Женский лагерь Равенсбрюк

Прибытие в Равенсбрюк 2 августа 1940 года ознаменовало для Маргариты Бубер-Нойман завершение горестного странствия, начавшегося шестью месяцами ранее за 5 тысяч километров от лагеря Равенсбрюк – в Карагандинском ГУЛАГе. Родившаяся в Германии в 1901 году в буржуазной семье, она в молодости вступила в КПГ. К концу 1920-х годов Маргарита Бубер-Нойман полностью посвятила себя служению партии, работая в берлинской редакции одного из журналов Коминтерна. Там же она встретила своего будущего мужа Гейнца Ноймана, целеустремленного редактора пламенного издания под названием Rote Fahne («Красное знамя»). Когда он в начале 1930-х годов угодил в опалу в результате внутрипартийных интриг, Маргарита последовала за ним за границу. Переезжая из одной европейской страны в другую, супруги наконец в начале лета 1935 года прибыли в Москву. К тому времени сталинская охота на ведьм шла уже полным ходом. Большой террор, подпитываемый одержимостью Сталина, видевшего в каждом либо иностранного агента, либо саботажника, обернулся миллионом или больше жертв в 1937–1938 годах, включая и тысячи немецких коммунистов. Избежав террора нацистов, они угодили под топор своих же советских единомышленников. Среди них был Гейнц Нойман, брошенный в тюрьму, подвергшийся пыткам и расстрелянный в конце 1937 года. Несколько месяцев спустя была арестована и его жена. Маргариту Бубер-Нойман приговорили к пяти годам лагерей. Женщина была доставлена в располагавшуюся в степях Казахстана Караганду, где находился один из крупнейших советских исправительно-трудовых лагерей, в котором около 35 тысяч заключенных подвергались принудительному труду в совершенно нечеловеческих условиях. В начале 1940 года ее внезапно вернули в Москву, а вскоре чуть ли не боготворимые ею советские власти передали немецкую коммунистку в составе группы примерно из 350 человек нацистам. Передача политических заключенных осуществлялась с ноября 1939 по май 1941 года в рамках подписанного СССР и Германией пакта Молотова – Риббентропа. В Германии многих быстро освободили, выбив из них согласие работать на нацистскую разведку. Но Маргарита Бубер-Нойман, очевидно, не подошла для роли шпионки. Гестапо, обвинив ее в государственной измене, подвергло превентивному аресту[1312].

Будучи одной из немногих заключенных, кто познал и нацистские, и сталинские лагеря, Маргарита Бубер-Нойман сразу же усмотрела разительные отличия между ними.

Караганда представляла собой гигантский лагерный комплекс, разбросанный по области – единице административного деления СССР – на площади, не уступавшей средней стране Европы. В Равенсбрюке, в отличие от Караганды, содержалось примерно 3200 заключенных, которые были распределены по менее чем десятку бараков, окруженных высокой стеной колючей проволоки и проводов высокого напряжения. Кроме того, Равенсбрюк был исключительно женским лагерем, поскольку эсэсовцы все еще практиковали строгое гендерное разделение в своей системе концлагерей. И Бубер-Нойман была поражена военной выправкой эсэсовских лагерных охранников, постоянными занятиями строевой подготовкой – на всей лагерной жизни Равенсбрюка лежала отметина чисто прусской обстоятельности и аккуратности. Каким бы травмирующим ни был этот поминутный распорядок дня, он все же обладал рядом преимуществ. Новые, особой конструкции аккуратные бараки с койками, столами, шкафчиками, одеялами, туалетами и умывальниками «казались дворцами» в сравнении с утопавшими в грязи обиталищами заключенных Караганды[1313].

