186. И. Лиснянская – Е. Макаровой 26, 29, 31 октября 1996

26.10.1996

‹…› Сейчас за окном – морозец, первый и не сильный, днем будет 2–5° тепла. Октябрь я не сидела безвылазно. Время от времени мы с Лидой Вергасовой отправлялись на прогулки, т. е. на рынок. Вот и вчера были. Рынок полон, но дорог. Зато за рынком есть аллея – оптовая торговля. Почему эти палатки называются оптовыми (здесь вовсе никто ничего не закупает)? Но, видимо, в палатки завозят товар прямо от производителя, и идет взаимовыгодная торговля. Так сыр там стоит 15 тысяч 500 р., а в магазинах 24–30 тысяч. Но, конечно, разница цен других товаров не так ощутима. Однако эти прогулки очень выгодны, особенно тогда, когда я вместо 1 тысячи не всучаю 10 тысяч. Последнее случается, если Лида зазевается. ‹…›

Вчера был папа у меня, и мы с ним много смеялись, я его смешила, да и он меня. У меня пропало раздражение к папе начисто. И вот почему: недели три тому назад он завел разговор о смерти (боится мучений). Я сказала, что он хороший и Господь ему не даст мук, когда придет срок. Папа вдруг возразил: «Нет я грешен, очень грешен, вспомни, как я тебя насилу заставил сделать 2 первых аборта!» – «Годик, дорогой мой, если ты вспомнил свою вину, так ведь это значит, что ты человек не конченый!» «Не конченый» папу почему-то очень обрадовало, рассмешило и утешило. Теперь он нет-нет называет себя не только гением, но и не конченым. Звонит мне иногда по пять раз на дню. Правда, иногда пугает, например: «Лена в больнице». Тут, понимаешь, что со мной начинает твориться, потом выясняется – Ида в больнице. Замечаю, что рвется поговорить со мной по телефону, как только – Ира за дверь. Вчера, после нашей встречи звонил мне дважды. Вечером читал стихотворение о внуке, я, превозмогая боль, выслушала, в стих[отворении] хороша середина, – и только потом сказала, что спазмы. Само же стихотворение очень расхваливала.

‹…› В музее Цветаевой будет вечер альманаха «Арион», они дают мне 1-ю премию за публикацию 1995 г. Пришлось редактору мне этот секрет раскрыть до вечера, ибо он понимал, что я из породы «не посещающих». ‹…›

29.10.1996

Доброе утро, моя птичка-величка! ‹…› Вечером вчера я получала премию. Вторую премию дали поэту Юрию Ряшенцеву и третью молоденькой поэтессе – Кузнецовой[309]. Зал был полон и был весь тусовочной бомонд – от Чупринина, Ивановой, Пригова до Яковлева, не того, что редактор газеты, а того, единственного бессребреника во власти, что начинал перестройку. Всех не перечтешь. Конечно, они пришли не «Арион» чествовать, а пить и есть, налаживать связи с новыми русскими – деньги, деньги, деньги!

Но то, что произошло со мной, – нежданно и удивительно. Короткую речь выдал Рейн. Судя по тому, что он говорил о Ряшенцеве (профессионал и только), о Кузнецовой (симпатичное дарование), говорил обо мне то, что думает, оказывается. Смысл: «Я – величайший лирик не только сегодняшнего дня, а как Ахматова и Цветаева – 20-го века, и еще не все это осознают». Глупость, конечно. Тут на меня надели медаль, вручили красную папку, или как это еще называется – не знаю. Я сказала в сильном волнении 4–6 фраз благодарности и прочла 2 стих[отворения]. Одно – из «Арионовской» публикации, другое и единственное, которое у меня написалось здесь дней 15–16 тому назад.

Но что случилось дальше, повергло меня в жуткое, но сладкое смущенье. Зал встал и стоя мне аплодировал. Такого, как говорили другие и Семен, не было с того ахматовского вечера в Колонном зале, того злосчастного вечера, о котором Сталин спросил: «Кто организовал вставание?» Семен мне объяснил, что сначала встали задние ряды, а потом все. So [так] все пошли тусоваться, а мы с Семеном для приличия побыли в тусовочном помещении минут 20 и поехали домой. Я как-то снижаю то, что случилось, но действительно было: «Кто организовал вставание?» Президиум, как мне объяснил Семен, был растерян, потрясен и встал последним.

Доченька! Без конца звонки отрывают меня от письма и все – по поводу моего «триумфа» и последнего моего стихотворения из цикла «Голые глаголы». Поэтому набираюсь отваги переписать тебе это простецкое стихотворение:

Кого бы я ни встречала –

Я встречала себя,

Кого бы ни уличала, –

Я уличала себя.

Кого бы я ни любила –

Я любила себя,

Кого бы ни хоронила –

Я хоронила себя.

Кого бы я ни жалела –

Я жалела себя,

Куда бы я ни летела –

Я летела в себя.

Сходили с ума. Но это

Я сходила с ума.

И если вдуматься в это,

Весь мир – это я сама.

31.10.1996

Доброе утро. Проснулась очень рано, в 5.30. М.б., в старости и надо спать мало. Проснулась бодрая. Взялась за просмотр тетрадей, опять нашла о тебе и вписала в стр. 25 а[310]. Сейчас уже 9.30 утра, пойду посижу на кухне с Семеном. Устала глазеть в старые тетради, потому что переживания остались свежими. Вот почему я хотела быть «принцессой», т. е. на короткое время мечтала, чтобы ты не делила меня с другими старухами. Мечтала, чтобы Федя отвез меня к Мертвому морю, нельзя же мне иметь только «Моря Мертвого стакан»! Мечтала понюхать Манькину шею за ушком, с Сережей проехаться однажды куда-нибудь, где нет колодезного спуска. Но когда-нибудь моя мечта осуществится, хотя нашла такую строку в тетрадке:

«Лишь мечта бывает безответна».

Все мои стихи перемежаются совершенно беспомощными – о тебе, ибо сама разлука – беспомощна.

* * *

Мне б найти удавочку,

Но продлю я муку,

Сяду я на лавочку

Осознать разлуку.

Рейс из Шереметьева

И до Тель-Авива.

Нет решенья третьего –

Плакать некрасиво.

Ах, ты моя деточка,

Самолет все выше, –

В небе только веточка,

То ль побег от вишни.

Ах ты, моя ласточка,

Где исход, нет драмы,

Лишь застряла косточка

В сердце твоей мамы.

Так было неразборчиво написано, что я и тебе черкала-перечеркивала. И коль скоро я тебе пишу не письмо, а дневник, и стихотворение дневниковое переписываю без опаски.