182. И. Лиснянская – Е. Макаровой 12 августа 1996

12.8.1996

Доченька, дорогая моя! Ты права, моя девочка, выдался не год, а ужас какой-то. У меня этот год начался с Мишиной смерти еще в ту весну. Я очень надеюсь, что дальше этот кошмар не продолжится. Бедный дядя Миля! Но ему сейчас уже хорошо – не мучается. В сущности, он за свою жизнь и мухи не обидел, – не гореть ему в Аду, а сидеть ему в Саду. Сейчас позвонила Сереже[291] в Петербург, выразила ему сердечное соболезнование, а он мне: Инночка, не тратьте деньги, завтра увидимся. Так что завтра я останусь дома, дождусь Сережу. Очень скучаю по вас, а по тебе – бесконечно.

Леночка, ты у меня молодец, хотя я знаю, как трудно быть молодцом, ох как трудно! На молодца – черная пыльца. ‹…› Я свои дела тоже отодвигала во имя другой или других жизней. Но таких людей, которые так бы себя отодвигали, вокруг не вижу. А вижу как талантливых, так и круглых бездарей, сугубо эгоистичных и эгоцентричных. Ну Гоголь! – ты права. А вот Жуковский был самопожертвенен. Не всем же быть Гоголями! Пусть мы с тобой будем Жуковскими.

Я звоню Ире узнавать о папе, хотела поехать к нему, но Ира запретила. Бедненький, ведь он так боится всего. Я только просила ему передать от меня, что я советовалась с врачами, не говоря, о ком речь, и мне сказали: если операция – лазером и под местным наркозом, – то это не так страшно. ‹…› Семен оправился, передает тебе привет, ему было плохо – еще бы, ходил неделю с 38° и не жаловался на озноб или жар, а только на головокружения и безумную слабость в ногах.

‹…› Сейчас прочла роман американского писателя (ой, не вспомню фамилии) «Выбор Софи». Очень сильная вещь. М.б., ты читала? Там Аушвиц, но не – только. Американец пишет о польке и еврее, он не был в Аушвице. Но веет на меня туманным антисемитизмом от этого романа. Описывая судьбу польской красавицы Софи, автор ни одного еврейского лица в Аушвице ее глазами не дал. Все происходит на серо-массовом фоне уничтожения евреев. А герой романа очаровательный Натан, возлюбленный Софи, выжившей и очутившейся в Америке, оказывается параноиком и заставляет Софи вместе с ним принять цианистый калий. Очень горько мне было закрыть книгу с чувством, что у чудного автора не прямо, а косвенно сидит нелюбовь к нашему брату. Что поделать?

Достоевский был откровенней в этой нелюбови, чем ныне живущий амер[иканский] писатель. Это как-то даже легче выносить. ‹…›

Сегодня в сберкассе одна тетка меня спросила: «Простите, вы – лицо кавказской национальности или еврейка?» Я засмеялась: «Один профиль – кавказский, другой – еврейский!» Она была ошарашена и сделала простодушный вывод: «Ясно, вы русская, если так шутите».

‹…› Однако сам гениальный Кома меня огорчил, но не слишком. Я ему высказывала мнение о его воспоминаниях и показалась ему умной. Он попросил у меня «Одинокий дар», я подарила. Через несколько дней Света приехала на машине за нами и взяла на дачу. Живут они рядом с дачей Пастернака, но Семену туда дойти нелегко. Короче, высказавшись о книге Семена, что он всегда любил и любит его стихи, Кома в сильном смущении обернулся ко мне: «Инна, у вас хороши те стихи, которые написаны трехстопным размером, а четырех– и пятистопные ямбы выглядят застывшими». Бедняга, как ему хотелось сказать мне хорошее, но он честен и не попер против совести и вкуса.

Всю ту ночь я не спала: почему ни одному культурному человеку, ни одному поэту я так не нравлюсь, даже книжку вытащила, чтобы сосчитать, сколько у меня ямбов. Но – поленилась. Да и разве дело в ямбах? Однако, промучившись ночь, я встала как ни в чем не бывало, взялась за чтение и между чтеньем чиркнула стишок четырехстопным с дактилическим окончанием в первых и третьих строках, правда не ямб, а, кажется, амфибрахий. Помню его и сейчас черкну для разрядки напряжения.

* * *

Цветами стреножены бабочки,

В лучах окрыляется прах,

И даже домашние тапочки –

Как ласты на ватных ногах.

А вросшая в берег смоковница

Пушистей, чем сна вещество.

Все явное тайным становится,

Когда ты вглядишься в него.

Меня обнимающий празднично,

Ты видишь в объятьях своих,

Что я невесома и призрачна,

Как кружево гребней морских[292].

Теперь мне хорошо. Печататься никогда не буду, и все равно – качественно или нет стихотворение. Но минутный кайф (написалось за минуту) поймала. Теперь мне хорошо. Напрасно ты говоришь, что хорошо бы о детях «за работой» написать, но кому это нужно! Нужно! И в первую очередь тебе. А там – и всем. Ты, слава Богу, не так ограниченна, как твоя незадачливая мамаша. Тебе есть о чем писать!

Для смеху перепишу и трехстопный:

* * *

Заржавлены пружины

И ткань насквозь промокла.

И чудятся[293] руины

Трагедии Софокла.

Ушла под пепел Федра –

Осталась диадема.

И трепетнее ветра

Трепещущая тема:

Утрачиваем души,

Одушевляя вещи.

Но чем мой голос глуше,

Тем осязанье резче.

И вот я буквально осязаю то расстояние, которое между нами. Ты права, да – это нелегко. Матери – в особенности. Но жизнь есть жизнь, и, м.б., она подкинет мне возможность быть неподалеку. Не впритык, но близко. Впритык – всем тяжело. Такой штуки я тебе не подстрою. В крайнем случае, не на Васильевский остров, а в Израиль: «Близко, в дом престарелых, я приду умирать».

Но хватит умирать. Все! Амба. Думаю, смерть Сережиной сестры (как жаль ее, еще – молодая) последнее наше горе. Уж мне кажется, жизнь дает нам хоть какую-то передышку от похорон. От них никто уйти не может, – но не подряд же! ‹…›