259. И. Лиснянская – Е. Макаровой 18, 21–22, 24 февраля 2000

18 февраля 2000

Леночка! ‹…› У меня никаких новостей ни из каких волостей. В городе совершенно не бываю, за два месяца жизни здесь была дважды, в первый раз возила Семена к ушнику, а месяц тому ездила за пенсией и кое-какими продуктами. ‹…› Семена никак оставлять нельзя. А теперь у меня еще и за Фиску ответственность. А забота о ней приятна – очень умное существо. Утром, когда я выхожу, чтобы выпустить ее на двор, она уже сидит и ждет, ее обиженная морда напоминает лицо обиженной старушки, а ведь она молодая рыжая красавица. Обижается она за то, что я ее закрываю на кухне, а она уже себя считает владелицей всей территории. Но запирать приходится, иначе она через форточку в моей комнате вылезает по ночам и тем же путем возвращается, да и прыгает мне в ноги, мешает спать. В течение дня она забывает свою обиду за трехразовым питанием и вечером начинает ко мне ластиться, залезает на меня, когда я, полулежа, смотрю новости по телику, – лижет руки, лапами, убрав когти, дотрагивается до щек, ложится поперек груди, чтобы я ее гладила, и, зажмурив глаза, еле слышно мурлычет. Она и мяукает очень тихо и кратко, когда просит есть или просится на улицу. В общем, она уже вошла в режим нашей жизни, но на Семена по-прежнему смотрит почтительно издали, к себе он ее не подпускает. Фиска и к этому привыкла и не набивается на топ ногой: два мира – два Шапиро. Короче, я привыкла к захолустно-безлюдной жизни, а она – к жизни домашней, которой у нее, видимо, никогда не было. ‹…›

‹…› К весне все-таки думаю разориться на иного типа решетку в моей комнате, чтобы я могла на день ее раздвигать. Совершенно не боюсь грабителей, а мышей боюсь. Их с приходом Фиски не видать, слава Богу. ‹…›

Вчера впервые сюда позвонила Люша, благодарила Семена за книгу, которую он ей передал с Пашей Крючковым в ответ на новое издание, самое полное, Чукоккалы. Люша спрашивала о тебе и передавала привет. Она человек потрясающей совести и энергии, выпустила Чукоккалу со своими комментариями, запустила в печать двухтомник Лидии Корнеевны, сделала какой-то, какой не помню, библиографический справочник, помогает в делах Солженицыным. Просто феномен! ‹…›

21 февраля 2000

Здравствуй, мое солнышко! Получила от тебя письмецо + огромное послание Эфроимсона тебе. ‹…›

