224. Е. Макарова – И. Лиснянской Январь 1998

Мамик! Прочти, скажи свое мнение[386]. Мне было очень интересно и, сказала бы, тяжело местами (не из-за почерка) читать – я старалась выбирать разнообразные тексты, очень личных или про кого-то из живущих (писательская среда) не стала брать, тем более что мнение о разных людях, иногда тебе очень преданных, у тебя меняется.

Я прочла внимательно все-все-все, что у меня дома. Мне еще раз очень понравились твои стихи, мне показалось интересным дать их в контексте и твоего состояния и твоего разбора, иногда. Надеюсь, читателю это будет так же интересно, как мне. Я, естественно, убрала все, что касается твоего любовного, внимательного, преданного чтения моего романа, твоих оценок моих произведений (оставила только оценки писем кое-где, так как это в жанре), – ведь это – о тебе, а не обо мне. Не вставила рассуждения твои о моей «подвижнической» работе – по тем же соображениям. Их, правда, очень-очень много оказалось. И это меня в те времена очень поддерживало.

Сейчас я не вижу ни смысла в своей «подвижнической» деятельности, ни в потребности поддержки с чьей-либо стороны. Думаю, я нуждаюсь только в одном – в одиночестве. Это не поза «рассудка», который «изнемогает», это поиски пути. Я заблудилась не в небе, а между землей и небом, при том, что не птица. Правда, летаю на самолете, где и впрямь чувствую себя свободной.

Между Москвой и Римом я плакала. Зато полет из Рима в Израиль был изумительный. Я начала делать скульптуры из салфеток, стюардесса изумилась, принесла мне две пачки, и скоро меня обсели все дети, какие там были, и девочка Натали, живущая в Америке, но говорящая по-немецки, и мальчик Джироламо, веселый бутуз, и девочка Орит, с толстыми косичками, – потом салфеточная эпидемия охватила и их родителей, – они тоже хотели, а мама Натали спросила, могу ли я дать несколько частных уроков ее дочери, пока они будут в Израиле. Из этого салфеточного фейерверка я вышла в Тель-Авиве обалдевшая, Федя с Маней привезли меня домой, у подъезда нас встречал Сережа, он хотел меня насмешить, надел отцовскую военную фуражку, но, видно, я все-таки еще была не в себе, так что только утром я сообразила, что уже дома и смогла в час по чайной ложке рассказать про Москву.

Я – царь, я – червь, я – раб, я – бог, – так, кажется, у Державина. Есть и другие противоположения. А есть и целые системы противоположений. Есть еще глухие по отношению друг к другу жанры – драма и трагедия, драма и комедия, например. Много чего есть. Та же ситуация, разыгранная у Шекспира, может найти свое выражение в комедии, тот же сюжет, но иные акценты. Акцентировка у нас с тобой разная, хотя мы и похожи. Из одного теста. В этом, может быть, причина того, что ты называешь в синей тетради драмой. Как бы в одном и том же предложении выделены разные слова в качестве подлежащего. Тебе кажется, что ты меня понимаешь. Ты меня чувствуешь, и очень тонко, как никто. Пойми ты меня в этот последний мой приезд, представь, как я езжу между тобой и папой, затыкая дырки во времени короткими встречами с людьми, которые тоже когда-то составляли мой мир, подумай, почему я звонила Валерии Николаевне[387], почему подарила книгу Горику, почему крикнула на тебя во время фильма, – ты бы не за себя боялась – вот, я тебя не люблю и на тебе отыгрываюсь, ты бы подумала обо мне. И то, что я засыпала у тебя как мертвая днем, объясняя, что я так сплю в Израиле, тоже бы подвергла сомнению. Я так не сплю в Израиле. Но так сплю от шока, от невозможности эмоционально выровняться, от желания успокоиться и прийти в себя. Чтобы снова поехать к папе в другой мир. Для меня переезды из вашей квартиру в папину труднее, чем из Израиля в Лос-Анджелес, они наполнены столькими воспоминаниями!

Походы по Химкам – это как походы по Луне, на которой я когда-то во сне была, – мало того, эти места связаны для меня с рассказами и повестями, с детьми, подругами, соседями, – я не могу от всего этого укрыться, не могу, закрыв глаза, бежать от электрички по лесу к папе, чтобы потом быть у тебя в полдевятого, – не могу сфокусироваться только на двух точках, если я вижу вокруг 20. Я – бегу, на мне ответственность любви, скажем так, но при этом я прохожу мимо дома Германа и останавливаюсь. Если бы ты меня расспросила, что я вообще переживаю, оказываясь в Москве, в снег, после сумасшедшей работы, которую должна была вместо месяца сделать за неделю (как если бы ты переводила Мистраль не два месяца, а две недели, при том же объеме текста и прочих тебе известных обстоятельствах), затем вылетела бы ко мне в Иерусалим, в 6 утра с пересадками и ожиданиями самолета… Ты делала для меня все возможное и невозможное, ухаживала за мной, и я просто краснею, вспоминая, что не могла тебя от души отблагодарить, найти правильные слова, правильные, не вежливые, а слова любви, те, что у меня были в душе. ‹…›

