147. И. Лиснянская – Е. Макаровой 2–3, 5, 10 ноября 1994

2.11.1994

Деточка моя! ‹…› Был сегодня невропатолог. Она, но грамотная. Сначала спросила, с чего такая паника. А потом все проверила. Да, эмболия. Месяц лежать, вставать только в уборную и к столу. Будут колоть. За бесплатным рецептом и в аптеку пойдет Наталья Рудольфовна. Хорошо бы был в аптеке этот редкий и дорогой сермион. Сказала еще, чтобы прекратила быть такой самоуверенной оптимисткой. За один месяц ничего не пройдет, в лучшем случае – за три. Т. е. после месяца невыхождения из дому мне надо будет ходить к ним в поликлинику на массаж. Это мне совершенно не улыбается. ‹…› Чувствую же себя совершенно хорошо, нигде ничего не болит, ну нога тянет немножко, ну рука послабее, верь мне – это ерунда. Я не балерина, чтобы из-за этого переживать. ‹…›

3.11.1994

Доброе утро, моя красавица! ‹…› Не знаю, слушала ли ты речь Солженицына. Он выступал перед Думой. Это была замечательная речь[228]. Она ясна и правдива, ясна всем – совсем необразованной Валентине Григорьевне, которая приходила просто как бы подежурить – согреть еду, подать и т. д., до самых образованных (Семен). Все ясно сказано на весь мир. Напр[имер], все, что мы говорим между собой, все понимаем, но – это не с трибуны. Так читатель, знакомясь с книгой гения, говорит: «Надо же, все мои мысли и чувства высказал!»

Сейчас 7 утра. Я уже ходила на кухню, сделала себе кофе с молоком и принялась тебе писать. ‹…›

Семен все никак не может пережить, что «Пушкинский фонд», издательство престижное, пригласило меня и издало, а его не пригласило. От меня он этого и не скрывает, нет-нет, говорит об этом. ‹…› Лучше бы не было этой книжки «После всего», не было бы этого распроклятого вечера, почему-то превратившегося в событие. Мне это все – до фонаря. Я только через две недели после получения книжки набралась храбрости ее прочесть. Мой вывод: безусловно есть дарование, небольшое, но есть. Но много стихов о стихах, чего не могу терпеть, что мне так не нравится у Петровых. Есть 5–6 чего-то стоящих стихотворений, и только. Бог мне дал, да я не взрастила это зерно. ‹…› Писатель – это жизнь и книга. Я обладаю только первым – это фиаско. Вот ты – на правильной дороге. Надо очень много знать, одной Божьей искры – недостаточно. Но и тут нужна мера. М.б., я не права, но все, что знаешь из истории искусства, музыки, все-все нельзя вмещать в одну вещь. Это интеллектуальный перехлест. Ты – и первым, и вторым. Но вот тут-то надо быть эквилибристом, тут – ничто ничему не предпочесть. У тебя в гениальном «Смехе на руинах» это почти получилось. Почти, ибо есть излишек Книги. А перо – неподражаемо превосходно.

5.11.1994

«ЕСТЬ У МАКАРОВЫХ ВСЕ, ЧТО ПРИСНИТСЯ, МИЛОСТИ ПРОСИМ В НАШ ДОМ» – это, моя прелесть, ежедневная реклама на TV каких-то банкиров или акционеров Макаровых. Всякий раз я мечтательно вздрагиваю, хотя мечтательность вздрагивания не предполагает: вот моим Макаровым наконец-то материально повезло. «Милости просим в наш дом» – это совершенно Ваш принцип, еще бы было «все, что приснится». ‹…›

Да, раз уже о материальном. Мой вечер имеет сейчас и материальное смешное эхо. Тут меня навестила представительница Дома архитекторов, принесла огромную жестяную коробку чая и «Дожди и Зеркала» – добыла последнюю книгу на складе, задумчиво уперлась взглядом в холодильник. А до этого она мне предлагала по телефону, не хочу ли я, чтобы они для меня собрали миллион. Я категорически отказалась. А тут вдруг зашел разговор о тесноте холодильника, о трудной его разморозке. Глаза моего собеседника засветились идеей, и теперь я чувствую – вот-вот внесут мне новый холодильник. Я уже примерялась – куда бы поставить. Место, кажется, нашла. Что ж, если доставка будет – то и неплохо… но, м.б., – это плод моего чувствительного воображения. У меня, когда что-то не ладится, ты это, знаю, усекла, внимание концентрируется на всякой бытовой ерунде – платье новом или предмете.

