256. И. Лиснянская – Е. Макаровой 18, 20, 23–24, 27–29, 31 января 2000

18.1.2000

Ленусенька! Только что приехала вместе с Машер из своего дому, где встречалась с Натальей Солженицыной. Дома – замечательно, дома и стены лечат. Но Наталья, то ли у меня был вид плачущий, то ли плачевный, начала меня уговаривать вернуться с дачи домой, дескать, кому нужно, чтобы я совсем заболела, когда я призвана писать стихи. Но и ей, умнице, непонятно, что ради Семена мне можно и ничего не писать – все я написала. А он тут и без меня гулял дважды. Мой ум это радует. Ну хотя бы мыши не бегали, а решетка на окне – черт с ней. Солженицына привезла мне две кассеты с записью премиального торжества. Как только мы с Машей приехали, она запустила видак, показала мне, как им пользоваться, и мы просмотрели с ней и с Семеном все, что до моей речи. Я сделала перерыв на их ужин, а сама дописываю свое двадцатистраничное письмо тебе. ‹…›

20.1.2000

Леночка, дорогая моя! Послезавтра ты, кажется, вернешься домой, но как далеко от меня твой дом. Да и всякий дом от меня теперь далеко, мой московский в том числе. Боюсь, только до одного, сама знаешь какого, дома мне сейчас близко. Как же я боюсь этого дома! Я делаю все, что в моих мыслимых и немыслимых силах, чтобы привыкнуть к дачному жилью среди безлюдного высокого снега. Другой радовался бы, – никого, ничего, сиди, читай, пиши, соблюдая режим близкого тебе человека. Но ничего покамест из моих усилий не получается. Я бы поменялась судьбой с человеком любой профессии, даже с бомжом, даже с безногим или с безруким. Но только бы не испытывать такого страха и напряжения, которое ближе к сумеркам заставляет меня сжаться в комок и на цыпочках ходить по дому. Да и одноногий или однорукий инвалид куда понятней окружающим, чем такой инвалид, как я. ‹…›

Вчера рыжая кошка приманилась, поела, а после начала громко проситься на улицу. Очень умное существо. Я ей бросила еще кусочек ветчинного жира и погладила по голове, приговаривая: ты хорошая, хорошая, я тебя не обижу, и она успокоилась и стала ходить по помещению. Семен включил новости, рыжая Фиска вошла в каминную и давай валяться по ковру. Семен кошек терпеть не может, а она к его ногам стала жаться, и он предположил, что у нее блохи. Вполне возможно. Я пошла выпускать ее через двери, а не через окно, в которое она протискивается меж решетками. Только она вышла на крыльцо, как прибежал черный кучерявый пес, который здесь шастает и похож на ничейного. Я испугалась, – сейчас сцепятся. Но ничуть не бывало. Фиска ласково ходила вокруг него, задевая то хвостом, то боком. И они стояли рядом, Фиска гладко-рыжая и он, чернокудрявый, – красота! ‹…›

Приходил сын Галлая, объяснил, что надо вызывать ассенизатора, иначе поплывем вместе с дерьмом. Вызывать говновоз тоже не просто, тем более сейчас, когда навалило столько снегу. И с машиной этой проблема, и до нее надо найти кого-нибудь, кто очистит двор и подъезд к нему. Вот такие малоподъемные для меня заботы. Думала ли я когда-нибудь, что в такое въеду. Думала, конечно. И втайне была довольна, что не давали дачу. ‹…› Вчера я решила открыть на втором окне Семена ставень, открывается он с территории соседей. Напрасно, желая поменяться судьбой с безногим или с безруким, я забыла, что одноглаза. Подошла к калитке и не заметила, что там мосток, который мне показался сугробом, я ступила как раз меж землей и мостком, нога застряла по колено в морозном снегу. Пришлось лечь на спину и вытаскивать ногу. Весь день пролежала, болел позвоночник. А может быть, это было позавчера. У меня уже все перепуталось, потому что не сплю или сплю очень мало, часа три, а иногда четыре за ночь. Читаю детективы, боюсь мышей. ‹…› Вчера за обедом мышь нагло бегала по мойке, по всем предметам, тряпкам и щеткам, какими моем посуду. Ну какой сон после такого зрелища? Вечером звонила Кудимова, спрашивала, как справляемся с бытом. Завтра позвонит и придет на чашку кофе. Кстати, она сказала, что есть какой-то ультразвуковой прибор, от которого мыши убегают. Но где его взять?