Мамик, в конце концов, все сказано, Сережа вычитывает твой текст и не может оторваться. Это – самое главное. Самое верное, что я стала делать после самолета, и это – мое реальное отношение к тебе, как человеку и поэту, и маме. Все существует вместе и порознь. ‹…› Если бы ты могла понять, что как и ты, в те времена, когда ты не можешь сосредоточиться на чтении, я тоже не могу сосредоточиться ни на каком русском тексте. Даже самом-самом гениальном. Даже мамином. Мне трудно совмещать в себе читателя-писателя русской литературы и исследователя иноязычной, иностранной истории. Ты же видела это – любой самый разграфоманский графоман, приехав в страну, где пишут на его языке, схватился бы за новые журналы и новые книги, хоть бы ночью их листал и дышал ими ностальгически, я не способна на это. Меня это с той же силой манит, с какой сейчас и отталкивает. Я знаю, что это пройдет. Мне обидно, что книгу, которую я напишу, будут читать иностранцы, ведь я буду писать по-русски, и это переведется на англ[ийский] или немецкий, или чешский, – но это не будет жить на языке, выспренно выражаясь, оригинала.

Ты только подумай сама, как все это непросто. И как, все-таки, я с этим пока справляюсь. Вместе с тем я уже отошла, за неделю работы над твоими текстами, и уже сегодня, в субботу, устаканилась, выстроила программу близкого будущего. Е.б.ж.

‹…› Про встречу с Купером два слова. Он был в отличном настроении. Стратегия – план-максимум – начало в Вене в 2000 году, много денег, роскошно, и план минимум: начало – конец 1998, начало 1999, в ЛА, – тогда не роскошно, без большого каталога, и только из вещей Фридл в Америке. То и другое – хорошо. Я сказала, что мне нужен контракт и сроки. Но перед тем мне нужно написать 100 стр[аниц] текста на панели, которые будут и на той и на другой выставке. Эти тексты могут потом быть содержанием небольшого каталога (как в Яд Вашем). На это мне нужно 2 месяца работы и деньги. Купер сказал: напишите мне это и пришлите по факсу, который у меня дома рядом с подушкой. Высокое доверие! На это он немедленно вышлет деньги. Затем он сказал, что хочет видеть меня в ЛА в мае, вместе со всеми сесть за стол переговоров, все решить окончательно. Хорошо. Я спросила, какие шансы на большие деньги в Вене, ответ – большие шансы. Хорошо. ‹…› Вчера звонила Регина и сказала, что Купер вернулся, в отличном расположении духа, говорил обо мне восторженно, спросил, на что 20 тыс[яч] дол[ларов], Регина объяснила, он сказал, что это нужно Лене. Регина опешила. Она выбивала мне 5000 полгода, он не давал. Не думаю, что он мне пришлет всю эту сумму, но что-то пришлет, факт. ‹…›

«Не вари на ораву приходящих!» – прочел мне сейчас Сережа из тебя, – как раз сегодня у нас обедало 5 человек, и я с удовольствием варила. Мне это, честно, приятно. ‹…› Федя ездил со мной в Хайфу (оказывается, я не только письма твои читала, выбирала и переписывала, а еще была в Хайфе, вела беседу на иврите с писателем, родом из Ирака, а Федя переводил на русский, для олимовских старичков, вот так да!) и по дороге мы с ним очень хорошо поговорили (5 часов в целом), он переписал из тетрадей в компьютер свои сны, а снятся ему целые романы, и мы с ним обсуждали, как можно совместить сны, реалистическую прозу, его фотографии и рисунки в одном сборнике. Еще говорили о любви (его отношениях с одной девушкой), о писателях-кентаврах, пишущих не на своем языке, живущих в разных странах, о том, что будет дальше с литературой такого рода и ее авторами. Он мне рассказывал о новых друзьях, одного из них привел следующим вечером, для предоставления. ‹…› Вообще его и Манькина теперь открытость, доверительность по отношению к нам – большое счастье. У нас установился какой-то внутренний, кодовый язык, – например, дети в настоящее время не интересуются тем, что я делаю, и я этому рада, – подальше от мировых скорбей. Но их интересует, что я думаю о жизни, о конкретных вещах и абстрактных, и мы об этом говорим. И я многому у них учусь. Зная, как трудно расти в «элитарной среде», как трудно развиваться при известных и почитаемых окружающими родителях, – я стараюсь не нагружать их собой, своими концепциями, мировоззрением. Когда я рассказывала о Москве, кого видела, что видела, Федя вдруг спросил: «Мам, а как ты сама-то вообще?!» Меня это тронуло. Федя все-таки собирается в Москву. И когда я ему подкинула идею про июнь, он загорелся. Раньше он бы ни за что не согласился быть за границей вместе со мной. Например, у нас могло быть совпадение по времени в Праге, в позапрошлом году, и его это удручало. Маленький еще был. Хотел независимости. И я перенесла поездку.

Все, мамик. Пора разгребать архивную конюшню. С. И. большой привет с поцелуем. Я жалею, что не видела его новых стихов, не поговорила с ним о его книгах и замыслах, мне это на самом деле очень хотелось сделать.

P. S. После прочтения «За границей окна»: 1. Звездочки около имен, требующих сноски. 2. Посылаю дискету, в этом Маша понимает. Когда ты прочтешь и решишь, Маша на своем компьютере может исправить то, что ты хочешь, и те страницы распечатать снова. Если это окажется проблемой, то пришли назад с поправками, мы это сделаем сами. ‹…›