После всего

Чертики в глазах куда страшней чертей.

На дворе морозно.

– Сердце разорвись на множество частей, –

Заклинаю грозно.

– Сердце, разорвись, развейся по земле –

Легче снежной пыли!

Я виновна в том, что есть я на земле,

Надо бы – в могиле.

А еще и в том, и в том моя вина,

Что на бранном поле, –

Никому – ни дочь, ни мать и ни жена,

И ни друг, тем боле.

Чертики в глазах. Но даже воронья

Нет на поле бранном, –

Только красным дымом стелется заря

По замерзшим ранам.

* * *

Погибель крадется, как хитрая воровка.

Московский загород. Мороз и тишина.

Сияет Сириус, как синяя спиртовка,

Когда морозом[171] зажжена.

И в стройном космосе свои, наверно, страхи.

При этой тихости навряд ли я засну.

Но ямб навязчивый и робкий амфибрахий

Со мною разделят тишину.

И одиночество, и ужас им доверю,

Разброд, сумятицу, российскую тщету,

Опять подобную затравленному зверю,

Стремящемуся в темноту.

Всегда голодная, холодная воровка,

Смерть тихой сапою ступает по земле –

На амфибрахии затянута веревка

И ямб качается в петле.

Но кто я, собственно, кликуша иль шутиха?

Оттуда Сириус – откуда и петля.

Все образуется – поскрипывает тихо

И звездный спирт, и снежная земля[172].

Леночка, прошу тебя, не лукавь, не отговаривайся утешеньем, напиши мне очень честно. ‹…› Пожалуйста, умоляю, будь в этом отношении безжалостной. Я уже хорошо спаяна со своей глупостью, и мне нужно твое тому подтверждение. Я, например, думаю, что глупость все-таки выше бездарности. При таком раскладе бездарность может быть только «ремеслом», а глупость – живым существом. Ведь есть же в мире глупость, почему же мне не обладать ею?

Доченька, мне как-то подарили 2 пачки «Marlboro». Так первую я раскурила при предыдущем писании тебе, а сейчас раскуриваю вторую. Полный кайф. И хоть письмо не очень-то веселое (откуда взяться?), я кайфую. Думаю, что писатели за созданием худ. произведений, пусть даже еще более, чем мое письмо, невеселыми, тоже испытывают наслаждение. Иначе бы откуда взяться всем трагедиям, начиная с библейских сюжетов, с Софокла, с Шекспира и вплоть до наших дней? Мне кажется, все, что ни писали поэты, писалось на счастье, другое дело – потом, «после всего».

‹…› Тебе пишу, как себе, заранее понимая твое полное понимание меня и моих импульсов к «эпистолярному жанру». Но это никакой не «жанр», т. к. писать самой себе еще никто, кроме дневниковцев, не хотел. А я – это в большей степени – ты. Особенно сейчас. Я очень остро чувствую нашу неразрывность, как будто ты – есть свет, а я – тень. И то и другое – необходимо. ‹…›

1 марта 1993

Леночка, милая моя, моя хорошая! Получила твое письмо от 20-го января. Прочла, – и сердце сжалось. Сколько у тебя забот, тревог и замыслов! А я тут тебе длинными и глупыми письмами докучаю. ‹…› Чертов Ленин однажды написал толковую фразу: «Простите меня за длинное письмо, – на короткое не было времени». А ты умеешь писать относительно коротко, строго и очень информативно. ‹…›

‹…› Уже ночи четыре подряд ты мне снишься. Сюжет один, каждую ночь один с разными вариациями[173]: ты приезжаешь, видимся с каждым сном все меньше по времени, ты уже даже пытаешься ограничиться звонками и т. д. М.б., это и сидит во мне очень крепко, так крепко в подсознании, что я и помыслить не могу о поездке к тебе! Не смею! ‹…›

1.3.1993

Доченька, добрый вечер! ‹…› Маня меня очень счастливо удивила душевной и умственно тонкой наблюдательностью. Я о ней раздумалась и разгрустилась. Ведь могла бы я, даже если ты слишком занята, быть при внучке. Да еще при такой! У нее очень ясный светлый ум и такая же непосредственно-ясная душа. Прелесть, а не девочка! ‹…› Более, чем когда-либо, мечтаю жить вблизи моих внуков. М.б., так оно и получится в конце концов.

‹…› Позавчера показывали какой-то американский фильм, где сын из Америки приезжает к умирающему отцу и навсегда остается в Израиле. Он водил свою любимую в Яд Вашем, по ходу фильма показывали и ту ужаснейшую кинохронику, где евреи либо живые скелеты, либо уже убитые. Я долго думала в ту ночь, да и сейчас думаю, в какой ад ты сумела окунуться душой, посвятить столько сил Катастрофе и остаться сильной в своем добре, в сопротивлении злу. Доброе дело, наверное, укрепило тебя, дало душе силу сопротивляться самому жуткому оружию-материалу – фашизму.

Я все время молюсь за вас, это не слова, а… трудно объяснить. Я – человек не обрядовый и молюсь Отцу и Сыну одновременно. Короче, во мне уместились два храма. Это звучит кощунственно как для слуха иудея, так и для христианина. ‹…›