75. Е. Макарова – И. Лиснянской Март 1992

Дорогая мамочка! Пишу тебе из самолета. Он еще не взлетел, но уже можно сидеть спокойно, без надобности немедля что-то делать. В ушах – Шопен. Теперь – Равель.

В последние дни я отправила вам всякие вещи с Гас[119]. Она позвонит скоро. Сегодня мы улетели – она в Москву, я – в Амстердам. Очень странно.

‹…› Манька вдруг стала самозабвенно танцевать. Так похоже на тебя! Она вообще очень трогательная, вдохновенная девочка.

Везу 100 рисунков, из них 40 Манькиных. Хочу показать всех детишек как можно лучше. Самолет разгоняется, сейчас встанет на стартовую площадку, взлетит, и можно будет курить, – я купила себе хорошие сигареты.

‹…› Летим. Здесь это так ловко, совершенно не ощущаешь взлета. Сейчас будут давать напитки, потом ужин, и я лягу спать – 4 часа лету – прилетим в Амстердам в час ночи, и еще час до Роттердама, так что надо ловить мгновенье. ‹…›

Иногда так жаль, что у меня не 4–5 детей, я бы с легкостью с ними справилась. Я знаю, что у меня есть, правда же, особый дар общения с детьми, потому Маня и Федя, в принципе, счастливые дети, они, при моей занятости, знают, что я всегда смогу понять их. Думаю, они этим защищены. Я никогда не раздражаюсь на них, они знают, что я рядом, даже если нахожусь в другом городе.

‹…› Два года в Израиле – это много и мало. На иврите я могу все еще читать одни вывески да говорить через пень-колоду, никакой Танах мне не доступен. Внедрение в Израильскую действительность идет обводными путями. Наверное, стара я для полного погружения.

Кончился ужин. Крабы, курица и т. д. Близимся к Югославии. Я засыпаю.

‹…› Мамуля, мы уже садимся. Похоже, за бортом жуткий ветер и дождь. Самолет болтает. Если будет холодно там, – не разгуляешься, в тех краях сейчас еще холод. Вот от чего я отвыкла, переношу его хуже, чем жару.

Мамуля, я смотрю, как складывается жизнь, – интересно, столько перемещений и событий, – все в короткое время проворачивается на безумных оборотах, – думаю, не будь этого, я впадала бы в разные состояния пограничного свойства.

‹…› Вилли Гроаг решил написать книгу обо всем. Но… у него нет родного языка. Немецкий – язык его детства и дома – уже стал архаичным, чешский – забыт отчасти, иврит не полностью освоен, английский не интимен. Я предложила о каждом периоде писать на своем языке, и эти части переводить на другие, т. е. использовать это как художественный прием. Я бы так хотела написать вместе с Вилли эту книгу, но на каком языке?! ‹…›