Маргарите Бубер-Нойман и в голову не могло прийти, что Равенсбрюк на тот период представлял собой исключение среди остальных концентрационных ла герей СС. Установленное еще в предвоенные годы довольно либеральное обращение с женщинами-заключенными распространилось и на первые годы войны, поскольку эсэсовские руководители упорствовали в своем стремлении подходить к различным категориям заключенных по-разному. Генрих Гиммлер все еще рассматривал женщин-заключенных как менее опасных, нежели мужчин, и более восприимчивых к перевоспитанию[1314]. Тех, кто ратовал за телесные наказания, Гиммлер одергивал, и не раз, считая, что хлестать женщин-заключенных плетьми позволительно лишь в виде крайней меры; он требовал, чтобы в каждом подобном случае испрашивалось его личное разрешение на порку[1315]. Собственно, дело было не в телесных наказаниях, как таковых, а в специфике их исполнения: с женщинами, как со «слабым полом», надлежало обращаться все же помягче, чем с мужчинами.

В целом условия пребывания в Равенсбрюке были значительно лучше, чем в других концлагерях первого периода войны. Одежда и постельные принадлежности регулярно сменялись и в 1940 году, да и пайки были более чем сносными. Маргарита Бубер-Нойман, впервые сев за стол, была поражена размерами пайка и разнообразием пищи – фруктовое пюре, хлеб, колбаса, маргарин и шпиг. Что касается обращения с больными и тяжелобольными заключенными, их иногда даже направляли в гражданские лечебные заведения, а кое-кого и освобождали из лагеря[1316].

В Равенсбрюке использовался принудительный труд, работы были хоть и тяжелыми, но тоже посильными. Женщин иногда посылали на стройки, но ни о каких карьерах, каменоломнях или кирпичных заводах речи быть не могло. На базе лагеря Равенсбрюк эсэсовцы развернули массовый пошив концлагерной формы, и женщины работали в пошивочном цеху, поскольку именно они «наилучшим образом подходили для этого вида работы», как отметил один управляющий из числа эсэсовцев. Опытное производство запустили в конце 1939 года по указке Гиммлера, а летом 1940 года мастерские стали частью недавно созданного эсэсовцами предприятия Компания по использованию текстиля и кожи (Texled). Производительность труда заключенных почти догнала обычные предприятия, а поскольку принудительный труд женщин-заключенных был намного дешевле, чем мужчин, Texled стала, вероятно, единственной по-настоящему прибыльной эсэсовской компанией. Пошивочные цеха лагеря Равенсбрюк произвели с июля 1940 по март 1941 года приблизительно 73 тысячи единиц формы заключенных, и в течение продолжительного времени Texled оставалась основным работодателем в Равенсбрюке. К 1 октября 1940 года почти 17 % заключенных-женщин работали на эсэсовскую компанию, а к сентябрю 1942 года эта цифра уже составляла около 60 %. Конечно, женщины боялись эсэсовских надзирателей, да и работа была не из легких. Но она не шла ни в какое сравнение со строительными работами; труд в мастерских был частично механизирован – узницы работали на швейных и вязальных машинах, к тому же заключенные работали в отапливаемых помещениях, а не на открытом воздухе[1317].

И самое главное – физическое насилие здесь было намного меньше распространено и формы его куда менее жестоки, чем в мужских концлагерях, поскольку режим содержания в Равенсбрюке был все-таки более щадящим. Разумеется, самые высокие должности занимали наиболее ярые нацисты, такие как, например, комендант Макс Кёгель. Ветеран Первой мировой, человек правоэкстремистских убеждений, Кёгель прибыл в Дахау охранником в апреле 1933 года и предпочитал не оглядываться в прошлое. Еще до открытия Равенсбрюка он выступил с идеей возвести большой тюремный корпус в новом лагере специально для содержания «истеричек», как он выражался[1318]. Однако одна из нацисток, занимавшая достаточно высокий пост, была из другого теста. Йоханна Лангефельд, старшая надзирательница лагеря, так и не вступала в нацистскую партию вплоть до конца 1930-х годов, точнее, до 1937 года. Лангефельд выросла в религиозной семье, далее она работала в сфере социальных служб и в тюрьмах, а в 1938 году получила должность в Лихтенбурге. В отличие от Кёгеля Лангефельд действительно считала перевоспитание главной целью концлагерей и выступила против некоторых, на ее взгляд, слишком суровых инициатив коменданта. И победила, поскольку авторитет Лангефельд в лагере был достаточно высок и она не позволяла подчиненным ей охранницам зверствовать[1319]. Вновь вступавшие в должность охранницы вполне могли наградить заключенную оплеухой или даже дать ей пинка, но крайне редко заходили дальше[1320]. Несомненно, на их поведение повлияло то, что государственная политика содержания заключенных, изначально допускавшая довольно высокий уровень использования насильственных методов в мужских концентрационных лагерях, не была распространена на женский лагерь Равенсбрюк – первое исполнение смертного приговора в отношении одной из узниц имело место лишь в феврале 1941 года, и только в 1942 году подобные вещи стали нормой[1321].