Главное, что потрясает меня в Эфроимсоне, – его обширные знания. При этом он говорит, что важны не сами знания, а те ассоциации, которые они приносят. Мысль, давно мной с печалью усвоенная. Моя необразованность при, возможно, природном даре лишила меня богатства ассоциаций и сделала мое стихописание нищим. Бесконечно радует меня в его 46-страничном письме по поводу твоей повести признание твоего таланта, не только педагогического, далеко не только, а литературного. Это видно более всего из тех наскоков на некоторые места у тебя, даже на заголовки, так как легче всего, всего безответственней писать панегирик. Именно потому, что наряду с высшими похвалами тебе есть замечания то по существу мысли, то по форме, видишь, как высоко он тебя ценит и как много ждет от тебя и много требует. В двух местах он напоминает тебе, что ты – не есть все остальные и что к педагогам надо относиться с осознанной снисходительностью. Об этом же я писала тебе, когда говорила, что нельзя быть высокомерной, например, к писателям из-за того, что ты делаешь великое дело. Эфроимсон, оказывается, уже знал о Терезиенштадте. Но, думаю, даже он не мог предполагать, во что вырастет твой интерес к детским рисункам униженных и сожженных. Да, униженные и сожженные – это не униженные и оскорбленные. Часто думаю, если бы знал Достоевский, который слезинку ребенка ставил превыше всего, как уничтожались еврейские ребенки, то, м.б., не был антисемитом. Но так, наверное, мне кажется и, скорей всего, это иллюзия. При своей фривольной речи, с милыми искажансами слов, Эфроимсон – человек деликатнейший. Из твоей прозы, а м.б., из твоих устных рассказов, он понял, как ты травмирована матерью, и предлагает тебе в матери Луизу Вольдемаровну, ни звуком не обмолвливаясь о твоей душевной травме из-за родной матери. Уж я напереживалась, читая то, что ты писала обо мне. А тебя задевает даже то, что я о тебе не написала, например, о твоем интернате, а написала о той боли, когда увидела тебя идущей в больницу и т. д. Но ведь об интернате ты сама написала и к тому же я писала о себе, о своих чувствах. Но это так, между прочим. Думаю, Эфроимсон абсолютно прав, когда говорит, что ребенка на кормление к матери надо приносить гораздо раньше, чем у нас в роддомах это делается или делалось. У младенца к матери заведомо большие требования, чем к отцу. Это и понятно. Видимо, травма твоя, не залеченная и по сей день, началась с того, что ты, бедняжечка, сосала мою грудь до синяков, да почти ничего не высасывала. Когда я жаловалась врачу, что ты плачешь, голодная, врач указывал мне на мою большую грудь и на пятна молока на рубашке, дескать, чего выдумываю – вон сколько молока! Ужас, когда врач невежествен, ибо все было просто: слабые соски не удерживали молока. И вот эта травма очень скоро дала о себе знать, ты требовала бесконечные доказательства моей любви, гораздо больше, чем другие дети от своих матерей. К тому же образцовой матерью меня никак нельзя было назвать. А мое самопожертвование оставалось за гранью твоего сознания, иначе бы ты совсем по-другому относилась к тому, что твоя больница меня добила. Ты и в разговорах со мной упорно стояла на том, что для тебя больница явилась раем после интерната и домашних скандалов. Конечно, ты права, но я ведь этого тогда не понимала. Знала, что интернат – кошмар, и настояла на том, чтобы забрать тебя. Ну, хватит мне об том и об этом – бессмысленные потуги, ты останешься при своем ощущении, превратившемся с годами в твердое убеждение.

Я, Леночка, делала многие выписки из письма Эфроимсона к тебе, да вот застряла, отвечая тебе на Луизу Вольдемаровну. И стала плакать. Неужели я так и помру, чувствуя себя хуже тех, кто бросает своего ребенка в роддоме? Неужели ни на копейку не оправдаюсь перед тобой? Ведь ты добрая. У меня в детстве была травма не меньшая, если не большая. Кто это может измерить? Но я поняла, как травмировала свою мать своей поэмой. Но высказалась в ней – и все претензии к матери исчезли, но она-то помнила, и я была счастлива, когда мама наконец меня простила. Да, кто может измерить муку ребенка? Эфроимсон пишет, понимая: «симулянток», истерических психопаток я видел, все без единого исключения росли непонятыми, заброшенными, необласканными. Видимо, он не случайно пишет о женщинах, им психопатичность такого происхождения более свойственна. Он ни о чем случайно не пишет.

Мне кажется, что это послание Эфроимсона ты должна опубликовать со своими комментариями. Письмо – молодое, свежее и густосодержательное. Я помню, как ты однажды говорила, что идешь к Эфроимсону записывать его на кассету. Записывала ли, и остались ли кассеты? Ведь в письме он тебе сулит то одно, то другое надиктовать. Или было уже поздно, и его не стало? Удивительно, что он, такой умный, обращался в молодости с жалобой в КГБ. Это от наивности, которая не всегда противоречит уму. Господи, какая у него судьба! Я преклоняюсь перед ним и поэтому остро жалею его. Чаще такие исключительные люди вызывают пронзительную жалость, те, о которых Пушкин говорит: «И жалость к падшим призывал». Интересно, что Эфроимсону мало нравился Мандельштам, часто мыслящий ассоциативно, и даже пропущенными звеньями, – пусть домыслит читатель. Судя по письму у Эфроимсона именно такой способ мышления. А любимец его – четко всё прорисовывающий и прописывающий Гумилев. М.б., человеку яркому более понятен и мил мыслящий антиподно. Неужели в работах Эфроимсона последовательно и четко все? Мало в это верится. Хотя если взять письма и стихи Мандельштама, то там обратная картина: письма на редкость четко-прозаичны, чаще всего – малоинтересны, все о быте и тяжбах литературно-житейских, я бы сказала житейско-литературных, эгоцентричных, несмотря на тревоги за жену, отца, братьев. ‹…›

