166. И. Лиснянская – Е. Макаровой 6, 10–11 октября 1995

6.10.1995

Впервые в Европе.

Дорогая моя доченька! Видимо, это письмо будет неким предисловием к моей автобиографической книге, которую я, е.б.ж., напишу[272]. Мне многие давно и часто советовали запечатлеть на бумаге и мои устные бытовые рассказы из бакинской жизни, и историю с «Метрополем», дескать, помню так много смешных подробностей, – и воспоминания о разных литераторах, в частности, об Арсении Тарковском[273]. И все-то мне было лень взяться за автобиографическую прозу. Да и времени не было. И вдруг здесь, в Германии, а именно почти в 200 км от Гамбурга, в 16 км от небольшого городка Ольденбург, да еще в 3 км от деревни Зиген, пансионата фонда Тепфера, я взялась за перо. Казалось бы, впервые в Европе. Езди, ходи, осматривай. Да не тут-то было! Вся моя судьба какая-то наоборотная (оборотень здесь ни при чем).

Жизнь моя все, что угодно, но только – не драма. Из драмы нет выхода никакого. Из трагедии – всегда есть выход. Более того, у трагедии всегда возникает оборотная, комедийная сторона. Считай – орлом лежит жизнь моя – трагедия, решкой – сплошная комедия. Чаще всего я буду писать о той стороне судьбы, которая повернута ко мне решкой – сплошной смех. Иной смех, чем в твоем романе «Смех на руинах», не абсурд бытования, а нелепость. ‹…›

Лауреату Пушкинской премии фонда Тёпфера полагается месячное пребывание на вилле в Гамбурге, на берегу Эльбы. Туда-то я тебя и просила прилететь из Иерусалима на денек, повидаться перед твоей поездкой в Прагу. Семен без меня никуда выехать не может, нас пригласили вдвоем, но только на две недели, поделили месяц пополам. Переговоры в Москве о дате нашего приезда вела работница Пен-центра и сообщила, что самое удобное время для них – начало октября. Для них? Для кого? Мы почему-то были уверены, что это профессор Вольф Шмид, председатель жюри по премиям, и его жена Ирина. Ибо именно они говорили нам на банкете в Москве, что будут нас опекать в Гамбурге, возить на машине, знакомить с городом. Мне даже и в голову не пришло спросить у Кати (замдиректора Пен-клуба), от кого она получила факс из Гамбурга. Я, человек далекий от «светской жизни», от каких-либо тусовок, только об одном спросила у Чухонцева, также члена жюри Пушкинской премии, позвонившего нам накануне отлета: «Скажи, а там дадут мне какую-нибудь отдельную от Семена комнатенку? Ведь я курю!» – «Инна, ты просто кокетка, – пристыдил меня Чухонец, – у тебя в распоряжении целая вилла на Эльбе!» Да, именно там жил каждый ежегодный лауреат – и Битов, и Фазиль Искандер, и Кибиров пополам с Приговым, и Ахмадулина. Думаю, если бы Семен ехал без меня, он попал бы туда. Но я неправильная, а значит, все и должно быть со мной и при мне – не как у людей.

Итак, прилетаем в Гамбург. Нас встречают вовсе не Шмид с женой, а смутно вспомнившаяся мне сотрудница фонда Тёпфера Рената. Именно она вручала Семену премию в долларах. Целуемся, садимся в такси. И тут я узнаю, что нас она везет вовсе не на виллу, а в гостиницу. На вилле ремонт. Несмотря на то что впервые вижу островерхие крыши старого, мало уцелевшего и реставрированного после войны Гамбурга, вообще – европейскую землю, я от ее сообщения впадаю в некую панику, мне свойственную. Но все же какая-то надежда во мне еще теплится, и я спрашиваю: а будет ли у меня хоть маленькая комнатенка в гостинице, где я могла бы курить, читать и засыпать, когда захочу или смогу. Оказывается – нет. Рената высокая, темноволосая, довольно интересная женщина года на два старше тебя. Ей сорок пять лет. Она нас привезла в трехзвездочный отель, не помню, как по-ихнему, а в переводе на русский – это Базельский двор. Т. е. отель швейцарский. В номере, где меня поразили две большие кровати с плоскими белыми подушками и пышными белыми же одеялами, ничем не покрытыми. ‹…›