Доченька! Оказывается, сегодня уже 21 число, а я все строчила под двадцатым, но больше лежала. Только сейчас ты позвонила, я с Семеном слушала «Новости». А так все читаю и молчу целыми днями. Он, видимо, замечает, что я не в своей, да и не его тарелке. Какая, наверное, тоска ему находиться со мной в одном доме. ‹…›

23.1.2000

Деточка моя! Вчера вечером ты позвонила уже из дому – слава Богу, прилетела! Все-то я тебе пыталась объяснить то, что написала в ответ на твое письмо, но – глухо. Что означает взгляд изнутри и снаружи? ‹…›

Вчера перед сном у меня была тяжелая тревога. Если бы только все тело горело, но мне вдобавок было непередаваемо плохо, ужас как. В конце концов я все-таки перемоглась и заснула. Но час такой тревоги очень тяжело вытерпеть и остаться живой. Уже даже Семен видит, в каком я состоянии, и сегодня утром предложил: вижу, ты здесь сама не своя, если тебе так плохо, давай переедем в город. Это его понимание и предложение меня обрадовало и взбодрило: хорошо, посмотрю еще неделю и, если ничего не переменится, переедем в город, хотя многое придется везти назад, к примеру, компьютер и принтер, да разные вещи и бумаги, и часть посуды. Вновь переезжать мне сейчас не под силу. ‹…›

Леночка, милая моя! ‹…› Я только сейчас вспомнила, что выставка в Граце была длиной в целый километр. Это же вдвое больше, чем от нашей дачи до станции! Как же ты смогла такую длинную площадь занять картинами, экспонатами и прочим? Ума не приложу. Сколько же надо сил и физических, и нервных? А я тебе еще всякую нудьгу в письмах развожу, ежедневную жалобную книгу заполняю. Но кому мне пожаловаться, кому? Пусть эта жалобная книга будет моим дневником. А может, и этот дневник прекратить? На первых порах мне казалось, что вот высказываюсь, жалуюсь письменно и тем самым избываю тревогу, страх. Но вот перестало и это мне помогать, нежелание работать, да что там – и жить, очень усугубили мыши, о которых любил говорить Булат, дескать, мышка рядом с ним сидит и смотрит телевизор. М.б., если бы я не пережила то, что пережила в галлюцинациях, я бы тоже мышей с рук кормила и умилялась. Но это мне не дано. ‹…› Леночка, родненькая, звони мне из конторы[417], как Сережа звонил Яне. А то ты из дому звонишь, мне поговорить хочется, да спохватываюсь, правда, не сразу, какие деньги у тебя летят. Я все же надеюсь, что справлюсь со своим состоянием. ‹…›

24.1.2000

Доброе утро, мое солнышко! Утро действительно для меня доброе – выспалась, да и засыпала без тревоги. Неужели произошел перелом в лучшую сторону и все устаканится? Выспалась ли ты? Я бы еще с удовольствием дреманула. По радио и в окне морозно: солнце похоже на расплывшуюся матовую лампу.

