сферы. Многие места пока написаны по типу «как слышится, так и пишется». Но я с этим легко справлюсь. Иностранные слова, там, где они необходимы, останутся, где нет – нет. Пример с Джойсом убедителен. Глупо, например, передавать Вавилон или Иерусалим с помощью транскрибированной речи. Но есть ключевые выражения, для них будут сноски (чуть не написала футноутс!). Пока же бьюсь над тем, чтобы не утратить ритма повествования, чтобы не скрещивать линии, где это не нужно, иду, как говорят на иврите, бэ дерех акифин, кривым путем. Так что я, честное слово, на Вас нисколечко не обиделась, наоборот, несколько раз перечитывала письмо, пытаясь соотнести то, что Вы мне пишете так замечательно, с тем, как я вижу это. А вижу, конечно же, иначе. Все, что вы мне сказали с мамой, еще поможет потом. Все, мир! Я же очень Вас люблю, что подтверждено не словесностью, а жизнью. ‹…›

Дай Вам Бог вдохновения и здоровья.

Мамулик, какое прекрасное письмо ты мне написала. И стихи. Про стихи я тебе напишу ниже, когда встану со стула, чтобы принести их сюда в комнату. Нет, все-таки встану сейчас. Хотя я только что прибежала из Музея.

Не по порядку. Очень понравилось это. Кухня времени и мешанина неба – здорово.

Жизнь гибкая – и свой же локоть

Достала пересохшим ртом

На кухне времени, чья копоть

Упругим ввинчена винтом

В густую мешанину неба,

Сейчас похожего на борщ.

Макай в него остаток хлеба

И лба высокого не морщь.

Про лучок и салатик очень понравилось. Но «Будь проклята» я бы убрала. Нет тут повода для самопроклятья. Это мне мешает.

Каким еще предаться негам,

Каких еще достичь глубин…

Как вперемешку кровь со снегом,

Цветут шиповник и жасмин.

А время не летит – течет

И крыльями тебя сечет.

Но где жасмин, но где шиповник?

Февраль на улице, февраль,

Как многоопытный садовник,

Глядит не в глубину, а в даль,

Где красно-белое крыло

На горизонте расцвело.

Витает снег, летают пули

И убивают корни слов,

Капризно скрещенных в июле

Из очевидностей и снов,

Где ты сама, как снег, идешь

И розу дикую сечешь.

Это великолепно! Особенно мне нравится про многоопытного садовника, это же надо такое увидеть! Про камень, который может треснуть, тоже очень понравилось, пишу, как школьница, ты уж прости. Там только последняя строка – и ни места рождения нет, – как-то покоробила с ни-ни.

Мой приятель, Сережа Барсуков, говорит, что твоя строчка про рабство, которое не кровавей свободы, – это уже Овидий в ссылке. Очень ему понравились стихи. ‹…›

‹…› Мы сняли хорошую большую квартиру на 2-м этаже, рядом с нами, но в менее шумном месте и чуть подешевле. Плата за месяц – это билет на самолет к вам плюс виза! Квартира освободится 1 мая, а у нас контракт до 14 апреля. Не знаю, как на это посмотрит хозяин, наш Гобсек, в контракте у нас обозначено, что за каждый день простоя мы должны платить 50 долларов, есть надежда его уговорить, если нет, придется что-то придумывать.

‹…› Мамуля, надеюсь, что ты уже отдышалась там и уже полеживаешь и мурлычешь что-то себе под нос. ‹…› У нас теперь у каждого свой компьютер, так что в этом смысле мы просто буржуазная семья. У Маньки, правда, нет. Но она пишет дневник на иврите, постоянно пишет. Там и картинки, и стихи, и масса текстов неизвестного мне содержания.

22.4.94

Мамуля, у нас эти дни стояла жуткая жара. Хамсин. Песок из пустыни. Ничего невозможно делать. Мозги не варят. Но сегодня к вечеру стало легче. Подумала немного над романом, но нет пока еще такой энергии. Я написала еще сто страниц плюс к тем, и, думаю, еще где-то 50–70. Сережу отправляют на 2 недели во Францию, отлаживать там что-то с той фирмой, для которой он делал перевод. С 1 по 12 мая. Как раз мы уже будем на новой квартире. Федя начинает с 24-го учиться в университете. Сережа будет в Париже, узнает там насчет Феди и возможности получения какой-нибудь стипендии на жизнь. Я написала письмо Крофте, чтобы он убрал мое имя и имя Швенка. Пусть он ему посвятит спектакль, это его право.

Прочла роман Генри Миллера «Тропик рака». Очень сильная вещь. Оригинальная и энергичная. Все эти штуки Вити Ерофеева после Миллера кажутся полной безвкусицей. Меня там ничего не коробит, ни секс, ни чрево Парижа, которое он так сильно нарисовал, – это вроде Сутина в живописи, взрезанная туша жизни. Описание грязнули-Княгини, русских в Париже 34-го года, ощущение перепроизводства всего, в этом затраханном, сифилитическом мире, – почва для прихода фашизма, – грубость, похоть, тоска, – очень точно.

