Лагеря и общество

Редль-Ципф был сонным городком в одной из горных долин Верхней Австрии, состоявшим из крестьянских хозяйств и уютных домиков с красивыми садами и огородами, затерявшимися среди раскидистых полей и лесистых гор. Осенью 1943 года безмятежную сельскую идиллию внезапно нарушил сооруженный неподалеку в горах полигон для испытания ракет «Фау-2». Туда доставили тяжелую технику и оборудование, были также возведены бетонные здания, проложены километры кабелей и рельсовых путей. Испытания ракетных двигателей сопровождались оглушительными взрывами. Затем в этих местах появились заключенные из учрежденного в окрестностях города нового лагерного филиала. Страдания узников было невозможно скрыть от местных жителей, нередко видевших, как тех колонной вели из лагеря, и горожане поговаривали о пытках и убийствах узников. Они узнавали об этом от инженеров, строителей, секретарей да и самих эсэсовцев, многие из которых квартировали у местных жителей. До самого лагеря было рукой подать: дети залезали на деревья и оттуда видели все, что делалось за ограждением. Короче говоря, как впоследствии признался один из жителей городка, «все местные знали о происходившем там»[2668].

То же самое можно сказать обо всех городах и селах Германии, вблизи которых в конце войны появились подлагеря. Эти лагеря стали частью местного пейзажа и социальной, административной и экономической жизни. Предприниматели предлагали свои услуги, официанты обслуживали эсэсовцев, а местные чиновники регистрировали умерших заключенных. Заключенные, как живые, так и мертвые, не могли остаться незамеченными. Некоторые местные жители получали возможность заглянуть в лагерь, так же как и родственники охранников. Во время посещений в сентябре и ноябре 1944 года лагеря Зальцгиттер-Ватенштедт, филиала Нойенгамме, жена Уго Бенке несколько раз мельком видела заключенных. Еще больше встреч происходило за пределами лагеря, на улицах города, когда колонны заключенных проходили мимо домов и магазинов. Некоторые их бригады работали в центрах городов, расчищая снег или завалы близ жилых домов, промышленных предприятий, вокзалов и церквей. Обычным делом были открытые проявления насилия, ибо эсэсовцы больше не видели смысла скрывать свою жестокость. Не была больше тайной и массовая смертность заключенных, поскольку умерших теперь перевозили открыто. Отдельные жители даже охотно помогали при этом эсэсовцам. В Бизингене, филиале Нацвейлера, местным извозчикам приказали вывозить из лагеря трупы для захоронения в братских могилах. «Однажды я вывез из лагеря для похорон 52 покойника», – свидетельствовал после войны один пожилой человек. Он даже знал, скольких из них казнили, поскольку из щелей деревянных гробов сочилась кровь[2669].

Заметным стало присутствие заключенных и в более крупных немецких городах. Люди, жившие по соседству с наспех возведенными лагерями, были в курсе того, что там происходило. Например, лагерь Магда, филиал Бухенвальда, был построен на окраине жилого района в Магдебурге-Ротензе. Из окон и с балконов окрестных домов жильцы могли наблюдать за тем, что творилось за колючей проволокой, через которую был пропущен электрический ток, а их дети играли рядом с ней[2670]. Филиалы главных лагерей расползлись по большинству крупных немецких городов. В Мюнхене осенью 1944 года их насчитывалось не менее 19, от крошечных до огромных, наподобие Аллаха, в котором содержалось более 4700 заключенных. Кроме того, команды, состоявшие как минимум из 10 заключенных, занимались расчисткой разрушенных зданий[2671]. То же самое было и в других крупных городах. «Пока состав набирал ход, – вспоминал житель Дюссельдорфа, часто ездивший в поездах городской железной дороги и видевший тянувшиеся в лагеря колонны заключенных, – можно было даже разглядеть пожелтевшие, осунувшиеся от голода лица несчастных, их наголо обритые головы»[2672].

Горожане, как и упомянутые выше немецкие рабочие, относились к заключенным по-разному. Некоторые зеваки, в том числе дети, проявляли откровенную враждебность. Они оскорбляли проходивших по улицам заключенных, издевались над ними. Иногда толпа проявляла агрессивность и бросала в них палки и камни. Летом 1944 года, когда кучка мальчишек играла вблизи строительной площадки в Ганновере-Мисбурге, дети заметили Жан-Пьера Ренуара, в изнеможении присевшего перевести дух, и один из мальчишек, подстрекаемый остальными участниками банды, стал его избивать[2673]. Другие жители, напротив, узникам помогали. В исключительных случаях даже лагерному подполью[2674]. Еще чаще местные жители оставляли узникам еду, иногда делая посредниками своих детей. Венгерская еврейка Элла Козловски, работавшая на расчистке развалин в Бремене, много десятилетий спустя рассказывала, как одна немка с дочерью несколько недель ежедневно прятали для нее в тайнике бутылку с горячей кашей: «Мне трудно вам объяснить, как много это для нас значило»[2675]. Мотивы подобного милосердия были самыми разными и диктовались политическими, религиозными и гуманитарными убеждениями или благодарностью узникам, спасавших местных жителей из-под развалин разрушенных домов[2676].

