137. И. Лиснянская – Е. Макаровой 2 мая 1994

2.5.1994

Леночка, доченька! ‹…› За этот месяц нашей внешней бесконтактности чего только не изменилось в твоей повседневности! В очень напряженной, бурной повседневности. То расписание твоей рабочей жизни, расписание тяжелое, к этому дню, наверное, приобрело какие-то добавочные движения и срывы. ‹…› Ты пишешь, что годам к 50 преодолеешь разнонаправленность интересов. Но я-то думаю, что это уже преодолено и еще надо преодолеть желание непомерное. Ты уже столько сделала для человечества активного – Фридл и все с ней связанное. Писательство же, в какой-то мере, вещь на первый взгляд не активная. Ибо зерно брошено, а дерева еще никто не видит. Это – не выставка, где наглядная реакция на сделанное тобой.

‹…› Письма твои бесценны. В них столько чудных описаний окружающего мира, такие глубокие, часто парадоксальные (что мне нравится) мысли, столько неподдельного, раскрытого чувства, столько нервных окончаний, до которых дотрагиваться надо очень осторожно. Даже удивительно, как их не ранит сама бумага, из которой они незащищенно выступают. ‹…›

Вчера был удивительно сияющий день, такой день, что я с Еленой Суриц[213] даже вышла за калитку на задворки старого здания и прошлась по переулку. Три дня тому назад березы еще были голые, и вдруг, как-то сразу, внезапно на них появились все листочки, еще трепещущие, как птицы. А еще в том переулке я увидала петушиный гарем. 8 кур, 2 коричневые, остальные белые. Мощный красавец петух, красный гребень, рыжая спина, синие бока и великолепный черный веером хвост. Вдруг он оторвался от своих курочек и быстро побежал. Оказывается, в конце переулка, навстречу ему вышагивал другой владелец гарема, его я не разглядела, но ясно было, что он «оборонец». Тут же появились и зрители – гуси. Но дело до боя не дошло. Хозяйка первого петуха на деревне быстро выскочила на улицу и прогнала своего петуха обратно. Тут Суриц сострила: «Конечно же, могут возникнуть спорные яйца!» В Москве, рассказывают, прямо на лоджиях даже высотных домов разводят кур для «выживания», и часто слышится петушиный крик. Я это так подробно описываю, т. е. даже кратко, ибо это было, пожалуй, единственное мое соприкосновение с внешним миром за последние 8 месяцев, – с живым внешним миром.

‹…› Но точит меня какой-то червь, тревога и за тебя, и за детей, и за Семена, и горит спина. Это я уже поняла: и, кажется, тебе писала, но для себя выразила в двух, для домашнего употребления, строфах:

Жизнь прожита. За спиною пески и булыжники,

Гравий, асфальт и ракушки, и травы и мхи,

Спину мне жжет, и я думаю: словно горчичники

К ней все проступки прилипли мои и грехи.

Нет ни лекарств, ни молитв, чтобы снять это жжение,

Хоть и лечусь и молюсь, и винюсь, и казнюсь.

Но утешение есть и в моем положении:

Противней, сковород ада уже не боюсь[214].

Понятно, что я тебе переписала не стихи, а стихотворное изложение своей физической и в каком-то смысле душевной жизни.

‹…› Однажды, кажется, чуть ли не в первом письме в Иерусалим, я тебе рассказывала, что за старушка-ребенок осталась у тебя в Москве. Я помню: были нарисованные диски телефона, которые во сне я пыталась поворачивать, но ничего не получалось. А вот ваши удаляющиеся по эскалатору спины так и стоят у меня перед глазами по сей день. ‹…›

Ну, надо одеваться, уже 18.30. Стала ненавидеть дотошный наш режим (Семеновский), это и в городе все так по часам, по минутам. В каком-то смысле – правильно, и Семена здоровью автоматизм, видимо, дает возможность жить и писать. Более полярных людей, чем мы, трудно сыскать. Я функция в данном случае, функция, вопиющая в пустыне. ‹…›