С нами летел Александр Шарипов[274], молодой, широкоплечий и при этом субтильный, тихо говорящий молодой прозаик из Вологды. Он-то и помог мне управиться с двумя небольшими чемоданами и сумкой по приезде в Гамбург и отъезде сюда, где и пишу тебе это письмо. Семену я, кроме зонтика, таскать ничего не позволяю. «Береженого Бог бережет» – интересная поговорка. Береженного кем? Самим собою? Но этого мало. Нужен еще и берегущий человек – и я всю дорогу в более широком смысле, чем перелет и переезд, именно этот человек. Так что и берегущего Бог бережет. Я еще жива, хоть далеко не здорова. Но я отвлеклась от «Базельского двора», и так будет всегда на всем пространстве моей книги. Говорят – это и есть поток сознания. Раз есть поток сознания, значит, есть и поток бессознания. Не может быть понятья без его противоположности. Я же просто не умею идти по прямой из точки а в точку б. От каждой замысленной мною прямой, как от струны, вдруг начинают отпочковываться стежки-дорожки, похожие на паутинки. И мой поток подсознания попадается в эти паутинки. Так случилось и с моей вышедшей летом книгой «Шкатулка с тройным дном». «Шкатулку» в двух экземплярах я также взяла с собой, одну подарю Генрику Егеру, китаисту и переводчику стихов Семена, другую – профессору-слависту Шмиду и его жене.

‹…› Мы часок отдохнули с дороги и вышли на улицу. Улица многолюдная, широкая, шумная. А ты прекрасно знаешь, что я по Москве, мягко говоря, гулять не умею. Решили дойти до ближайшего угла, до светофора, ибо дорогу переходить в городе я также не умею. Семен шел и разглядывал вывески на магазинах, дверях и т. п. Он обожает запоминать путь по объявлениям и вывескам. Он читал и переводил мне с немецкого, в котором я ни бум-бум, вот тут такой-то юрист дает справки по таким-то вопросам, а тут доктор такой-то дает советы по профилактике. Витрины я и сама понимала. Однако чувствовала себя на широкой улице со встречным потоком людей и машин весьма напряженно и почему-то не дивилась, а только мечтала скорее дойти до угла и свернуть в какой-нибудь узкий пешеходный переулок. Надо сказать, что меня, к моему ужасу, ничего не потрясает и не потрясет, видимо, ни в какой загранице. Поэтому и здесь будет минимум описания. До 1979 года я числилась невыездной. С 1980 года я стала выпираемой за рубеж органами КГБ. А в 1989 году, когда я по приглашению Бостонского университета вылетела на Ахматовские чтения в Америку, мне уже стукнуло без месяца 61 год. Помню, перед отъездом меня задумчиво предупредила Наташа Крымова, критик-театровед: «Знаешь, ты никогда не была за границей и лучше ее не видеть. После нашей нищеты получишь шок, как в Америке, так и вернувшись из нее». Никакого шока я не получила. Да, в 89-м наши прилавки были еще совершенно пусты, а если что-то выбрасывали на них, то очередь. Но в Бостоне и в Нью-Йорке, в Вашингтоне и в Колубмусе, где мы с Семеном были, я (благо получила гонорар за ардисовскую книжку стихов и за поэтические вечера) заглядывала только в те магазины, где покупала с помощью друзей необходимые вещи для себя и Семена, а главное, бесконечное количество подарков. Так, одних только недорогих часов для разных знакомых мы накупили штук тридцать. Совершенно пренебрегли непременным тогда набором привозимого из США: телевизором с подставкой, двухкассетным магнитофоном и, у кого денег поболе нашего, компьютером. Как всегда в быту мы оказались с Семеном абсолютно непрактичными, м.б., это свойство помогло лично мне избежать шока. Да меня и не интересовало, сколько тортов, колбасы и т. д. и т. п., – это для меня чужая жизнь и чужая сказка. Не следует делать отсюда вывода, что я витаю в облаках. Нет, я люблю вкусно поесть, жить при удобствах. Но умею и без вкусного и удобного. Это дает большую свободу русской душе, а что она у меня русская, в этом я не сомневаюсь. Для меня душа – это русская речь. Она же, русская речь, и родина моя. Потому-то я и не рванула вслед за тобой в Израиль. Гоголю не мешало, имея русскую душу, жить и писать в Италии. Но я не Гоголь, не Бродский. Я – русская домоседка, изредка пишущая себе на потребу стихи. Не имея в виду какого-либо читателя, а лишь избавляясь от перегрузки эмоций с помощью стихов. От мыслей мне избавляться не надо, у меня их почти нет. Есть думы, но это иное понятие, очень русское понятие, мало общего имеющее с работой интеллекта. Я обыватель, хотя и «наоборотная, неправильная». Второй раз за границей родины чудесной я была в 1991 году вместе с Семеном в Израиле. Такое счастье мне выпало, чтобы повидаться с тобой и внуками. Ты организовала нам приглашение мэра Иерусалима, конечно, его не я заинтересовала, а Липкин. Я вообще, кроме тебя и Семена, никому не нужна и не интересна. Я есть не постоянная величина, а функция. И об этом я напишу в своей, как теперь понимаю, незамысловатой автобиографической книге[275]. Вот Израиль, в особенности Иерусалим, меня действительно потряс. Я попала как бы в Библию, которую всю свою сознательную жизнь читаю, как правило, ежевечерне. Оказалось все рядом, от Стены Плача до храма Гроба Господня, кажется, метров 200 вверх. От гробницы царя Давида до усыпальницы Матери Божьей я насчитала ровно 33 шага. А Гефсиманский сад, где олива цветет еще со времен Христа! Более, куда бы меня ни водили, как мне кажется, я уже ничем не потрясусь.

