206. Е. Макарова – И. Лиснянской Май 1997

Мамочка, дорогая моя! Я не сошла с ума, но, кажется, письменная речь вытесняет постепенно устную, когда мы встречаемся, то в спешке я тебе говорю совсем не то, что думаю, и не о том, что думаю. Происходит всякий раз какая-то ошибка, на скорости, я постоянно уставшая, вот и мелю всякий вздор, ищу виноватых, что ли. На самом деле я тебя очень люблю, бесконечно тревожусь за тебя, точно, как и ты за меня. Но мы такие вот натуры, по-своему закомплексованные, не можем быть просто матерью и дочерью, ласковыми и нежными, в нас обеих много горечи.

После нашего разговора, вечером, я была так зла на себя, потому что выходило, что я тебя упрекала в чем-то, на самом деле у меня не было ни малейшего намерения это делать. Может быть, я тебе завидую? Таланту твоему? (Вот это, моя радость, – глупость. И. Л.)

Честности – ты не говоришь о том, что недопоняла, что не продумала и что не прочувствовала, а я загораюсь чем-то, все прокручиваю вслух, и все это не находит никакого воплощения ни в жизни, ни в текстах. Но, скорее всего, – ревную. Впрочем, каковыми бы ни были причины, они ничего не определяют в сущности наших отношений. Мы очень тесно связаны с тобой, теснее, чем можно предположить по реалиям моих, например, поступков. Я очень часто читаю твои стихи (вот и здесь читала), но редко когда тебе об этом говорю. Получается, что я не умею сказать хорошего, стесняюсь, а когда мы встречаемся, то будто бы намеренно говорю с тобой не как с автором стихов, которые ценю очень высоко (без всякой скидки на то, что ты моя мать), а как с мамой, которая должна разбираться в жизни своей дочери. Таким образом, поворачиваюсь к тебе совсем не той стороной, которой существую с тобой в мыслях. Твои трудности тоже понимаю лучше, чем ты можешь себе это вообразить, ведь я очень в них похожа на тебя (вечный комплекс вины, ответственность, которая часто выше сил, и проч.), но, как и ты, не могу реально помочь, могу, конечно же, и ты это знаешь, но в критических ситуациях, – слишком много работы всегда на мне, и часто кажется, что ты этого себе не представляешь, но это ошибочное чувство. Вместе с тем мы очень счастливые натуры, это, наверное, от Раисы Сумбатовны в нас, жизнестойкость. Иногда мечтаю вытащить тебя хоть на день, побыть с тобой где-то, посмеяться, мне так не хватает твоих рассказов, я чувствую, как и во мне умолкает твой дар, великолепный, слагать устные истории, – это очень горько.

Я верю, что ты начнешь писать на даче – все к этому располагает сейчас – весна, прозрачный воздух, окно, где сосны и березы, как огромные метры, расчерчивают поля и небо, – очень даже духоподъемное зрелище, никуда и ходить не надо. Многое из того, что ты написала, является действительным совершенством. В конце концов, мы живем, может быть, чтобы свидетельствовать о жизни. Твое свидетельство о ней никогда не будет забыто. Потому что ты в твоих стихах цельновидение мира. Почему я это не могу сказать тебе вслух?! Интернатский комплекс – не выдавать своих чувств наружу? Не знаю, не знаю.

‹…› Мамочка, это письмо сбивчивое, но ты должна понимать, что оно совершенно искреннее, что мотивы его – это любовь и сострадание к тебе и к нам обеим. В том смысле, что мы с тобой – это то целое, которое само в себе никак не может обосноваться, найти слова, или даже не слова, пусть другой способ обнаружения действительных чувств.

Не сердись на меня. Спасибо тебе за все.