205. И. Лиснянская – Е. Макаровой 6–7 мая 1997

6.5.1997

Здравствуй, моя дорогая Леночка! ‹…› Пишу тебе, сидя за письменным столом, как большая. Стол чист и пуст, я за ним ничего не делаю. Впрочем, я вообще ничего не делаю.

Вот уже 10 дней, как мы в Переделкине: красиво и в окне, и на улице, хотя то холодно, то теплеет. Уже пора растепляться погоде на более длинный срок. ‹…›

Мне не пишется, зато дышится. Заставляю себя выходить с Семеном за час до обеда и за час до ужина. А когда выйду, наслаждаюсь воздухом и птичками. Соловьев пока не слыхать, для них еще холодно. Да и поют они поздно вечером, когда я уже на улицу не выхожу. Но зато вообразить можно. Серенькие воробышки мне доступней, вот и написала здесь шесть строк всего:

* * *

Ах, воробышек, как ты промок,

Превратился в дрожащий комок.

Бедный мой, ты мокрее, чем дождь,

И твоя темно-серая дрожь

Равносильна скорбям мировым

И становится сердцем моим[345].

Вот такая традиционная незамысловатость. На вдохновение в это лето вовсе не уповаю, буду жить растительной жизнью. ‹…›

6.5.1997

Пошли обедать, глядь, Андрюшка идет. Пообедал за меня, а мне принес, как я и просила, овсяную кашу с завтрака. А еще я просила его привезти мне 9-й том Бунина – никогда не читала. Это там, где его статьи о литературе, высказывания о поэтах. Так забыл Андрюшка, вместо Бунина привез конфеты. Мы с ним сыграли 2 длинные партии в карты, названия игры не знаю – Изольда когда-то научила. Кстати, о книгах. Я взяла сюда 4-й том Мандельштама, в котором собраны его письма. Боже мой, как редко Мандельштам похож в письмах на свои стихи, уже не говоря о прозе «Шум времени», «Египетская марка» и «Разговор с Данте». Ну ничего общего по стилю, высоте мысли не имеет по сравнению с его эпистолой, где все, если к Надежде, – пересюсюкано, все о деньгах, быте. Но иногда его дерзкие письма либо к издателям, либо в различные писательские союзы, сообщества, – вот тут просто сердце у меня сжималось и посреди тома до «как плохо, когда плохо» бросила читать письма Мандельштама. Идут подряд все «праздничные» дни. Библиотека не работает, перехватывать у кого-нибудь детективы неохота, к ним пропал всяческий интерес, достаточно в этом смысле телевизора.

Резко потеплело, так что к 6-ти часам – гулянию перед ужином – надену легкую куртку поверх платья. Я совсем распустилась. Толстая – страсть смотреть.

‹…› Если бы еще мне писалось! Но, видимо, вся душа исчерпана. Возможно и не душа, а исчерпаны все внешние проявления жизни, ведь никаких внешних впечатлений. Время бежит, а место остается неизменным.

Да, было одно сильное впечатление. 70-летний юбилей Ростроповича в Баку. Увидела по телевизору дом, где он родился, и вздрогнула – узнала. Это на Колодезной, где родилась и я, и прожила свои первые пять лет. Кажется, даже тот же самый дом – ведь узнала. Спроси об этом у Додика, он же там долго жил с мамой – моей тетей Фирой[346]. И я туда ходила часто, пока бабушка моя была жива. А так бы ни улицу, ни дома, возможно, не запомнила бы. Узнай у Додика номер дома, просто интересно. Наверное, няни выводили и Славика до его четырех лет, и меня. Надо же, какое совпадение – Колодезная улица. Теперь ей присвоено имя Ростроповича.

Ну, пора собираться на гуляние перед ужином. Вот докурю, а курю я здесь все же поменьше, чем дома. Чуть больше одной пачки. Зашел Семен, увидел, дверь на лоджию открыта – проверил, тепло ли. Да, тепло. Я наброшу поверх платья свою классическую, многожды мной воспетую шаль: «и шаль по канаве волочится», и поволокусь в ней по садовому кругу. Как хорошо, когда не плохо. ‹…›

7.5.1997

Ленусенька! Вот я и погуляла самостоятельно. Дорогой привязался ко мне не пес бездомный, а бездомный стишок. Я его все поддразнивала, приманивала. Да поглаживала – так он глуп. С ним и возвратилась через задние ворота. Кажется, у него нет еще рыбкиного хвостика. Но для развлечения, пока не забыла и пока он не отстает от меня, перефотографирую тебе:

* * *

Лишь звука вещество

Не ведает позора.