Наконец на обратном пути в «Базельский двор» я увидела, что можно свернуть в переулок. Какая радость! Людно, но машин нет. Не переулок, узкая мощеная улица. Давно всеми описанные кафе под грибками разных цветов и без. По обе стороны улицы магазины. Сумерки буден, за столиками и в магазинах людей немного. Но обо всем этом я читала, это текущая жизнь, похожая и на тель-авивскую, меня ничуть не трогает и не умиляет. Это тебе не Библия вживе. Хочется закурить. Семен объясняет мне, что хоть много пустых кресел, куда можно усесться, пользоваться ими нельзя, не купив хотя бы бутылочку пива или чашечку кофе – приват! (Ах, если бы у нас в России могли бы всерьез относиться к чужой собственности, а не только к своей, скольких бед мы могли бы избежать хотя бы сейчас.) И вот вижу: сидит человек на (как мне, близорукой, показалось) большом канализационном люке и курит. Но это не люк, а муниципальное сидение меж «приватами». Высмотрела пустой «люк», уселись, несколько шаткая круглая скамейка. Накурилась. К шести вечера возвратились в отель. А на другой день в 11 часов тронулись в путь.

Доченька! Дорогая моя! Перебиваю свой рассказ уже совсем не предвиденными мною обстоятельствами – немецким порядком, о котором сколько ни читай в книгах, все равно не поймешь, если не столкнешься. Вдруг выясняется:

1. Ты ни за какие марки, ни за какие коврижки не имеешь права переночевать в этом роскошном, трижды проклятом Зигене. Хотя в моем номере две кровати.

2. Мы не имеем права поделиться с тобой нашим трехразовым питанием.

3. Казалось бы, можно взять в номер с собой тарелку с чем-нибудь для своей дочери. Нет, даже пустую тарелку и чашку чая мы не имеем права поднять на второй этаж с первого. На первом – роскошный зал, где кормят, с собой – только бутылку с соком.

4. Гость имеет право находиться у меня или у Семена в номере до 9 вечера. Все.