Вчера поздно вечером позвонил Кублановский. Прочел записку Никиты Струве Семену и мне. Уж так повелось, что мы отвечали на анкеты (Ахматова, Мандельштам, Цветаева). И вдруг – анкета к 100-летию Есенина. Как-то последние десять лет я его почти никогда не раскрывала. Почему? Ведь он был первым поэтом, которого я читала.

Я же в отрочестве терпеть не могла читать стихи, хоть их складывала. Этому были школьно-пионерские причины. А вот запрещенного мне подарила Нора Адамян[229], и я была под сильным его влиянием многие годы (ведь я все мной написанное с 13 до 21 года уничтожила). Сейчас раскрыла Есенина, и все в душе заболело. Я даже согласилась заполнять анкету (две страницы машинописного текста) и не подумала, какая Есенин болевая точка России.

Да, права Ахматова: Есенин подражал Блоку, да и, возможно, права, – играл на одной струне балалаечной. Но что это за струна?! Это натянутый нерв народного организма. Есть вопрос, как вы думаете, что привело Есенина к самоубийству? Про всех себя убивших поэтов можно сказать – депрессии (с оговорками). Но самоубийство Есенина не что иное, как самоубийство народа. Тут много можно рассказать в письме к тебе. Но именно в нынешнее время этой несчастной, этой ужасной страны отвечать на вопросы анкеты почти физически невыносимо. Но я начну и если почувствую – «невмоготу» – прекращу[230]. А покамест доковыляю до кухни, чтобы постепенно поставить на плиту Семену обед, действительно, холодильник забит кастрюлями, благо полными, но надо справиться с доставанием и передвиганием. Чувствую: будет мне холодильник и в самый нужный момент. ‹…›

10.11.1994

Доброе утро, мое солнышко! А за окном пасмурно. Но до сегодняшнего утра в окне я не видела снега. Я сейчас: то ли пятна белых заморозков, то ли так странно – пятнами – квадратными, прямоугольными, треугольными лежит нечто на земле, похожее на снег. Обычно, пусть тонкой белой пеленой, он ложился на всю поверхность за окном. Но как повезло: уже почти середина ноября, а снега еще не было и дожди не лужами. Семен почти каждый день хоть всего час, но гулял. Неужели опять будет зима, подобная прошлогодней – пятимесячный каток. Мне-то воздуху и дома хватает, и я вовсе не рвусь на улицу. А вот за Семена переживаю.

Я-то думала, где-то в скором будущем, пусть весной, поедем в Переделкино. Или даже в декабре с захватом части января, числа до 20-го. Перевести дух. Но там теперь день стоит даже с писательской скидкой уже тысяч 30, надо об этом не думать до весны.

‹…› Меня так взвинтили с переизданием книжки (Ахматова – Цветаева), что и о ней думаю, не знаю, как написать «После книги», как саму книжку сделать более доступной для малоискушенного читателя. ‹…› Я боюсь перечитывать саму книжку, теперь, совершенно к ней охладев, я опасаюсь, что начну из нее убирать дерзости, охолаживать текст, который писала с такой страстной убежденностью в своей правоте! Неплохо было бы охолодить и цветаеведов, которые на основании моей книги делают свои работы и утверждают, что Цветаева выше Ахматовой. Слава Богу, они на меня не ссылаются, а просто крадут. Так, напр[имер], на последней конференции о творчестве Цветаевой выступила с докладом Ирма Кудрова, взяв за основу, т. е. почти всю главу «Срочный ответ», развивала тему двойничества: (невидимка, двойник, пересмешник). То, что нет на меня ссылки, это хорошо. Только написав эту злополучную книжку, я осознала свою сверхзадачу – расшевелить литературоведение. Вырвать его из копания в грязном белье и вовлечь в копание в текстах, находить связи меж поэтами, видеть общий организм.

А я еще, балда, следуя чрезмерно стихам Пастернака – «Не надо заводить архивов, над рукописями трястись» – все черновики уничтожила, а там, сама знаешь по себе, было очень много сведений «вокруг», которые мне очень бы пригодились. ‹…›

Скоро придет Изольда. И начнется чистый быт. У нее от лука какая-то бешеная аллергия. Сяду, буду потихоньку нарезать лук. Я уже приспособилась, как лук, например, удерживать, а левой рукой нарезать. Так и хлеб, и сыр уже умею нарезать, кроме того, правой рукой надо делать попытки, без моей воли не обойтись. Не восстановить все целиком. Настроение как-то выравнивается, тьфу-тьфу – тревожные состояния все реже. ‹…›