В результате почти все женщины-заключенные Равенсбрюка выжили в первые годы войны. За более чем два года (1940–1941) погибли или умерли приблизительно 100 женщин-заключенных, что составило менее 2 % от числа умерших заключенных-мужчин и ничтожную часть смертельных случаев в мужских концлагерях; только в 1943 году эсэсовская администрация Равенсбрюка решила соорудить собственный лагерный крематорий. Достаточно сильно отличались и лагерные зоны мужских и женских концентрационных лагерей, и это было заметно по Равенсбрюку. С апреля 1941 года там соорудили зону для мужчин, составлявших главную рабочую силу для расширения лагеря. Это было само по себе весьма важным моментом; в будущем все больше лагерей становились смешанными, хотя мужчины и женщины содержались в разных зонах. К концу 1941 года около тысячи мужчин прибыли в новый малый лагерь Равенсбрюк, где условия быстро стали такими же, как и в остальных концлагерях для мужчин; за три месяца одного только 1941 года там погибло свыше 50 человек заключенных-мужчин, то есть столько, сколько умерло женщин в Равенсбрюке за целых два года[1322].

Во многих отношениях женский лагерь в Равенсбрюке все еще пребывал в довоенном периоде; все связанные с началом войны перемены к худшему заключенные ощутили на себе не в 1939 году, а лишь в 1942-м. Нельзя сказать, что лагерь вообще не затронули перемены. После внезапного начала войны условия содержания в лагере ухудшились. Были урезаны нормы питания, холод обусловил большое количество простудных заболеваний, особенно в первую военную зиму, к тому же в период с 1940 по 1941 год прибыло около 6400 женщин, почти все бараки были переполнены[1323]. Тогда вспышки насилия и унижения и стали повседневностью. Особенно унизительными стали процедуры, связанные с прибытием новых заключенных: женщины должны были раздеваться, проходить через душевые и медосмотры; многих из них обривали наголо. Все «убогие попытки скромности должны быть отброшены», писала Бубер-Нойман. Упомянутые процедуры напрочь лишили заключенных-женщин присущих их полу черт – «обритые наголо, мы походили на мужчин», как отмечала в своем дневнике одна из заключенных-женщин. До войны ничего подобного не было. Травмирующий эффект усиливался присутствием эсэсовских охранников, без стыда глазевших на раздетых догола женщин, говоривших непристойности и даже фамильярно похлопывавших их[1324].

Как в любом другом концентрационном лагере, шкала страданий существовала и в Равенсбрюке. Политические заключенные-немцы пользовались некоторыми привилегиями; их бараки, например, не были переполнены. Между тем польские женщины, заменившие по численности немок-«асоциалок» и став самой многочисленной на 1941 год категорией заключенных, сразу же столкнулись с невиданной дискриминацией; в лазарете эсэсовские лекари наотрез отказывались осматривать заключенных, не владевших немецким языком[1325]. И еврейские женщины – они составляли приблизительно 10 % от численности заключенных (в 1939–1942) – пребывали у самого основания иерархической пирамиды, именно на их долю выпадали наиболее тяжелые виды работ, именно они чаще всего подвергались унижениям[1326]. Так что, по крайней мере в этом смысле, Равенсбрюк сравнялся с остальными лагерями – по части злодеяний в рамках нормативного эсэсовского террора в отношении поляков и евреев, нараставшего в системе концентрационных лагерей по мере продолжения войны.