А ты прилетаешь из Иерусалима завтра в 10 утра. Должна добираться на поезде до Ольденбурга, а оттуда еще на такси к нам. Мы с Семеном просто с ума сходим, что тебе предстоит не только усталость после длинного пути, но еще и мои с тобой поиски, где переночевать. Звонили в пансионат ближайшей деревни (телефон дала хозяйка нашего невольного комфортабельного заточения), кисонька, деревенская гостиница не отвечает. Хорошо, что Генрик Егер рядом оказался. Мы только что с ним съездили в деревню, нашли дом, где хозяева держат гостиничную комнату на двоих. Договорились. Проведем с тобой ночь в 2 км от Семена и вернемся к нему уже позавтракать. Хозяин дома за нами приедет часам к девяти вечера и вернет утром. Не вернуться к Семену невозможно. Я-то несколько успокоилась, найдя ночлег, а Семен так продолжает кипеть, что у него даже давление подскочило: как я буду смотреть в глаза Леночке, у меня просто сердце разрывается от стыда и унижения. – Ничего, ничего, – успокаиваю его я, – наша Лена не только умница, но и со здравым чувством юмора. Еще и нас утешит, и еще мы е.б.ж. посмеемся с ней над кафканианой, которую нам здесь устроили. Единственно, что было здесь приятного, – это таракан. Семен вчера мне сказал: «Ты видишь темное пятно?» – «Вижу». – «Так ведь это таракан, ну просто я брата родного увидел после Переделкина». Но замечу странность: таракан оказался совсем не шустрым, медленно полз по низу стены около отопительной батареи. Неужели в России тараканы такие быстрые, потому что мы, русские люди, ленивы, нерасторопны? А здесь – все наоборот? Все может быть, поскольку все требует равновесия. Но чем уравновесится наша с Семеном глупость, – поехать не к тебе, наконец, в Швецию, где нас бы встретили как твоих гостей, по-людски, а сюда? Ну да ладно. Завтра, даст Бог, увидимся, и все утрясется, кроме твоей усталости. Но и усталость пройдет.

А я вернусь в Россию почти национал-патриоткой. Ах, скорей бы назад, в наш русский кошмар. Здесь – золотая клетка. Но разве птице не все одно, в какой она клетке сидит, в железной или золотой? Я здесь вдруг утратила то чувство внутренней свободы, которым обладала всегда, в самые тяжкие годы, в годы террора, войны, голода и гонений. Да и в текущие кровоточащие годы. Генук, Лиснянская, генук, – говорю я себе по-немецки. Давай-ка вернись покамест к Ренате.

Рената вместе с Сашей Шариповым (он стипендиат фонда Тёпфера) погрузили нас и наши вещи в автомобиль неизвестной мне марки. Рената сбыла нас с рук, перепоручила очкастой, в мелких круглых завитушках, Роланде, остальное все вытянутое – нос, рот, овал лица, рост, шея, руки, ноги. Я даже на портретах Модильяни таких не видела. Рената на прощание заверила нас, что прекрасно отдохнем, тем более что в пансионате чудесная русская библиотека и что меня поселят в отдельной комнате. Саша Шарипов, услышав о библиотеке, вручил нам газету русской провинции «Очарованный странник». Несколько номеров «Очарованного странника» мне летом в Переделкине приносил Кублановский, где и он печатается, и Солженицын. Новыми русскими в этой газете и не пахнет, в ней пытается дышать патриархальная Россия. Дышит нервно. Изредка попадается что-либо стоящее, впрочем, как и во всей нашей нынешней текучке. Желтизны нет. Коричневатости минимум. Но некая сомнительная курносость и румяность имеет место. Так вот, впервые выехавший за границу Александр Шарипов смотрел далеко вперед. «Очарованный странник!» В огромной библиотеке пансионата не нашлось ни одной русской книги. Даже болгарская полочка есть. А на русском – только старый номер журнала «Страна и мир» за 1992 г. И альбом Глазунова.

10 октября 1995

И вот мы в пути. Писать о том, что автотрасса гораздо шире, лучше, чище, чем у нас, даже глупо. Возьмем за аксиому, что все, что касается быто-благоустройства, здесь выше, чем у нас. Но все, относящееся к умоустройству и душеустройству, – это еще бабушка надвое гадала. Мне кажется, что внутренняя жизнь русского обывателя куда богаче и нестандартнее, – гораздо темнее темные сферы души и гораздо светлее светлые.

