236. И. Лиснянская – Е. Макаровой 17 августа 1998

17 августа 1998 г.

Леночка, как жаль, что ты сегодня звонила, а я по телефону не смогла еще тебе сказать: Доченька моя, нет у меня слов, чтобы выразить тебе то ослепительно-оглушительное впечатление, которое осталось от прочтения присланного тобой[394]. Нет слов! ‹…› Я еще никак в себя не приду, потрясенная твоим литературным подвигом. Твой писательский талант – все в этой книге объединяет: подвиг человека, педагога, историка, архивщика, искусствоведа, философа, стилиста. Спасибо! Трудно сказать, что я счастлива, что ты это написала, а я прочла. Я прожила заново много жизней (еще до гибели Фридл, ибо ее гибель ты сделала бессмертьем), в том числе – и свою жизнь, и твою. Но дальше напишу 18 августа, которое уже наступило. Немного поостыну от потрясения и напишу тебе более осмысленно и подробно. Но чувство преклонения перед талантливо сотворенным тобой никогда уже и никуда не денется.

‹…› Сейчас 10 утра. В окне – чудный день – зелено-желто-синий. Ночью прошел, м.б., последний на этой неделе, так мне кажется, ливень. Но клочковатая желтизна на деревьях уже не только от солнца. Уж небо осенью дышало. На этой пушкинской строке (надеюсь, я ее не переврала) меня позвали к телефону, оказалось: ТЫ!

‹…› Солнышко мое, как же все в жизни связано одно с другим, и моя давнишняя теория парности, о которой я чуть ли не с юных лет говорила, вызывая общий смех, теперь и учеными признана. И все совпадения не случайны. Так позавчера, размышляя о Вене и о том, что связано с Австрией в первой части твоей книги, я неожиданно выехала с Семеном на дачу к Коме Иванову – в первые гости за полгода. К ним пришел Аверинцев – безумный монологист, похлеще тебя, Семена и меня, вместе взятых. Он битых полтора часа говорил о Вене и австрийцах, иногда Кома вставлял какую-нибудь реплику о Лос-Анджелесе или Париже, но – коротко. Наконец, когда Аверинцев был на середине своего анализа нац[иональных] черт венцев и изменения этих черт и заметил, что в Австрии почти исчез юмор и его чувство, я подала свою печальную реплику: а у нас, несчастных, если что еще и осталось, то это чувство юмора. Сергей Сергеевич понял меня неправильно: «Конечно, Инна Львовна, с уничтожением евреев, в Вене – целого еврейского района (у тебя он как-то иначе назван), исчезло и чувство юмора, которым так богат еврейский народ. Именно евреи подарили Австрии чувство юмора».

Аверинцев изъясняется медленнее и изящнее меня (даже свою книгу нам надписал с ятями). Но не понял, что мое «у нас» означает – в России. А у меня было не вполне осознанное ощущение, что я попала в среду вполне обеспеченных иностранцев и мне больно за нас, за русских. Вот еще одна не только парность – и во мне – Вена Фридл, и в доме Ивановых, – но и совершеннейший абсурд: я себя ощущаю русской, а мои русские собеседники словно и позабыли, что они русские. Это как-то связывается и с фразой Фридл о «постыдном бегстве». ‹…›

Вот кто печется и болеет за свой народ, так это Солженицын. О его истинном патриотизме говорит не тот факт, что он вернулся в Россию, а его книга «Россия в обвале» – все правда и все – горестно читать. Факт перемены места – не факт сознания. ‹…› У Солженицына самосознание истинное, а потому – чистое и разумное. А если бы ты знала, как здешняя пресса на него накинулась – ужас один! Никому его взгляд на сегодняшнюю Россию не угоден и не выгоден – ни демократам, ни коммунистам, ни фашистам, никому. ‹…›