Стихи из ничего

Растут, а не из сора.

Компьютер, не спеши,

Не все тебе вестимо!

С дном моря дно души

Вполне сопоставимо.

Чего здесь только нет!

Акулы и акриды,

И корабля скелет,

И колыбель Киприды.

Но надо превозмочь

Соблазн перечислений.

Иначе в эту ночь

Всплывут все дни и тени[347],

И мраморная пыль

Распавшихся империй,

И даже та бутыль

Со справкой о Гомере.

Все. Переписала, – и рассталась с чепухой, не нуждающейся ни в каком хвостике. И все же поиграть с таким существом веселей, чем с Андрюшей в картишки.

‹…› Почему-то именно за писанием тебе писем у меня кончаются ручки. Сейчас взяла третью. И снова начинаю готовиться к прогулке уже с Семеном перед обедом. Я его звала на улицу раньше, но он со своего графика не любит сходить. Вот я и побродила вместе со стишком. ‹…›

7.5.1997

Только вернулась с обеда, как позвонил папа, сказал, что ты ему позвонила, довольна своей поездкой, приобретением картины Фридл. Голос у тебя хороший. Слава Богу. ‹…› Сейчас комната полна солнца, но как жаль, что луч не умеет разговаривать. Птицы, однако, все толкуют меж собою одновременно и беспечно, и озабоченно. Отучаюсь понимать язык людей и научаюсь осмысливать птичью речь. ‹…›

Доченька! Сегодня день Победы, Семен смотрел по TV получасовый парад, за обедом сосед рассказал, что видел по другой станции еще один парад – 30 тысяч ампиловцев («Трудовая Москва») шли с портретами Сталина и с транспарантами: «Долой жидомасонство» и все в том же духе. А что же я? День изумительный, 23°, солнце. Я надела сарафанчик (Оля подарила) с широкой резинкой на талии, и в этом сарафанчике из жатого х.б. похожа на голубой шар. Так что – крутится-вертится шар голубой, и вертит какие-то стишки в голове и на бумаге, впадая в детство.

1

Что видишь ты сквозь шарфик мамин –

Сквозь ярко-розовый шифон?

Армянской церкви серый камень

Бакинским ветром раскален,

Как стены круглые тандыра,

Где старики пекут лаваш.

Нет, дымно-хлебный запах мира

Забвению ты не предашь.

А вспомнишь ли на самом деле,

В чем первая твоя вина

И что в подсоленной купели –

В слезе Христовой крещена?

2

Как бабочек крылья распахнутые

Восточной раскраски

Цвели возле Каспия бархатные

Анютины глазки.

И зори цвели олеандровые

Над медью инжира,

И все полусонные правды мои

О странностях[348] мира.

В подводные ямы затягивало

Петлей смерчевидной,

И чтоб не погибнуть, поддакивала

Я лжи очевидной.

Так детство кончалось, заискивая

Пред страхом развязки,

В петлицу забвенья протискивая

Анютины глазки.

3

Живешь у памяти во власти:

На родине Авесты

Поспешный шепот страсти,

Замедленные жесты.

О как там серебрились[349] снасти

От жадного улова.

Но больше мне о счастье,

Прошу тебя – ни слова.

Пусть среднерусский дождь по жести

Стучит, как по могиле,

Пусть занавесит вести

О том, как мы любили.

Дождь появился не неожиданно. Первое стихотворение начиналось:

Рыдает дождь во тьме еловой,

И молния слепит глаза.

Да, да, вначале было слово,

А вслед за ним была слеза[350].

Только это 1-е стих[отворение] я и прочла утречком, после завтрака, Семену. Он меня убедил, что эта строфа не нужна. А тремя последующими восхитился. Долго восхищался. М.б., и не нужна, а мне почему-то почти необходима. Так что пока еще крутится, вертится шар голубой. ‹…›