113. И. Лиснянская – Е. Макаровой 25, 27, 30 июня, 1–2 июля 1993

25.6.1993

Доченька! Дорогая моя! ‹…› Твое беглое письмо – турне по Италии, очень выразительно. С помощью довоображения очень ясно увидела тебя в этом, знакомом тебе по открыткам прежде мире. И даже увидела, как вы весело беседуете с Феллини. Вот дела – даже он не может безболезненно добыть деньги для задуманного фильма! Общий спад. А уж у нас – вакханалия спада и распада.

‹…› Как ты чудно написала мне, что в Риме думала о Мандельштаме. Все, что касалось Рима, я прочла поздним гостям вслух, показала твою книгу – чудно издана! Спасибо тебе огромное за кофту и за все. ‹…›

Хорошо, что папа живет почти за городом. Здесь, т. е. в Москве, врачами обнаружена какая-то эпидемия: усталость. Именно так ее и подавали. Люди еле-еле добираются до дому в глубокой усталости. Это и раньше было, но сейчас медицина подчеркивает эпидемию именно эту. Видно выхлопные газы и т. д. и т. п.

‹…› У меня сейчас в комнате, не считая пионов, 16 роз. Так что я чувствую себя 16-летней девочкой, мама которой в Иерусалиме и неизвестно, когда объявится. ‹…›

27.6.1993

Ленусенька! Радость моя! Я все перечитываю и перечитываю твое письмо и записку в блокноте, то наедине с собой, то, что чаще, вслух кому-нибудь. Вчера читала Мамеду[183]. Он с извинительным запозданием привез мне 9 прекрасных роз. Мамедик просто рот раскрыл, когда слушал о твоей встрече с Феллини.

‹…› После случайно сделанной кардиограммы я решила и полежать, и лекарства аккуратно попить, чтобы не случилось, как прошлым летом. Послезавтра я буду перебираться в старый корпус, а сегодня я еще полежу. ‹…›

На слова Ерофеева замечательный Шнитке написал оперу[184], имеющую успех даже в Лондоне. Но – тема, но слова – жуть. ‹…› Я вовсе не какая-то там традиционалистка, не понимающая нового в литературе. Но и Хармс, и Введенский, и Кафка были новыми. ‹…› Бродский большинству в самом начале своем тоже казался авангардом. И правильно казался, его необычность вышла из традиции. Он восстановил доломоносовский отчасти ритм, присоединил нечто державинское и, введя в систему цветаевские анжамбеманы, создал свою неповторимую поэзию. Можно иметь преемников-продолжателей, а не подражателей. ‹…›

Лена, сейчас я, то есть уже полгода, изображаю собой музей. Есть одна ненормальная профессорша ботаники, биологии. Она водит людей на меня смотреть. Однажды привела ко мне весь музей Цветаевой. Видимо, она им сильно надоела мною, и они ко мне приехали. Но, правда, попрощались хорошо. Я им Бови заводила. Надо же такое! ‹…›

30.6.1993

Доченька моя! Добрый день! Он сегодня и в самом деле добрый – солнечно. Сглазила, все вновь помрачнело. ‹…› Ничего стабильного здесь нет. Если заняться самоцитатой, то мы находимся «Меж оголеньем истины и стойкостью миража». И впрямь. На подоконнике розы, за ними – березы. Иногда то ли в природу глазом погружаешься, то ли в себя, и вдруг ощущаешь блаженство существования в мире чего-то такого, которого не касаются ни войны, ни цены, ни болячки, ну ничего… Не может быть, что это Бог! Такое умиление при таких ужасах. А м.б., наши годы для Него менее мгновенья, как для нас бабочки. Ведь их жизнь длится день, один всего день, не считая кукольного эмбрионного состояния. Я почему-то уверена, что и бабочки переживают длинную бурную жизнь. Не зря, наверное, в Древней Греции душа была не только Психея, но и бабочка. Греч[еское] название см. в словаре, я не помню. И вообще, с чего это нынешняя литература никак не обходится без Эллады и Древнего Рима. В чем тут дело? Как ты думаешь? М.б., мы, считая себя христианами или евреями, на самом деле упали ниже язычества, многобожья и с самого низу взираем из пещеры, глядим на то, что было язычеством? Ленусенька, ну меня опять понесло к тривиальным рассуждениям. И впрямь, мать твоя – пещера. ‹…›