27.1.2000

Леночка, дорогая моя, позавчера и вчера тебе не писала из-за кошачьей эпопеи. Помнишь, я тебе писала про рыжую кошку-бомжиху и попрошайку, которая просилась в дом, как только мы с Колей Поболем перевезли первые вещи – книги. Но я не позволила ее впускать из-за того, что Семен кошек не любит. Так вот эта Фиска начала меня аккуратно навещать, я меж решеток в окне угощала ее колбасой. Но когда узнала про мышей, решила заманить ее в дом с разрешения Семена. Она, бывало, войдет, поест, а потом начинает истошно вопить, чтобы я ее выпустила. То ли обижена была, что я ее сразу не впустила, – не знаю. Она очень умна и чувствительна, в чем я убедилась и, увы, убеждаюсь сейчас. Пока она отказывалась признать мой дом своим, Марина[418] присмотрела для меня у соседей двухмесячную кошечку Муську. А моя рыжая возьми да признай меня как хозяйку, она вошла в дом, осталась ночевать, поначалу норовила влезть на кровать, но понимает слово «нельзя», я ей указала на кресло, она устроилась в нем и спала до того времени, пока не услышала шагов Семена, подошла ко мне и промяукала. В ту ночь, замечательно выспавшись, я ее накормила, а ест она не только колбасу, а все вплоть до борща. После этого я ее силой выпроводила за дверь, чтобы она справила нужду, а она тут же появилась в окне. Я ее снова выпроводила, пусть, дескать, сходит, как привыкла, а потом заявится. А сама принялась звонить Марине в Дом творчества, что у меня с Фиской все в порядке, и другая мне не нужна. Марина же сказала, что еще накануне взяла кошечку, и она у нее ночевала. Мне стало неудобно, что я причинила Марине лишние хлопоты, стало стыдно, что я буду считать себя последней предательницей Фиски, которая проявила достаточную осторожность, чтобы ее не предали. И тогда, когда я ее выпроводила, она, видимо, обидевшись, появилась поздно. Марина уже принесла кошечку трехцветную чернорыжебелую, она очень хорошенькая, а я все с ужасом предательства ожидала Фиску. Когда она появилась в окне, я ей просунула колбасу, а она, взяв ее в лапы и не спеша, как обычно, съесть, смотрела на меня с недоумением, – чего это я ее не впускаю? Марина предложила впустить – впустили. И тут Фиска увидела всю степень моего предательства – трехцветного двухмесячного котенка и буквально зарычала, ее короткая гладкая шерстка вздыбилась. Марина ее схватила, и – в окно. А я в комнату пошла плакать. Малышка перепугалась, но потом позабыла и стала играть, катать по полу шерстяной носок, который я для нее скатала и перевязала бечевкой. Но Муська всюду лазает. А Фиска так и просидела за окном, с ненавистью и недоумением глядя на незваную. Что же творилось в ее рыжей голове, если она нигде даже не пряталась при 25-градусном морозе. А новая кошечка целый день ничего не ела, а вечером задала мне жару, пряталась в спальной Семена, и я целый час не могла ее выжить в каминную комнату и, наконец, в кухню. Мне еще Марина говорила, что она привыкла спать в ногах и умеет ходить на унитаз. На унитаз – дудки. Но часов в 12 ночи стала в кухне мяукать, я вышла и снова в окне увидела Фиску. Мало перед кем я так бывала виновата, я никогда никого не гнала, в крайнем случае сама уходила. Как преступница, я унесла Муську в свою комнату, она пристроилась то ли под креслом, то ли в кресле. Но, видимо, когда я наконец уснула, она перебралась ко мне, разбудив меня в пять утра, терлась о щеку. Я не очень испугалась и попробовала спать дольше, но через час она таким же макаром меня разбудила. Ужасная озорница и глупышка. Где она справляет нужду, мне так и не ведомо, упаси бог в комнате у Семена. Утром она впервые попила молочко и съела мелко нарезанную вареную колбасу. Звонила Марина, справлялась, как мы справляемся с котенком. И сказала, что если не справимся с ней сегодня, то завтра она Муську заберет. Не знаю, что и делать. Я пока к ней не привязалась, хотя покамест сидела за компьютером, она устроилась в кресле за моей спиной и наблюдала за экраном. Но мне понадобилось выйти из комнаты, и я ее сейчас унесла. Она тут же рванула в спальню к Семену, а он этого не терпит. Фиска меж тем в окне не появляется, видимо, обижена навсегда. Если так, то я не смогу расстаться с Муськой, хотя мне с ней очень трудно. Но все лучше, чем с мышами. Мне трудно, но я спокойна, хоть и болею душой за Фиску и чувствую себя предательницей. Весь этот рассказ в науку мне: нельзя быть такой щепетильной, надо сразу извиниться перед Мариной, мол, приручила Фиску, мы с ней друг друга понимаем и другой кошки мне уже не надо. Но как можно избыть в себе подобную щепетильность в 71 год? Ведь я и себе плохо сделала таким образом, и не исключаю, что завтра буду просить Марину забрать маленькую красотку. Вот сижу, дописываю тебе письмо, а сама не знаю, что эта малышка вытворяет, уже один телефонный провод она перегрызла. Пойду разыщу ее, а потом начну греть обед. ‹…›