И все-таки самой распространенной реакцией простых немцев было равнодушие. «Я счастлива, когда не слышу и не вижу ничего подобного», – призналась, говоря о своем отношении, жительница Мелька (Австрия)[2677]. Заключенные об этой сдержанности знали. При встречах с простыми немцами они внимательно следили за выражением их лиц и жестами, ища малейшие знаки сочувствия, и расстраивались, когда те избегали смотреть им в глаза. Борец голландского движения Сопротивления Альфред Греневельд осенью 1943 года попал в кассельский филиал Бухенвальда. Он был поражен отчужденностью местных жителей, проходивших мимо их рабочей команды. «Было такое чувство, будто люди просто ничего не хотят знать! Они отводили глаза в сторону, словно загодя стараясь подавить все воспоминания об увиденном!»[2678]

Но что это молчание означало? Утверждалось, что добровольная слепота простых немцев свидетельствует об их соучастии в нацистских массовых убийствах, превращая из наблюдателей в преступников[2679]. Но это меняет местами пассивность общества и его причину. Не подлежит сомнению, что благодаря молчаливому согласию общественности эсэсовцам было легче осуществлять террор, однако подобное объяснение вряд ли проясняет сами мотивы такого молчаливого согласия, как и то, опирались ли совершавшиеся в концлагерях преступления на поддержку общества. Хотя общественные настроения периода войны трудно истолковать достоверно, очевидно, что многие немцы ощущали нечто большее, чем просто апатию. Многие из них продолжали поддерживать концлагеря как необходимый государственный институт. Попытка не замечать творимого над заключенными насилия обрела для них форму бегства от нелицеприятных картин окружающей действительности и политики, которую они в основном поддерживали. Кроме того, это свидетельствовало также и о боязни заключенных. Нацистская пропаганда немало преуспела в создании образа заключенных как особо опасных преступников, и страхи простых немцев вместе с притоком иностранных рабочих лишь усилиливались, усугубляясь россказнями и широко распространявшимися слухами о кражах и убийствах, якобы совершенными сбежавшими заключенными. Все это весьма ловко обыгрывалось местными нацистскими газетами. Иногда пойманных заключенных подвергали публичным казням[2680].

В Германии концлагеря никогда не пользовались широкой известностью и поддержкой, ничего не изменилось и в конце правления нацистов. Многие немцы были искренне потрясены, впервые в жизни столкнувшись лицом к лицу с заключенными лагерей[2681]. Когда поражение Германии стало очевидным, подобная моральная озабоченность, вероятнее всего, подпитывалась опасениями, что победители будут мстить немцам. «Боже, помоги нам, избави нас от грядущего отмщения!» – восклицали осенью 1943 года немки при виде колонны изможденных украинских заключенных, которую гнали от железнодорожного вокзала Дахау в главный лагерь[2682]. Руководство СС хорошо знало о постоянной обеспокоенности немцев лагерями. Выступая 21 июня 1944 года перед генералами вермахта, Генрих Гиммлер признал, что рядовые немцы «очень часто» думали о лагерях и «сильно жалели» заключенных, а также допускали такие высказывания: «О, эти бедняги в концентрационных лагерях!»[2683]

Гиммлер и другие представители нацистской верхушки считали подобные критические взгляды крамольными. После неудавшегося покушения на Гитлера 20 июля 1944 года нацистская пропаганда во все горло вопила о якобы имевшихся у заговорщиков планах освобождения заключенных лагерей (в назидание туда бросили многих родственников заговорщиков, в том числе родных несостоявшегося убийцы Гитлера графа Штауффенберга)[2684]. Многие немецкие борцы Сопротивления, как явствует из их листовок и частной переписки, действительно ненавидели лагеря[2685]. Однако концлагеря возмущали не только немцев – противников Третьего рейха, но и некоторых ярых нацистов[2686].