1.7. 1993

‹…› Льет дождь. Я сижу за столом, как та купчиха: в окне (комната угловая) белые колонны сталинского ренессанса, березы (колонны занимают половину обозреваемого пространства), слева – самовар, на подоконнике 32 розы, справа – внутренний телефон. Просто райская жизнь, если вдуматься. Но особенно вдумываться не хочется, ибо поползли слухи, что путевка будет стоить 100 тысяч, а мне 80 – без питания. И тогда: «И я этот рай навсегда потеряю», говоря строкой Тарковского.

Пока мы здесь до 14 июля. Еще хорошо, что закон обратной силы не имеет, а то со 2 июля люди платят черт знает сколько. Черт знает, а я еще – нет. Чего зевает отец, я не понимаю. Ему вместе с Ирой обошелся бы 1-й срок в 40 тысяч с чем-то. ‹…›

Сейчас поставлю самовар, т. е. включу, залью брикет «Чикен» и съем с подаренными мне Славой Сарновой[185] двумя беляшами. Не успела включить самовар, как пришла здешняя докторша с расшифрованной кардиограммой, дескать, хоть 3–4 дня полежите – экстрасистолия перешла в мерцалку, не знаю, что у них там и во что перешло, но я себя чувствую вполне сносно, нет отеков и т. д. В общем, как теперь говорят: «чувствую хорошо». ‹…›

2 июля 93 г.

Красавица моя! Доченька! Вдруг обнаружила в конверте твою фотку: ты лежишь на мраморном полу. Как это я, сто раз лазившая в конверт за письмом, слона-то и не заметила. Да и как я могла бы заметить слона, когда от меня пряталась такая миниатюрная красотка? Где это ты изобразилась, смотрю, гадаю: либо на кухне, либо на балконе. Корзинка и еще какая-то прикрытая мебель, похожая то ли на сестринский стол на колесах, либо – на гостиничный стол. Нет. Еще раз вгляделась: стол не на колесах и стул рядом. Стол завешен каким-то балдахином, все сияющее чистотой. Даже бутыль в другой корзине. Неужели это гостиница в Риме? А м.б., такая красота у тебя на кухне или на балконе? Вот загадка так загадка! Обязательно разгадай мне ее.

Вчера вечером, замученная мерцалкой, решила вырядиться, прежде чем пойти к Семену. Тут тетки внизу удивились, по какому поводу я такая нарядная? – «Ну, просто так». Дамы на меня посмотрели недоверчиво. Привыкли видеть меня в таком затрапезе, в каком на люди никто не выходит.

Еще раз всмотрелась в фото, там на стуле стоит коробка с надписью, по-моему, на итальянском. Но и это, м.б., случайность, могла ты коробку привезти домой. Так что этот «детектив» мной не прочтен. Вид у тебя вполне довольный, глядишь озорно-весело, никакого «курицыного глазика», слава Богу. А то когда смотрю на «курицын глазик», все во мне от жалости замирает. Я все тебя жалею, особенно когда у тебя нет времени выспаться. А это у тебя очень часто.

Сейчас у меня тоже как бы нет времени, хотя внешний его избыток продолжает существовать. ‹…›

Кажется, получается, что с одиннадцатого июля мы здесь еще натянем на полсрока, т. е. до 23 или 24 июля. А там будем жить в городе. Если никого не найду в помощники, есть неплохой вариант: залечь в писательскую больницу. Там тоже почти дом творчества, отдельные палатки, а внизу скверик, и воздух гораздо лучше, чем на Аэропортовской.

Я всегда верю и знаю, что безвыходных положений не бывает. Некоторые члеписы время от времени едут в эту больницу отдыхать.

Видишь, цвет пасты переменился. Сейчас пишу той ручкой, которой стихи записываю. А твоя кончилась, вернее две ручки, которые были для писем тебе, иссякли. Немало же я тебе всякой чепухи понаписала в этом году. ‹…›