И слева и справа шоссе зеленеет деревьями, местами они аккуратно пострижены, местами не тронуты. Есть хвойные, но, главным образом, лиственные, широкоствольные, разлапистые, чем, скажем, по дороге в Рузу. Я не случайно вспомнила дорогу в пансионат «Отдых» близ Рузы, где мы с Семеном под фамилией Новрузовы скрывались от КГБ. В 1993 и 94-м здесь, как и на пути в «Отдых», вдруг открываются часто поленовские пейзажи с редкими деревьями и просторными лугами. До Тиммендорфа ехали от Гамбурга полтора часа. Небольшой город на балтийском побережье необыкновенно красив и живописен. Мне показалось, что я попала в сказку братьев Гримм. Если я в Москве закрою глаза и попытаюсь вспомнить впечатление от домов Тиммендорфа, то перед моими веками возникнут радужные треугольники. Это мое первое чувственно-зрительное ощущение. На самом деле остроугольные крыши посажены на прямоугольники, редко – на квадраты. А радужность не от шифера или кирпича, а от разного вида ярких вьющихся растений на стенах, от неба, которое здесь меняется в смысле красок и движения чаще, чем море. Очень подвижное небо, такое, будто бы оно поменялось местами с морем. Это меня, выросшую на Каспии, ошеломляет.

11 октября 1995

Вчера перед сном я прикрыла веки (оказывается, для этого не надо возвращаться в Москву), и под ними возникли радужные треугольники немецких хаузов. У меня всегда, лишь только погашу настольную лампу на столике возле тахты и закрою глаза, возникают под веками не только разноцветные круги и геометрические фигуры, но и нечеткие фосфоресцирующие лица. И вот мне сейчас подумалось – не так ли возникла абстрактная живопись? Уж очень похоже. Поэтому, как мне кажется, ничего подобного не могло появиться в 19-м веке, а тем более до него. Тут нужен яркий электрический свет, а не свеча. Резкий переход от слепящего света к тьме. Дома попробую зажечь свечу подле тахты, почитать и, задув свечу, смежить веки. Почти уверена, что никакой абстракции не увижу.

К моему удивлению, нас в Тиммендорфе встретила не фрау Бар, а господин Бар. Рената в Гамбурге нам сказала, что нас встретит фрау Бар, профессор гимназии, которая устраивает встречу с нами учителей и изучающих русский язык, а потом отвезет нас в Зиген. Теперь мне ясно, для Ренаты фрау Бар была самой главной фигурой, ибо она нас должна была пересадить из машины продолговатой Роланды в свою. Встретил нас господин Бар, преподающий в гимназии итальянский и довольно сносно владеющий русским, высокого роста немец лет 70-ти. Вместе с ним нас встречал главный администратор гимназии по имени Гойка и преподавательница русского, кажется, Рогова, имя и отчество я запамятовала. Имя Гойка я усвоила быстро и отлично.