28.1.2000

Деточка моя, что-то у меня происходит полная путаница в датах и кошках. Вчерашнее письмо я тебе датировала 26-м, а было, оказывается, 27. Вчера ты мне позвонила вечером, как хорошо, мы даже посмеялись. Действительно, я живу совершенно новой на старости лет жизнью. И как тут не смеяться? Главное, прошло очень тяжелое состояние, а там уже все равно, где и как жить. Тут я боюсь мышей, Семен боится котенка, котенок, по-моему, тоже боится мышей, – растительно-животный мир замкнут и орешечен. Сегодня отдам Мусичку и приманю рыжую Фиску, которую Семен ввиду ее разумности и взрослости, хотя молодая, не боится, а всего лишь опасается иметь с ней дело.

В той моей, другой жизни я писала автобиографическую прозу на фоне езды по Швейцарии, поэтому повествование было быстрым, одно цепляло другое по ассоциации. Теперь есть неподвижность, и я, если найдутся силы, неподвижно буду кое-что вспоминать. Например, я кое-что написала о Марии Сергеевне, и опять же непоследовательно, а урывками. И характер ее не до конца ясен. У меня же здесь оказалось ее письмо. Я собираюсь его переписать в файл и откомментировать, тогда многое в ней станет понятным, хотя, естественно, не прозрачным.

‹…› Я все-таки, наверное, решусь послать тебе то, что написала. Многое – черново, многое недопустимо откровенно. Вряд ли я смогу работать над этими 215 страницами. По идее это – была всего 5-я или 6-я часть из того, о чем мне хотелось написать. Но это было и в самом деле в другой жизни, даже смех над самой собой. Я вообще хотела брать исключительно смешные стороны своего характера и постоянно либо эпизодически встречающихся мне людей. Но когда при этом все хочешь написать без утайки, поневоле пишешь о том трагическом, что пережила. Единственно, что мне хотелось оставить в стороне, это мою интимную жизнь. Я ее миновала. Личную – нет, лишь интимную. ‹…› Открыла папку, оказалось, что у меня отвращение ко всему написанному, отвращение с первых страниц. Я захлопнула свое произведение и с этого захлопывания, м.б., у меня и началась депрессия. ‹…›

29.1.2000

Доченька, дорогая моя! Отправила тебе свою биопрозу и немного обеспокоена. Упоминается в ней папа не слишком-то любовно, но и не враждебно, все трудности моего существования с ним я не хотела описывать, как и не хотела описывать, как начала с ним пить. Так же не хотела писать, что он поэт, это меня ко многому бы обязывало. Если бы я даже написала о лучших днях с ним, то пришлось бы говорить, каким образом эти дни, а они были, погибли. Вместе с двумя нерожденными детьми. Прости, что напоминаю, зная, что ничего плохого ты о своем отце не желаешь слышать. Дурные же черты своего характера и ситуации, связанные с этим характером, я, не щадя себя, как мне кажется, начала изобличать. ‹…› Так или иначе, я чувствую, что зря тебе послала свою автобиографическую, с некоторыми художественными отклонениями, вещь, т. е., как я думала, пятую или даже шестую часть вещи. По замыслу, хотя и туманному, у меня должна была еще возникнуть Садово-Каретная, разные поэты, начиная с Окуджавы, кончая Вознесенским и Куняевым. Переделкино с Корнеем Ивановичем, вралем Межировым, Катаевым, Айзенштадтом и еще со многими разнокалиберными писателями и людьми. Характеристики людей должны были перемежаться с комическими, да и с трагикомическими ситуациями, связанными с уймой лиц, а также с неправильным моим максималистским подходом (к примеру, Рейн, да и многие и многое). То, что собираешься писать, лучше всего не рассказывать, хотя в моих рассказываниях план весьма приблизительный, он все время нарушался бы ассоциативным уходом то в одно, то в другое. Да и вся книга должна была бы иметь уже свойственную ей или мне манеру. Но поскольку я больше ничего писать не собираюсь, и это, как мне кажется, уже не решение, а образ жизни, я и послала тебе написанное, которое по объему ты можешь счесть за мои три года тому назадошние 4–5 писем в гармошку. ‹…›

