262. И. Лиснянская – Е. Макаровой 19–20, 23–27 апреля 2000

19 апреля 2000

Доченька моя, поздравляю тебя с пасхой, тебя и всю семью. ‹…› Семену я решила устроить праздник и нафаршировала рыбу. Долго возилась, так как Олька привезла мне не карпа, как я просила, а очень гордо – гололобика: это лучше карпа, гололобик, т. е. толстолобик без костей! Не тут-то было. Но рыба, хоть и мало, ибо костей, притом мелких, было половину весу, – удалась на славу. Семен раньше времени, еще горячую, попробовал и сказал: «Как у моей мамы, я ел и чувствовал себя ребенком в Одессе». Как готовила его мама, я не знаю. Но поверь, рыба получилась не хуже, чем у твоей бабы Михли[428]. Я высчитала, что не фаршировала 17 лет. Спрашивается, как высчитала? Очень просто. Для этого и только для этого надо писать стихи. По стихам вспоминаются события и их время. 17 лет тому назад я написала: «Я перестала быть, я рыбу фарширую». Так вот быть я не перестала, но с той поры ни разу не занималась этим трудоемким блюдом. А приезжала Оля помочь мне купить диван, что мы вчера и сделали с блеском. Я с диваном начала торопиться, узнав, что ты ко мне приедешь. Будто не в августе, а послезавтра. Спала сегодня как барыня, разметавшись на 1 метр 20 см. А кровать шириной в один метр вместе с комнатой будет ждать тебя. Ты придумала чудесно. Будешь у нас работать с прогулками к папе. Лишь бы все были живы и здоровы! Я, как всегда, боюсь радоваться. А радоваться есть чему. ‹…› Первой вестницей, помимо птиц, начала летать бабочка лимонница. Проснулась оса. Тут же выскочили из земли желтые цветочки мать-мачехи. Следом распустилась вербочка. На нашем участке их три маленьких. И тоже, заметь, – лимонно-желтого цвета. А травка едва-едва начинает проступать, оказывается, зеленый цвет отстает от желтого. Не гуляю, но сижу на крылечке, а дважды даже граблями поработала, сгребала прошлогоднюю листву. Кипит садовая работа, мне должны расчистить двор – договорилась, сделать скамейку, подбить крыльцо, заделать кусок забора, выходящего в лес, к теннисному корту. ‹…› Еще надо канавку прорыть и прочистить дренаж, а то на участке перед самыми окнами болотце. Не хочу, чтобы тебя комары съели, когда приедешь. Поэтому никакие стихи не пишутся, и это хорошо, сколько можно? Уже происходила какая-то инерционная накатанность, чего позволять себе никак нельзя. ‹…›

Я не томлюсь одиночеством, – дела, покой, окружающая красота. Да, Леночка, я никогда не знала и не замечала, что, например, яблони удерживают на себе листьев 10–20, прошлогодних листьев. Это на нашем участке есть одна вся корявая и кривая, уже поросшая грибом, а на ней крепко держатся коричневые листья, как будто из жести сделаны. Вот такие чудеса открываются вдруг – ни осенний ветер, ни дождь, ни снег не смогли до конца оголить эту старушку. А твоей старушке пора закругляться и подавать на пасхальный стол Семену рыбу-фиш, бабку из мацы, мацу и немного водочки. ‹…›

20 апреля 2000

Здравствуй, моя ласточка! Сегодня день рождения моей мамы. Ночью все думала о ней. Как жаль, что не с кем поехать на кладбище. ‹…› О маме я думаю светло. «Печаль моя светла» – не спутай Пушкина со мной! Леночка, я часто думаю над разными словами, ушедшими из нашей жесткой, цинично-ожесточенной жизни. Например, слово «печаль». Оно исчезло из разговорного словаря, как нечто слишком нежно-сладкое. А на самом деле какое дивное слово. Оно и рифмуется с отошедшими: шаль, вуаль… Но это и в самом деле – сладкие рифмы. Но есть еще много других слов, сопряженных с печалью, скрепленных рифмой. Например, печаль – даль. Эти рифмующиеся меж собой относятся более всего к моей тоске по тебе. Какая печаль, что такая даль! Если бы мы жили в пушкинские или даже в блоковские времена, когда эти рифмы были на кончике стихотворного языка, было бы уж совсем плохо. А тут все же – есть телефон и твой голос. Эпоху железного занавеса я исключаю – не было ни дали, ни печали. Последняя исчезла и теперь похерена под сорняком фени и прочего новорусского сленга. Конечно, некоторые слова, как разборка, крутой и т. д., вошли прочно в жизнь. Понятие «крутой», как мне кажется, – из английского, хотя само по себе это слово у нас, естественно, существовало. А вот имиджмейкеры и т. п. тоже прочно вошли в словарь, так прочно, как некогда греческое слово «тарелка». Некоторые новоприобретенные слова я уже не понимаю. ‹…›