Сейчас сижу за компьютером, а Фиска разлеглась на моей кровати, покрытой зеленым бархатным покрывалом (покрывало осталось от Миши, еще материнское). Так что красивая картина: ярко-рыжая кошачья спина на зеленом бархате. Иногда Фиска задает мне жару, ведь она бродяжка и по ночам, видимо, охотилась. Вчера я ее выпустила по делам в 10 вечера, так она пропадала до 12.10 ночи. Я было плюнула, закрыла окно, пусть остается вне дома, раз так долго шляется. ‹…›

Семен выражает недовольство тем, что кошка чуть ли мне не в рот мордочкой лезет, – иди умойся, – говорит мне в таких случаях. Умываюсь, чтобы он был спокоен. А Фиска-то без конца умывается своими белыми лапками. Белые у нее только лапки и живот, да рыжий хвост в белую полосочку. Когда она сердится, то бьет хвостом яко тигр или лев. Оказывается, я не только людей балую. Вот и кошку-бомжиху приветила и так разбаловала, что она даже не всякое мясо ест. Уже грызет и «китикет», и «вискас», и «фрискас». От куриного супа нос воротит, а помню, когда пришла, борщ уплетала за обе щеки. Не только человек, но и зверь быстро привыкает к хорошему. На этом хорошем предложении я заканчиваю сегодняшнее письмописание. ‹…›

22.2.2000

Леночка, родная моя, какая же на меня беда свалилась – Фиска! Беда не в том, что я затемпературила вчера, что вспухло все во рту, что невыносимо слезятся глаза, а ведь уже почти месяц слезились. Ну, думаю, слезятся и слезятся себе. И вдруг все стало понятным – аллергия. Ну ладно, – не хожу, не езжу, не мажусь, не крашусь, не моюсь мылом, не стираю ни в чем, а тут на тебе еще – полюбила кошку! И вот выставила на улицу. Вчера обзвонила от Паши Крючкова до Лиды и Маши, всех обзвонила – никто ничего путного ни посоветовать, ни сделать не может. Утром позвонила Марине в ДТ, у нее дома нет телефона, дескать одно остается, – хоть на неделю выехать в город. Но Марина сказала, что никуда уезжать не надо, она заберет Фиску в свой подъезд, в нем есть еще кошки, и будет кормить. Конечно, я буду каждый месяц давать на питание Фиски денег. Но это – часть проблемы, над которой я вчера в ознобе прорыдала до почти утра. Почему я имею право ее выставить на улицу? Ну да, она была ничейной, привыкла к холодам и голодам, побиралась. Но этот довод, который мне приводят, – малоутешителен. Сейчас пришла Марина, она сказала директору Дома творчества, что я заболела от кошки, и он ей велел принести Фиску в ДТ, но это – не вариант. Она найдет дорогу сюда, ведь там так хорошо, как я ее кормила, кормить не станут.