‹…› Мы ходили с Федей гулять в Ботанический сад. Рядом с домом. Обследовали мир флоры. Послушали кваканье лягушек в пруду. Стараюсь не поддаваться декадентским настроениям конца столетия.

1.5.94

Мамуля, написала тебе так много, Сережа что-то сделал с компьютером, и все стерлось. Очень жаль. Но попробую повторить. Что с твоим сердцем? Может, это усталость от нагрузки при переезде? Или твое самочувствие не по этой части сейчас? ‹…›

Новая квартира. Дача. Птички. Зелень. А всего в нескольких шагах от нашего дома. Надеюсь, что все плохое с прошлого года останется в той квартире. У нас очень красиво, два огромных балкона, 4 комнаты, хорошая кухня. Неделю эту мы вдесятером, вместе со всеми друзьями, ремонтировали эту квартиру и мыли ту. Дело движется к завершению.

Вчера только получила от тебя письмо и интервью. Интервью очень хорошее (с твоей стороны). Мне не понравилась интервьюерша. Выглядит все как разговор следователя с подследственной. Ты очень не защищена. Почему она не говорит с тобой о поэзии? А о каких-то окололитературных делах? Я на нее зла.

Мамочка, прошу тебя, будь поспокойней насчет меня. Ясно, вещь из шерсти, и она не будет из шелка. У вещи есть свой крой. Он тоже не изменится. Все, что будет там, подшивка, декор, молнии, пуговицы, – но в соответствии с данным материалом, который, скажем, условно назван мною шерсть, а может быть древесина. И тогда тот же образ. Дом из дерева иной, чем из бетона. Я говорю – вот строится дом, вот его материал, хотите ли вы такой. Нет, не надо. Но я не буду строить из бетона. Я выбрала дерево. Настоящий издатель может полистать материал и сказать, – когда будет готов, мы его купим. А может сказать, это не наш материал. Такие вещи покупают в магазине напротив. Но можно и не показывать издателю или покупателю вещь, которая не окончена. Это в том случае, если ты полагаешь, что воображение покупателя не такое развитое, чтобы увидеть по первоначальному наброску, как это будет выглядеть в законченном виде.

‹…› Федя начал учиться, нравится, ходит с удовольствием. Рассказы мои, про Фрицевича и двух стариков, он перевел на иврит, скоро их опубликуют в журнале.

Манька растет, хорошеет, это пока все о ней. Не знаю, какой она вырастет, очень трудно понять. Она уже хорошо говорит по-английски, потихоньку учит французский, на иврите пишет стихи и дневник, каждый день. Стало быть, ее родной язык – иврит. Она на нем думает.

Иногда кажется, я прожила здесь уже огромную жизнь. Я очень изменилась, и с возрастом, и с переменой среды. Многое, о чем ты беспокоишься, например о моем литературном будущем, меня, по сравнению с тем объемом задуманной работы, которую вижу перед собой, почти не занимает. Знаю, что мои книги про детей читали многие, на уроки ко мне ездят отовсюду, знают по книгам. Литература – это очень интимное занятие, я ничего на свете так не люблю делать, как сочинять, без этого я бы просто не просуществовала душевно. Но я вижу, сколько книг должна еще написать – о Фридл, о Вилли, об Эгоне Редлихе, о Карле Швенке, Амалии Секбах, – каждая из этих документальных книг – работа на год. Перечисленные люди составляют для меня тот мир, которого я лишилась до своего появления на свет, – и это мир, который, кроме меня, никто не знает. Через них я могу очень много рассказать и понять сама. Думаю, когда закончу роман, сяду за первую книгу – о Швенке. Это мой Архипелаг. И эти книги будут читать, я уверена в этом. Я не знаю, справлюсь ли с жанром, это документ, но вокруг него люди, которые рассказывают, встречи с ними, значит, их мир. ‹…› При всех неудачах прошлого года все-таки то, что у меня была возможность исследовать то, что я исследовала, – самое главное. Если бы моя жизнь длилась так, как она длилась там до 88-го года, я бы спятила. И не знала бы почему. А теперь я нахожусь при ясном сознании того, что мне предстоит сделать, и только молю Бога, чтобы дал мне силы. Все остальное – отношения с людьми, проблемы с реализацией – вещи десятого порядка. Они важны как поддержка, но я сильна и без нее. Меня держат те люди, о которых я хочу писать. Они – источник моих мыслей и вдохновения. Достаточно посмотреть на картину Фридл на моей стене, и я уже сильна, без всякого признания. Я этим ощущением безмерно дорожу. Бывают моменты суеты, никто не железный, но в целом я заручилась такой поддержкой свыше, и твоей, – кому еще так неслыханно везло в жизни?!