На улице пасмурно, даже птички не так громки. Можно подумать, что сырой воздух плохо пропускает звук. Но в окне даже через решетку красиво, зелено. Зимние рамы сняты, и свежевымытые стекла прозрачны и радуют глаз. Семен сидит на крыльце. ‹…› Черток время от времени посылает Семену вырезки из израильских газет, которые могли бы заинтересовать. В последний раз прислал о Бродском. И еще показания Эйхмана. Я, доченька, постыдно малодушно отказалась читать. Естественно, понимая свое малодушие, стала думать о тебе и о твоей работе, и о том, сколько горя ты приняла в свое сердце. Я не могу о себе сказать, что я черства и так уж сильно охраняю себя от переживаний. Тут дело, видимо, в другом. Впервые задумываюсь, что у разных людей разные объемы души. У твоей души, вероятно, такой большой объем, что горе не целиком заполняет ее, остается место для уравновешивающей радости. Но это я грубо говорю. Кроме радости есть и еще разные чувства и даже заботы, создающие некий баланс. У меня, видимо, душа малого объема, во всяком случае гораздо меньшего. Видимо, не случайно я не могу, например, совмещать писание с готовкой обеда и т. п. Что-то по поводу объема я верное нащупала. Понятия «большая душа», «широкая душа» – не есть то, о чем я думаю. Понятия эти – нравственного порядка и относятся скорее к «доброй душе», нежели к вместительной. Доброта и широта – лишь некая часть вместительности. Вот так пишешь тебе, и какие-то простые мысли прорезываются, но не как зубы мудрости, а как молочные. Все о тебе думаю. И про слово «печаль» не вдруг написала. ‹…›

23 апреля 2000

Доченька, добрый день! ‹…› Сегодня минут на двадцать выходила, граблями подбирала в кучу прошлогоднюю листву, свидетельницу не нашей с Семеном жизни. Листву надо сжечь, уже целая гора образовалась, все жгут, а я боюсь не из сентиментальных чувств, – из чувств противопожарных. Цыплячьи цветы вербы уже отцвели, хотя сегодня Вербное воскресенье. Но я разглядывала листву на вербе, она еще вовсю не распустилась, и все деревцо – словно бы в бутончиках, и трудно поверить, что не зеленые цветы распустятся, а просто листья. Этой весной все мне в новинку, – как в хорошую, так и в плохую. Но о насосе и о заборе так панически, как позавчера, я не думаю. ‹…›

У нас с тобой пропорционально объему наших душ – совершенно разные объемы внешнего мира: я разглядываю почки-бутончики на вербе, ты разглядываешь страны. Конечно, в разных странах ты загружена работой, но ведь что-то видишь. Так что обеим нам вполне хорошо, думаю я. ‹…› Сейчас в моей комнате я раскрыла все окна. Дождя еще нет, но небо серое. Однако это не сумеречная зимняя серость, а легкая, весенне-летняя. ‹…› Днем птицы уже почти не поют, а так едва бормочут-щебечут, значит, уже обзавелись семьями, свили гнезда. Но вот одна птичка запиликала с присвистом – то ли окликает кого, то ли еще холостая. Ведь иногда, я это слышала в Малеевке, соловей, так и не призвавший своим пением самку, до самого конца лета ищет ее, кличет свистом. ‹…›

24 апреля 2000

Чудесный по красоте день, Леночка! Нежность первой зелени меня всегда приводила в восторг, поэтому я в конце апреля всегда спешила в Дом творчества, к его окну и к своей тетрадке, которую я на ночь закладывала между томиком Пушкина и книгой, например, Мандельштама, приговаривая: «набирайся ума». А в прошлое лето я уже сочиняла, сидя за компьютером. Так же и в эту зиму – весну на даче. М.б., поэтому стихи мои стали плохи? ‹…›