Тогда почему эти опасения относительно лагерей не вылились в широкую поддержку заключенных? Главным фактором был и оставался, разумеется, страх, поскольку эсэсовцы открыто угрожали тем, кто пытался помочь узникам. Как и в случае с рабочими на заводах, власти свои угрозы иногда исполняли. Например, в Мюльдорфе в августе 1944 года местную жительницу арестовали за то, что она передала фрукты группе еврейских заключенных[2687]. Однако подобные случаи были редки. Годы нацистского правления превратили многих немцев в фаталистов. Охватившее бессилие выразили женщины, летом 1944 года заметившие, как охранники-эсэсовцы плетьми подгоняли измученных заключенных, шагавших строем из Штутгофа на работу. «Сочувствие – самое большее, на что мы оказались способны»[2688]. Потому отведенный в сторону взгляд мог свидетельствовать и о бессилии.

Другие настроения преобладали среди населения оккупированной нацистами Европы. Хотя и там доминировали равнодушие, страх и конформизм, фактов неповиновения было гораздо больше. Отнюдь не редкостью была решимость противостоять оккупантам, что приводило к однозначному восприятию заключенных: их считали жертвами общего врага, нуждавшимся в помощи. Иностранные рабочие, трудившиеся на немецких заводах и стройках, чаще, чем их немецкие коллеги, помогали узникам лагерей[2689]. Военнопленные, отлично знавшие, что означало попасть в лапы к нацистам, также оказывали им поддержку. Британские солдаты, содержавшиеся в лагере для военнопленных (учрежденном осенью 1943 года) близ Моновица, часто делились с заключенными концлагеря едой из посылок, поступавших им по линии Красного Креста. Немецкий еврей Фриц Пагель, немного говоривший по-английски, работал механиком вместе с группой британских солдат и регулярно получал еду от пленного британского артиллериста. Этот англичанин, подвергая себя серьезной опасности, даже написал письмо брату Пагеля в Лондон[2690].

Местные, те, кто жили по соседству с лагерями в странах оккупированной нацистами Европы, также проявляли больше мужества, чем немцы в самом Треть ем рейхе. Это ощутили все заключенные из строительных бригад, которых весной и летом 1944 года перебросили в филиалы лагерей, располагавшихся на территории оккупированных Франции и Бельгии (с целью создания стартовых площадок для немецких ракет). Несмотря на угрозы эсэсовцев, местные жители часто приносили узникам еду. Некоторые даже помогали беглым заключенным, предоставляя им одежду и кров. Герхард Маурер из ВФХА однажды пожаловался, что французское население оказывает беглецам «любую мыслимую поддержку». Заключенные-ветераны, наподобие 24-летнего свидетеля Иеговы Гельмута Кнёллера, были поражены щедростью местного населения в Западной Европе: «Мы, заключенные, прекрасно жили во Фландрии, это был лучший период за все время пребывания в неволе! Бельгийцы приносили нам всё… табак, а также хлеб, фрукты, сладости, сахар, молоко и тому подобное… у нас это было в изобилии». Вернувшись несколько недель спустя осенью 1944 года в Германию, Кнёллер был поражен совершенно другим отношением местного населения, приветственными криками встречавшего не заключенных, а охранников[2691].

Враждебнее всего относились к концлагерям участники антигитлеровского движения Сопротивления в оккупированной Европе. В этом не было ничего удивительного, учитывая выдающуюся роль политического подполья, возникшего в лагерях в годы войны. Лагеря, как символы нацистского террора, часто осуждались в листовках и настенных надписях[2692]. В Вюгте (Нидерланды) местные жители даже якобы бросали камнями в эсэсовских охранников[2693]. Наибольшее значение имели систематические усилия, призванные помочь заключенным, напоминавшие деятельность активистов левого движения в Германии в 1933–1934 годах, прежде чем их организации были разгромлены. Польской Армии крайовой и другим организациям движения Сопротивления удавалось переправить заключенным Освенцима деньги, продукты питания, лекарства и одежду. «Спасибо вам за все. Лекарства – просто бесценный дар», – писал 19 ноября 1942 года польский заключенный членам местного подполья. Эсэсовцы были прекрасно осведомлены о деятельности борцов движения Сопротивления в окрестностях Освенцима. После первого побега заключенных, состоявшегося летом 1940 года, Рудольф Хёсс пожаловался начальству на отношение «польских фанатиков» к узникам лагеря, которые «готовы к любым действиям против ненавистных им эсэсовцев»[2694]. Другой задачей организованного подполья был сбор и распространение информации о нацистских концлагерях. Польское движение Сопротивления, действовавшее в окрестностях Освенцима, получало много секретных сведений от заключенных, а также отдельные документы, украденные в лагере. Заключенные подвергали себя огромному риску, собирая подобные материалы, в надежде сделать их достоянием широкой общественности[2695]. И иногда, вопреки всему, это удавалось[2696].