184. И. Лиснянская – Е. Макаровой 1, 20, 22 сентября 1996

1 сентября 1996

Доченька, дорогая моя, драгоценная моя! Вчера поздно вечером Яна привезла твое письмо. Как мы ни уговаривали ее остаться ночевать (было уже 10 веч[ера]), она не согласилась – по ночам пишет статью. Мы с Семеном, т. е. я ему вслух, медленно, громко прочла твое письмо. Через каждые 3–4 фразы Семен меня прерывал: «Боже, какая умница». Это касалось и твоих рассуждений о Стайроне, а в связи с этим о неоднозначности еврейства и невозможности вычленить евреев из общей картины мира. Но для этого вовсе и не надо так далеко уходить из России, чтобы это знать, достаточно остаться на месте и рассмотреть, например, революцию 17-го года и Чека и т. д. и т. п. Я вовсе не идеализирую народ, к которому принадлежу. Да, Стайрон – антисемит. Это ты впала в крайность, чтобы не высказать ту крайность, которую вижу (из-за самосохранения): избранный Господом народ – безумен. Да, безумен, как Натан в «Выборе Софи». Все твои наблюдения-желания, связанные с хлопотами поехать в Прагу, – крайне интересны и глубоки, как и рассуждения о Вилли Гроаге. Так оно и есть в жизни и литературе. ‹…›

Я знаю, что никакие примеры, если сам не веришь в свое предназначение, – не помогают. Но вспомни хотя бы историю с «Моби Диком», м.б., я имя переврала. Когда эта вещь была в Америке напечатана, ее никто, по сути, и не заметил. И вдруг через пятьдесят лет какой-то издатель захотел переиздать «Моби Дика», – и случился бум, вся Америка загорелась! Тебе не надо будет ждать 50 лет, тебе сейчас надо писать, если есть силы. Ведь даже это письмо – литературное, психосоциологическое эссе! В тебе еще непочатая потенция чудной прозы, курицын глазик! Ведь только недавно тебя отметили литературной премией, обрати на это внимание. ‹…› Давай-ка с тобой будем смотреть не в микроскопы, а в телескопы. ‹…›

20.9.96

Доченька, дорогая моя! ‹…› Ничье одиночество невозможно сравнить с одиночеством другого человека, – тут не взвесишь, и внешние эфемерные, на вид реальные обстоятельства, – не мера.

Прочла дневник Нагибина[301] – жуткий человек, эгоцентрик, объясняющий все свои печали, обиды и т. д. и т. п. глухостью, завистью, ревностью, пакостью окружающего мира. Вот счастливец, – подумалось мне, – ведь я всю неотзывчивость мира объясняю своей бездарностью! Ему, дескать, Нагибину было легче. А права ли я?

Тут же вспомнились собственные строки: «Лучше быть убитой, чем убийцей», а поди-ка, пожалей убийцу![302]…Конечно, это гротеск, тем более что Нагибин, скорее всего, был самоубийцей. Я тоже самоубийца, и меня давно бы не было уже на свете, если бы не умение, почти железное, любить других и терпеть свои состояния, невыходы из комнаты, и много чего.

Неужели я так ленива – даже вещи из шкафа в шкаф перевесить не могу? Исходя из всего этого, а также из бесконечных доказательств Семена в очередной раз, что он по трапу не поднимется, скорее всего, не сдвину себя и его к тебе в Иерусалим. Ибо в конечном итоге выходит: я его кое-как уговариваю, и он потом доволен поездкой, а сама уже приезжаю и пребываю в полнейшей тревожной депрессии. Так было во всех трех поездках – в Америку (слабее), в Израиль (ужасно), да и в Гамбург (слабее). Сейчас все начинается сначала.

‹…› Юбилей вчера был всем юбилеям юбилей[303]. Звонки с поздравлениями начались непрерывные с 9 утра до 6 вечера. Потом – с перерывами. И газеты поместили поздравления – статьи, интервью и т. п. Семен счастлив, – и он заслужил, право же, заслужил! Телеграммы! Цветы! Адреса из Пен-центра и Литфонда!

Sic! Гости. Были дети его, Коля Поболь[304], Павел Нерлер[305], Рейн с женой, Лида, Изольда, Машка, Рудольфовна, сделавшая гениальный мой фотопортрет, – это те, что сами пришли. Наша Оля, в сущности, сделала одна почти весь роскошный стол, а сама не смогла быть (поломалась холодильная установка в кафе). ‹…›

С папой поддерживаю телефонную связь довольно регулярную. Ему я прочла по телефону твое письмо о Миле[306] (действительно, чудный человек!). Папа расплакался, но я нашла очень теплые, сердечные, очень ласково-родственные слова и утешила его. ‹…›

Ты меня неправильно понимаешь, я тебе вовсе не советовала писать в стол, а просто – писать. Это же такое счастье! А там – все придет, все придет. Но вот ненаписанное, действительно, не может быть напечатанным. ‹…›

22.9.1996

Доброе утро, мое солнышко! Наверное, в Иерусалиме сейчас два солнца – на небе и ты. А у нас холод, бессолнечно, но хоть дождь со снегом не хлобыщет. Даже «моросита» нет. ‹…› Передо мной стоят розы, подаренные Семену. Но я, лентяйка, их, как обычно, не обихаживаю, не подрезаю, не кладу на ночь в ванну с водой. Да и все розы померкли перед той, что нам подарил монах на спуске в пещеру Иоанна Крестителя. Да и пахнуть так эти не умеют, хотя огромны. Ту никогда не забуду, она благоухала всем детством человечества и моим. Я ее как бы предсказала в рождественском стихотворении – «и пахнет осликом и розой». Очень хорошо себе представляю, как прочитанное тобой (не мое стих[отворение], а то, о чем ты мне писала) вернуло тебе зрительные и обонятельные картины из детства, вплоть до ежевики. Наверное, и Рижским взморьем пахнуло – ведь ты его так любила.

Доченька, это огромное счастье – тебе столько выпало увидеть мира – вплоть до Японии! А то, что сейчас ты на месте какое-то время, м.б., и хорошо. Тьфу-тьфу, не сглазить, вдруг тебе напишется что-то одно о многом и многое об одном. Даже в хаосе нашей жизни есть эта гармония – одно о многом, и наоборот.

‹…› Душа что губка – впитывает в себя все, но не надо давать губке просыхать, ее лучше отжимать. Я тебя не поучаю, это я как бы сама с собой говорю. Но моя душа – губка (по звуку душегубка) – очень мало что впитывает из внешнего мира. Обидно. Время у меня избыточно, ибо нет пространства. Хоть начинай стихи со строк: «Время мое избыточно, ибо пространства нет». Наверное, поэтому, я все толстею и толстею – есть куда, хоть комната моя не просторна, но тахты достаточно. Много читаю. Или очень хорошее, или – дрянь. Т. е. детектив. На среднее не тянет.

Доченька, мне Машка принесла в Семенов день рождения две фотографии, снимала еще в «Космосе», я тебе их посылаю. М.б., тебе будет приятно вспомнить ту быструю, трудную и чудесную работу, которую ты сделала с «русскими» детьми – студентами и старшеклассниками. Я, помню, была потрясена. ‹…› Леночка, спасибо за джемпер и босоножки, но я еще не примеряла, дома слишком холодно, чтобы раздеваться. ‹…›