Всю зиму ко мне ходила смотреть за АГВ женщина моего возраста за недорого. Эта Зина, когда-то лимитчица, строила дома в Переделкино. Строила и этот наш дом. Сначала в нем жил критик Зелинский (ужасный ужас)[429], потом – поэт Наровчатов, после Наровчатова жил Карпов. Позже Карпов как секретарь Союза писателей был переведен на лучшую дачу, а эту поделили между Галлаем и Грибовым. Все и про всех эта Зина знает с дачно-бытовой стороны, относится почтительно ко всем как к барам. Она добродушная болтунья и не рвачка. Вчера пришла сжечь прошлогоднюю листву и кое-какой мусор. Но огромная гора медленно тлела, сгорая изнутри. Зина ждала, ждала, а потом ушла, заверив меня, что пожара случиться не может, что так и будет тлеть и дымиться. Но только она – со двора, как из костра стали вырываться языки пламени. Пришлось заливать водой, десять ведер таскала я из нашей ванны до сарая – не близко. Боялась, что Семен напугается. Но он, не спрашивая, куда это я таскаю ведра, невозмутимо сидел перед телевизором и смотрел «Итоги». У него невозмутимость замечательная. Если что не так, он выясняет, не виноват ли он. Узнав, что не виноват, а в лучшем случае что не может быть полезен, полностью устраняется даже мыслью. Таким он был и на войне. Выполнял все задания. Бомбили – прятался, стоял и курил, понимая, что все – от Бога. Так в одну из сильных бомбежек кто-то ему предложил спуститься в блиндаж. Но он, стоя на берегу Волги (Сталинград), продолжал курить. И надо же, бомба угодила именно в тот блиндаж, а Семен остался цел и невредим. Я бы могла Семену не поверить, дескать, прифантазировал. Но мне именно об этом эпизоде рассказывал его фронтовой друг Монахов, впоследствии ушедший в разведчики типа Штирлица. Этот работник контрразведки, ясно чекист, звонил Семену и в метропольские годы, и позже. Потом замолк. Мы случайно встретились с его фронтовой любовью, и она сказала, что Монахов умер. Эта была трагическая любовь для Любы, Монахову не разрешили органы на ней жениться, велели взять в жены предложенную ими женщину. Монахов повиновался, с годами, хоть всегда вспоминал еврейку Любу, привык к своей жене, родившей ему двоих детей. А Люба, хоть была миловидна, уже ни за кого замуж выходить не хотела и даже ни с кем не встречалась. Монахов был первым и последним мужчиной в ее жизни. Так Люба вместе со своей любовью и состарилась. ‹…›

Доченька моя, что-то развспоминалась чужими воспоминаниями. Но когда подумаешь почему, – оказывается, что не вдруг. Вчера, когда я закончила тушить маленький пожарчик, слушала окончание «Итогов», где ведущий Киселев процитировал из «Все течет» фразу Гроссмана, ярко характеризующую Ленина. Мне показалось, что я это уже слышала и еще подумала, как такое мог придумать Гроссман. Уж очень натурально. Потом Семен мне сказал, что этот эпизод, где Ленин, любуясь швейцарским пейзажем, на вопрос о красоте пейзажа вдруг резко сказал о межпартийной борьбе (передаю бездарно), был услышан от отца Семена (меньшевика), а отцу в свою очередь рассказал меньшевик-очевидец, вернее, ушеслышец. Семен же рассказал Гроссману, и тот вставил во «Все течет».

Дорогая моя! ‹…› Неужели мое не физическое, а какое-то душевно-умственное сердце остановилось? Мне кажется, что в моих последних стихах даже ветер и тот неподвижен. Это не «ветер покоя», где все двигалось над бездной. Это зеленое болотце, которое перед моим окном. ‹…›