На улице потеплело – 0 градусов, но хмуро и сильный ветер. Выходить не хочется, а вчера был яркосолнечный полдень, и я с Семеном вышла потоптаться на нашем участке. Воздух был изумительный. Я топталась около часу, а Семен, молодец, полный час. Очень не хочется гостей и разговоров. ‹…› С удовольствием говорю только о кошке Фиске. Она все больше лежит, только что ушедшая от меня Марина предполагает, что она беременна. Уж слишком большой живот и невероятно прожорлива. Вчера вечером я ей открывала окно, мол, пойди прогуляйся, сделай свои дела и возвращайся домой. Она ушла от окна на стул, который я покрыла ковриком, а когда я взяла ее на руки, чтоб выпустить ненадолго, она зарычала, и я оставила ее в покое. Утром просыпаюсь, а Фиски нет. Дверь в мою комнату приоткрыта. Я решила, что она прячется у меня под кроватью и уже рожает, но не нашла ее нигде. Она появилась вскоре на подоконнике с той стороны кухонного окна, и я ее впустила. Значит, Фиска открыла дверь в мою комнату и, не желая меня будить, протиснулась в форточку моего окна меж решетками. Очень умная и хитрая, как все попрошайки, бомжихи. Ест так, как будто хочет наесться вперед на всю жизнь. Но сегодня, позавтракав плотно, она в обед уже ничего не клянчила, осваивается с тем, что у нее есть свой дом. Ведет себя абсолютно независимо: зовешь ее, лениво открывает глаза, как бы прикидывая, стоит или нет двигаться с места. Она сама, когда хочет приласкаться, приходит и трется щекой об ногу. Ей непонятно мое «нельзя» относительно диванчика в каминной, мол, почему в кресле можно, а на диване нельзя? Но как ей объяснить, что Семен иногда ложится на диван подремать и даже представить себе не может, как это я могу дотрагиваться до кошки. Правда, Фиски, которой так годика 2, он не боится, а двухмесячной Муськи боялся как огня. ‹…›

31.1.2000

Добрый день, мое солнышко! ‹…› Ночью было происшествие: что-то грохнуло на кухне, и я помчалась, зажгла свет и увидела Фиску с мышью в лапах, я закричала: «Молодец»! – и дунула в ужасе в свою комнату. Утром Фиску я застала глядящей в окно, только хотела открыть его, чтобы она вошла, как она дунула от меня, еще быстрей, чем я ночью от нее. Я говорила об этом Семену, а он мне указал на Фискину миску, возле нее и лежала задушенная. Сразу стало и жалко, и мерзко. Семен оделся и вынес на улицу. Я так ему была благодарна, что целый час перед его прогулкой расчистила снег лопатой, а снегу за ночь навалило до половины сугробов по обе стороны тропы. Работа эта трудная, и я ее делала с одышкой и с передышками, но в конце концов была довольна собой. Ну я бы, конечно, и не будучи благодарной чистила снег. Иначе для чего и во имя чего мне здесь жить? Умом понимаю, какая красота на улице, но не чувствую ее.

После расчистки снега позвонила в город Миндадзе. ‹…› Он справился, отдохнула ли я после такой гигантской блицпобеды, имея в виду победу в дачном устройстве. Я вспомнила строку Ахматовой, которую я процитировала в своей речи при вручении премии, мол, сегодня праздную «Победу мою над судьбой», и задала вопрос: скажите, Саша, вы задумывались когда-либо, как чувствует себя победитель? Побежденный, всем понятно, как себя чувствует. А вот победитель? Всегда ли он счастлив, одержав победу? Думаю, что не всегда. Миндадзе сказал, что ему такой вопрос и в голову не приходил, а на самом деле он согласен с серьезностью такого вопроса и размышленья над ним. Миндадзе не иронизировал, он задумался. И я задумалась. Я победила быт, но опять же победила судьбу. И эта победа уже – поражение в правах, обернувшихся обязанностями. Но обязанности перестали, слава Богу, быть болезненно-обременительными. В конце жизни – новая жизнь, в конце судьбы – новая судьба. Я не жалуюсь, честное слово, не жалуюсь. Я совершенно успокоилась. Даже не так, как ты мне и папе, ужасаясь предстоящей операции, писала в ежедневных записках: «Сегодня я уже ничего не боюсь». На самом деле я спокойна и, пожалуй, если еще боюсь мышей, то самую малость. Ночью мне стало их жалко. ‹…›