Но какие-то практические вещи я тебе все говорю, но ведь дело опять-таки не в них. Скажи мне, чем я лучше этой кошки? Человек хуже зверя. Кошка – мыслящий зверь, напрасно говорят, что у кошки все на уровне инстинкта и привязывается не к другому существу, а к месту. Бедная Фиска мечется по подоконнику, плачет, лезет к форточке с плачем, а форточка в моей комнате закрыта. ‹…› Леночка! Это изгнание Фиски мне напоминает изгнание из рая или из счастливого сна. Подумать только, жила она себе бродяжкой и жила, и не знала лучшей жизни. И вдруг ей приснилось: живет под крышей, в тепле, спит то в одном кресле, то в другом, нежится то на кушетке, то на хозяйской кровати, хозяйка кормит ее так, что можно и покапризничать, да и себя почувствовать полной хозяйкой всего дома и самой хозяйки. И вот этот сон кончился, кошка снова на улице. Но это я за зверя сочиняю сон. Это мне когда-то во время войны снился кусок торта, и я его уже подносила ко рту, но меня разбудила бабушка, и я долго сердилась, что она не дала мне съесть хотя бы кусочек торта. Не знаю, что во сне видят кошки. Но уж, думаю, своих снов с реальностью не путают. И если когда-нибудь Фиске и снился дом, то он принял реальные очертания. И из этого, наконец сбывшегося сна, ставшего явью, я ее выгнала. И она вот только что отошла от подоконника с таким душераздирающим вопросом в глазах, с таким жалобным недоуменьем: за что? И, видимо, поделилась своим горем с другим котом, и вот впервые ее знакомый кот вскочил на подоконник и уставился на меня: мол, кто ты такая, чтобы распоряжаться чужой судьбой, лучше бы не впускала мою подружку, тем более – беременную, чем вот так выставить из дому.

Теперь на моей совести еще один камень, уже, кажется, лишний камень, потому что физически ощущаю груз и то, что тяжело тащить свою совесть.

‹…› Марина шурует в доме, стирает все, что я носила, чистит дорожки, покрывала и проч. и проч. Пью антиаллергик. Клонит в сон, температура спала, сейчас сама вымоюсь. А Фиска действительно думающее существо. Она ведь не просто плачет, а и размышляет, чего она не учла, в чем не права. То спиной к окошку сядет, мол, может, если не мяукать, – сама хозяйка позовет, то усиленно начинает умываться, мол, смотри на мне ни грязинки, даже стопы свои отмываю! Марина ей просунула мясо, она не сразу взяла, а посмотрела на меня внимательно, мол, когда ела, ты приговаривала: «Ешь, моя умница, и я ела, да на тебя оборачивалась, чтоб снова услышать: ешь, моя умница». Вот так и ела с оглядкой на меня. ‹…›

24 февраля 2000

Доченька! Не буду тебе уже досаждать кошкой, хоть она в моем окне, как рыжее бельмо на глазу. ‹…› Снова морозно, но на улицу не выхожу, не хочется. Вчера написалось одно стихотворение, и я по поводу его хочу с тобой посоветоваться. Потому что больше не с кем. Показала Семену, и он сказал, что последняя строфа лишняя и что надо закончить предпоследней. Я с жару-пылу дала вариант, который ему очень понравился. Но мне не нравится, поскольку эта драматическая определенность лишает стихотворение необходимой ему недосказанности, а значит, добавочного смысла, который должен увидеть читатель. Я тебе сейчас перепишу, как было и как стало. Я очень хорошо помню, как в стихотворении «Одинокий дар» он убедительно доказал, что строки «Сухой и жестокий, / Как в море пожар» никуда не годятся. Я изменила. А те строчки зачеркнула. Это было, кажется, в 69 году. Рукопись взял Рассадин и, возвращая, спросил: а с чего это ты самые лучшие строчки в «Одиноком даре» зачеркнула, а под ними написала ни о чем не говорящую ерунду? Этот случай так сильно мне запал в память, что, когда Семен доказывает нелогичность того или другого в моих стихах, а я испытываю внутреннее сопротивление его доводам, мне необходим третейский судья. Но вокруг безлюдно, и я прошу тебя, хоть ты и занята сверх всякой меры, решить, какой из вариантов лучше. Сейчас скопирую из файла «На даче».