Дело в том, что в Москве, живя в информационном садомазохистском ужасе, который преподносят все 4 канала по TV, и в кошмаре быстро сменяющих друг друга как глобальных, так и локальных событий, и случаев за стенами нашего дома, мы, как и все обыватели, устраиваем себе отдых. ‹…› Перед отъездом в Гамбург мы не досмотрели венесуэльский сериал «Кайна», что по-испански означает «земля». М.б., так называется земля именно в Венесуэле? Дублеры произносят «Каина», но в испанском, как мне известно, ударения только на предпоследнем слоге. ‹…› М.б., правильно поступил режиссер дубля, полагая, что слово «Кайна» на испанском имеет свою родословную от земледельца Каина? Боже, какая же несчастная земля, ее нарекают именем Каина. Как же проклята эта земля. Но хочу сказать, что не только Авеля, но и Каина мне жалко. Т. е. это мне, скорее всего, себя жалко. Нет, я не убивала. Но ревновала я маму к младшей сестре безумной ревностью. Было мне без трех месяцев четыре года, когда в нашем доме, в большой корзине на четырех колесах появилось розовое существо в голубом конверте, отороченном кружевами. Младшая сестренка Томочка была тихим улыбчивым ребенком. Я то и дело слышала, как любовно и благодарно говорила моя мама: «Какая прелесть, не то что Инна, ведь Инночка ни днем ни ночью покою не давала, все плакала и плакала». Какие муки ревности я претерпевала! Вся материнская любовь, прежде пусть порой и сердито сосредоточенная на мне, перешла к Тамаре. Какая мука возникла в моей душе! Я никогда не была наступательна, всю жизнь я только и делала, что пассивно сопротивлялась. Поэтому у меня не могло возникнуть и мысли убрать преграду меж мной и матерью. Но как часто, подолгу не засыпая, я мечтала: вот проснусь, а Томочка исчезла! И никто не мучился прежде, чем занести топор… В телесериале «Каина» есть один персонаж – индеец Гойка. Потому-то я быстро освоила имя администратора гимназии. Встретили Семена и меня очень радушно. Впятером – господин Бар, Роланда, Рогова, Гойка, Семен и я – пообедали в небольшом уютном ресторане с деревянными резными перегородками между шестью столами. Как хозяева, так и мы, гости, оказались не «ресторанными» людьми. Каждый из нас на ланч заказал по блюду. Каждое блюдо на редкость обильное. ‹…› Перед моей тарелкой в огромной глиняной миске коричневых кусков шесть-семь мяса, желтела картошка, зеленела стручковая фасоль, горошек, нежно розовела цветная капуста, а еще белела какая-то трубчатая трава, похожая на тростник. Гойка и Роланда пили пиво, а все остальные – соки. Хозяева, а точнее, доктор Бар (Гойка по-русски знает только несколько необходимых для встречи и прощания слов), рассказывал, что у них за семинары. Как я поняла, семинар по русскому языку и литературе проводится, как правило, летом. Привлекаются для обучения разновозрастные немцы, желающие знать русский язык, учителя из России. Таковой и была петербурженка Рогова, жаль я забыла ее имя и отчество. Уже третий год на летний период приезжает она в Германию. Это светловолосая женщина, думаю, лет пятидесяти пяти, опрятно буднично одетая, с хорошо сохранившимся свежим лицом, с любознательными серо-голубыми глазами и внеэтикетной живой улыбкой. Почти все, с кем я здесь сталкиваюсь, носят на лице улыбку, как мы носим одежду. Это – форма. Абсолютно неформально улыбался и господин Бар, чего не скажешь о Роланде. Этот далеко не молодой господин Бар, обнажая в простодушной улыбке очень крупные желтоватые зубы, и представлял Семена в аудитории человек на 40–50. Такую разновозрастную аудиторию можно встретить у нас разве что в каком-либо клубе или библиотеке на встрече с читателями, но никак не в учебном заведении. Здесь были слушатели от 16 до почти 90. Нет, пожалуй, такого широкого возрастного диапазона у нас не встретишь ни в клубах, ни в читальнях. Семен говорил о себе и своей работе, как всегда кратко, внятно, медленно и громко. Так же отчетливо прочел 5–6 стихотворений. Слушали его, затаив дыхание, одинаково светились глаза как на лицах гладких как яблоко, так и на лицах, похожих на яблоко испеченное. А как засияли глаза аудитории, когда Семен наизусть прочел по-немецки стихотворение Гёте «Горные вершины…», которое перевел Лермонтов. Это он отвечал на вопрос мужчины средних лет, преподавателя русского языка: обязательна ли точность в переводе или возможны отступления, ссылаясь на статью Цветаевой о переводе Жуковским «Лесного царя». Семен (я с ним совершенно согласна), прочитав наизусть Гете, объяснил, что главную мысль автора Лермонтов передал «подожди немного, отдохнешь и ты», однако пейзаж у Лермонтова не немецкий, а скорее, кавказский. Только тогда перевод лирического стихотворения удачен, когда становится неотъемлемой частью русской поэзии…