25 апреля 2000

Леночка! День сегодня просто ослепительный! – 24 по Цельсию, солнце. Короче, костер и солнце! Ты, наверное, не помнишь, как к нам в Баку приходила парочка ремонтеров, должны были стены покрасить. Они говорили: дайте на пол-литру, завтра принесем краски и сделаем вам не стены, а чудо – костер и солнце! Получив на бутылку, малярша подхватывала под руку своего дружка, и они исчезали. Назавтра снова брали на водку и сулили костер и солнце. Так длилось месяц, а дальше я забыла, м.б., папа помнит. Так вот сегодня на нашем участке вовсю – костер и солнце. То никого не могла дождаться, а тут приехали все сразу. Родственники Марины убирали с утра остаток не убранного таджиками двора. Жгли костер высокий, сейчас он дотлевает. Два плотника наконец пришли, сколотили скамейку странную и сбили еще более странный стол, обтянули его старым линолеумом. То, что старым, заметила Марина. Я спросила, почему старый, если я им на новый деньги давала. Ответ раздумчивый: а у нас этот был, дождь пройдет – и заблестит, заиграет. Тут же и Лев Николаевич приходил. Помнишь, я тебе о нем писала, – считает себя дальним, от дворовой, потомком Льва Толстого. Человек интеллигентный не потому, что пришел ко мне с нарциссами, а потому, что начитан, даже в поэзии. С ним, с алкоголиком, хоть он ужасно заикается, можно разговаривать. Пьяным никогда не приходит и всегда в шляпе. Но не мыт. Разговаривает изысканно, денег не дерет. Он мне поправил дверь, кое-что по электричеству и еще мелочи разные поделал. В перерыве мы с ним пили кофе, и он наизусть читал поэта Алексея Толстого. Только с ним я и отдохнула. Почему-то отказался сделать мне часть забора, дескать, неловко ему у всех на виду работать. Правда, он хороший мастер и у новорусских все делает. У меня он стыдится брать даже то, что по времени заработал. Плотники ушли. Семена вывела на скамейку, а она не обстругана. Придет какая-нибудь гостья в шелку, усядется – и привет юбке. Марина говорит, что купит краску, все замажется и цеплять не будет. Вот такие сегодня – костер и солнце. Скоро приедет Ольгин шофер Виктор выкачивать воду. Я-то думала, – завел насос, шланг вывел и через часа два – вода из-под дому вон. Но Лев Николаевич мне объяснил, что выкачивать надо целый день, а то и два дня. И что я сама смогу выкачивать, если следить за тем, чтобы мотор был в воде, а не то сгорит насос. Ну, доченька, я и вправду рачительный хозяин Фет, недаром меня с ним Бухштаб[430] сравнивал. АГВ управляла, то прибавлю в доме тепло, то убавлю. Граблями гребла, неужели и насос освою? А почему бы не освоить, если компьютер освоила? Боже ты мой милостивый, помоги! А тут еще Семен уселся на лавочку-скамеечку, оглядел облупленный и обшарпанный дом и говорит: «Надо бы прошпаклевать и покрасить»!.. Ничего себе предложение. Я ему и сказала, что все, что могла, уже сделала и делаю. А такое нет, не поднять. Я даже говорить не стала, что дешевле новый дом поставить, чем этот обновлять. Пишу тебе это и заливаюсь смехом до слез. Марина слышит мой хохот и спрашивает, с чего это я. Ну я ей и рассказываю насчет шпаклевки. Посмеялись вместе. Семен, надо сказать, смутился от моего отказа и мечтательно продолжил: «Ну не в этом году, через год или два…» Был бы здоров, только этого я ему всей душой хочу, а стены уж пусть обшарпанными остаются. Ну, деточка моя, за сегодняшний день я тебе отчиталась. Да, вечером еще Поболь приедет, привезет окончательный макет книги «Вместе». Я тебе еще в прошлое лето писала насчет этой нашей общей книги. Она так еще и не вышла, а канители мне с ней устроили сверх головы, я же ее вовсе не хотела. Вот и сейчас вычитаю вновь, ибо с компьютера на компьютер, как сообщила художественный редактор, перебрасывали, и она, как мне кажется, вовсе не выйдет. Зря время потрачу на вычитку. Завтра буду целый день вычитывать, а послезавтра приедет за макетом Машер ами[431]. Еще у меня остался забор, – надо мастера найти. Но все говорят, что на дачах никакая работа не кончается. Видимо, так оно и есть. ‹…›

26 апреля 2000

Леночка! Вчера мой помещичий день закончился очень поздно. Мне привезли машинку-насос и длиннющий шланг, который вывели в канавку, чуть-чуть не хватило до забора. Короче, твой Афанасий Фет выкачивает воду, проверяет канавку, не бежит ли вода назад, через каждые два часа выключает минут на сорок насос, и – снова. На ночь был перерыв. Но ночь у меня была тяжелой. Заложило ухо, стреляло в голову, опухло во рту. Подумать только, – это все аллергия на Фиску. Приехал Поболь с макетом книги, мы сидели и курили на лавочке, Фиска вертелась тут же, хорошенько поужинав колбасой. И вот – пожалуйста. ‹…› Придется Фиску не кормить, отваживать от себя, тем более что ее хозяева приехали и она живет у них. ‹…›

27 апреля 2000

Леночка, доброе утро! Оно еще доброе, хотя вчера по телевизору сулили сильное похолодание – время цветенья черемухи. Сегодня ровно неделя, как ты не звонишь и ровно год, как мне Солженицын вручал премию. У меня такое чувство, что этого праздника и вовсе не было. ‹…›

Вчера вечером твоя старуха – Афанасий Фет – решила не кормить Фиску, задумалась, и чуть было не сломала ногу, ударившись о доску приоткрытого погреба. В нем еще находился насос, но он уже не был погружен в воду, а в таком случае его надо выключать. Выключить – выключила, а вытащить, конечно, не могла. В общем, все хорошо обошлось, к ноге я долго прикладывала мокрое полотенце и думала, что ходить не смогу. Но на мне все как на собаке заживает. Утром встала и пошла, – всего-то маленькое нытье в щиколотке. Как глухое воспоминание. ‹…› Завтра поеду с Мариной покупать стиральную машину, еще не факт, что ее смогут подключить к старым трубам в доме. Но буду надеяться. Придется и холодильник покупать, этот течет, отработал, видно, свое. У Афанасия Фета сейчас сплошной быт, и где они «шепот, робкое дыханье, трели соловья»? ‹…›